НОВАЯ ЖИЗНЬ

Написанная Данте на двадцать шестом голу жизни «Vita nova» представляет собой собрание его лирических стихотворений периода 1283—1290 гг., расположенное поэтом по определенному сюжетному заданию и снабженное им автобиографическим и философско-эстетическим комментарием.

1. В этом разделе книги моей памяти', до которого лишь немногое заслуживает быть прочитанным, находится рубрика, гласящая: incipit vita nova[*****************]. Под этой рубрикой я нахожу слова, которые я намерен воспроизвести в этой малой книге, и если не все, то по крайней мере их сущность.
2. Девятый раз2 после того, как я родился, небо света приближалось к исходной точке в собственном своем круговращении3, когда перед моими очами появилась впервые исполненная славы дама, царящая в моих помыслах, которую многие,— не зная, как ее зовут,— именовали Беатриче8. В этой жизни она пребывала уже столько времени, что звездное небо передвинулось к восточным пределам на двенадцатую часть одного градуса4. Так предстала она предо мною почти в начале своего девятого года, я же увидел ее почти в конце моего девятого. Появилась облаченная в благороднейший кроваво-красный цвет, скромный и благопристойный, украшенная и опоясанная так, как подобало юному ее, возрасту. В это мгновение — говорю по истине — дух жизни, обитающий в самой сокровенной глубине сердца, затрепетал столь сильно, что ужасающе проявлялся в малейшем биении. И дрожа, он произнес следующие слова: «Ессе dens fortior me, qui veniens dominabitur mihi»c.
   В это мгновение дух моей души5, обитающий в высокой горнице, куда все духи чувств несут свои впечатления, восхитился и, обратясь главным образом к духам зрения, промолвил следующие слова: «Apparuit iam beatitudo vestra»d. В это мгновение природный дух, живущий в той области, где совершается наше питание, зарыдал и, плача, вымолвил следующие слова: «Ней miser, quia frequenter impeditus его deinceps»'. Я говорю, что с этого времени Амор стал владычествовать над моею душой, которая вскоре вполне ему подчинилась. И тогда он осмелел и такую приобрел власть надо мной благодаря силе моего воображения, что я должен был исполнять все его пожелания. Часто он приказывал мне отправляться на поиски этого юного ангела; и в отроческие годы я уходил, чтобы лицезреть ее. И я видел ее, столь благородную и достойную хвалы во всех ее делах, что, конечно, о ней можно было бы сказать словами поэта Гомера: «Она казалась дочерью не смертного, но бога»6. И хотя образ ее, пребывавший со мной неизменно, придавал смелости Амору, который господствовал надо мною, все же она отличалась такой благороднейшей добродетелью, что никогда не пожелала, чтобы Амор управлял мною без верного совета разума в тех случаях, когда совету этому было полезно внимать. И так как рассказ о чувствах и поступках столь юных лет может некоторым показаться баснословным, я удаляюсь от этого предмета, оставив в стороне многое, что можно было извлечь из книги, откуда я заимствовал то, о чем повествую, и обращусь к словам, записанным в моей памяти под более важными главами.

дайте Алигьери. Портрет, приписываемый художнику ХІУ в. Джотто.

3. Когда миновало столько времени, что исполнилось ровно девять лет после упомянутого явления благороднейшей, в последний из этих двух дней случилось, что чудотворная госпожа предстала предо мной, облаченная в одежды ослепительно белого цвета среди двух дам, старших ее годами.
   Проходя, она обратила очи в ту сторону, где я пребывал в смущении, и по своей несказанной куртуазности, которая ныне награждена в великом веке3, она столь доброжелательно приветствовала меня, что мне казалось — я вижу все грани блаженства. Час, когда я услышал ее сладостное приветствие, был точно девятым этого дня. И так как впервые слова ее прозвучали, чтобы достигнуть моих ушей, я преисполнился такой радости, что, как опьяненный, удалился от людей; уединясь в одной из моих комнат, я предался мыслям о куртуазнейшей госпоже. Когда я думал о ней, меня объял сладостный сон, в котором мне явилось чудесное видение. Мне казалось, что в комнате моей я вижу облако цвета огня и в нем различаю обличье некоего повелителя, устрашающего взоры тех, кто на него смотрит7. Но такой, каким он был, повелитель излучал великую радость, вызывающую восхищение. Он говорил о многом, но мне понятны были лишь некоторые слова: среди них я разобрал следующие: «Ессе dominus tuus»b. В его объятиях, казалось мне, я видел даму, которая спала нагая, лишь слегка повитая кроваво-красным покрывалом. Взглянув пристально, я в ней узнал госпожу спасительного приветствия, соизволившую приветствовать меня днем. И в одной из рук своих, казалось мне, Амор держал нечто, объятое пламенем, и мне казалось, что он произнес следующие слова: «Vide cor tuum'». Оставаясь недолго, он, казалось мне, разбудил спящую и прилагал все силы свои, дабы она ела то, что пылало в его руке; и она вкушала боязливо. После этого, пробыв недолго со мной, радость Амора претворилась в горькие рыданья; рыдая, он заключил в свои объятия госпожу и с нею — чудилось мне — стал возноситься на небо. Я почувствовал внезапно такую боль, что слабый мой сон прервался, и я проснулся. Тогда я начал размышлять о виденном и установил, что час, когда это виденье мне предстало, был четвертым часом ночи; отсюда ясно, что он был первым из последних девяти ночных часов. Я размышлял над тем, что мне явилось, и наконец решился поведать об этом многим из числа тех, кто были в это время известными слагателями стихов.
   И так как я сам испробовал свои силы в искусстве складывать рифмованные строки, я решился сочинить сонет, в котором приветствовал бы всех верных Амо- ру, прося их высказать то, что думают они о моем видении. И я написал им о сне. Тогда я приступил к сонету, начинающемуся: «Влюбленным душам».

Влюбленным душам посвяшу сказанье,

Дабы достойный получить ответ.

В Аморе, господине их — привет!

Всем благородным душам шлю посланье.

На небе звезд не меркнуло сиянье,

И не коснулась ночь предельных мет —

Амор явился. Не забыть мне, нет,

Тот страх и трепет, то очарованье!

Мое, ликуя, сердце он держал.

В его объятьях дама почивала,

Чуть скрыта легкой тканью покрывал.

И, пробудив, Амор ее питал Кровавым сердцем, что в ночи пылало,

Но, уходя, мой господин рыдал.

Этот сонет делится на две части: в первой я шлю приветствие, испрашивая ответа, во второй указываю, на что я жду ответа. Вторая часть начинается: «На небе звезд не меркнуло сиянье».

Мне ответили многие, по-разному уразумевшие мой сонет. Мне ответил и тот, кого я назвал вскоре первым своим другом”. Он написал сонет, начинающийся: «Вы видели пределы упованья». Когда он узнал, что я тот, кто послал ему сонет, началась наша дружба. Подлинный смысл этого сна тогда никто не понял, ныне он ясен и самым простым людям.

IV С тех пор как мне предстало это видение, мой природный дух стал стеснен в своих проявлениях, так как душа моя была погружена в мысли о благороднейшей. Таким образом по прошествии краткого времени я стал слабым и хилым, так что многим моим друзьям было тяжко смотреть на меня, а иные, полные зависти и любопытства, стремились узнать то, что я хотел скрыть от всех. Но я, заметив недоброжелательность их вопросов, по воле Амора, руководившего мною сообразно с советами разума, отвечал им, что тот, кем я столь измучен,— Амор. Я говорил об Аморе, так как на лице моем запечатлелось столько его примет, что скрывать мое состояние было невозможно.

XIX. Через некоторое время, когда я проезжал по дороге, вдоль которой протекала быстрая и светлая река, меня охватило такое сфіьное желание слагать стихи, что я принялся думать, как мне следует поступать, и я решил, что говорить о совершенной даме надлежит, обращаясь к дамам во втором лице, и не ко всем дамам, а лишь к тем из них, которые наделены благородством. И тогда мой язык заговорил как бы сам собой и произнес: «Лишь с дамами, что разумом любви владеют». Эти слова я удержал в памяти с большой радостью, решив воспользоваться ими для начала. Возвратившись в упомянутый город, я размышлял несколько дней, а затем приступил к сочинению канцоны с этим началом, сложенной так, как будет ясно ниже, когда я приступлю к ее делению. Канцона начинается: «Лишь с дамами».

Лишь с дамами, что разумом любви

Владеют, ныне говорить желаю.

Я сердце этой песней облегчаю.

Как мне восславить имя госпожи?

Амор велит: «Хвалений не прерви!»

Увы! я смелостью не обладаю.

Людей влюблять я мог бы — не дерзаю,

Не одолев сомненья рубежи.

Я говорю канцоне: «Расскажи Не столь возвышенно о несравненной,

Чтоб, устрашась, ты сделалась презренной, Но стиль доступный с глубиной свяжи.

Лишь благородным женщинам и девам Теперь внимать моей любви напевам!

Пред разумом божественным воззвал Нежданно ангел: «О творец вселенной,

Вот чудо на земле явилось бренной;

Сиянием пронзает небосвод Душа прекрасной. Чтоб не ощущал Неполноты твой рай без совершенной, Внемли святым — да узрят взор блаженной». Лишь Милосердье защитит наш род.

Ее душа с землею разлучится;

Там некто утерять ее страшится Среди несовершенства и невзгод.

В аду он скажет, в царстве злорожденных — Я ввдел упование блаженных»9.

Ее узреть чертог небесный рад.

Ее хвалой хочу я насладиться.

И та, что благородной стать стремится,

Пусть по дорогам следует за ней.

Сердца презренные сжимает хлад.

Все низменное перед ней смутится.

И узревший ее преобразится Или погибнет для градущих дней.

Достойный видеть — видит все ясней,

В смиренье он обцды забывает.

Ее привет все мысли очищает,

Животворит в сиянии огней.

Так милость бога праведно судила — Спасется тот, с кем дама говорила.

«Как воссияла эта чистота И воплотилась в смертное творенье!»

Амор воскликнул в полном изумленье: «Клянусь, господь в ней новое явил». Сравнится с ней жемчужина лишь та,

Чей нежный цвет достоин восхищенья.

Она пример для всякого сравненья,

В ее красе — предел природных сил,

В ее очах — сияние светил,

Они незримых духов порождают,

Людские взоры духи поражают,

И все сердца их лик воспламенил.

И на лице ее любовь алеет,

Но пристально смотреть никто не смеет.

Канцона, с дамами заговоришь Прекрасными, как, верно, ты хотела.

Воспитанная мной, иди же смело Амора дочь, пребудешь молодой.

И тем скажи, кого ты посетишь:

«Путь укажите мне, чтоб у предела Стремления хвалить я даму смела».

Незамедпяй полет свободный твой,

Іде обитает подлый род и злой10,

Откройся тем, кто чужд забаве праздной,

К ним поспеши дорогой куртуазной.

Тебя немедля приведут в покой,

Іде госпожа твоя и твой вожатый,              Ф

Замолвить слово обо мне должна ты».

XXI. После того как в предыдущем стихотворении я говорил об Амо- ре, я решил восхвалить благороднейшую даму и в словах моих показать, как благодаря ее добродетели пробуждается Амор, и не только там, где он дремлет. Даже там, где нет его в потенции, она, действуя чудесным образом, заставляет его прийти. И тогда я сложил этот сонет, начинающийся: «В ее очах».

В ее очах Амора откровенье.

Преображает всех ее привет.

Там, где проходит, каждый смотрит вслед;

Ее поклон — земным благословенье.

Рождает он в сердцах благоговенье.

Вздыхает грешник, шепчет он обет.

Гордыню, гнев ее изгонит свет;

О дамы, ей мы воздадим хваленье.

Смиренномудрие ее словам

Присуще, и сердца она врачует.

Блажен ее предвозвестивший путь.

Когда же улыбается чуть-чуть,

Не выразить душе. Душа ликует:

Вот чудо новое явилось вам!

11

XXIII. Случилось по истечении немногих дней, что тело мое было поражено недугом, так что в продолжение девяти дней я испытывал горчайшую муку. Недуг столь ослабил меня, что я должен был лежать, как те, кто не может двигаться. И когда на девятый день моей болезни я ощутил почти нестерпимую боль, во мне возникла мысль о моей даме. И так, думая о ней, я вернулся к мысли о моей немощной жизни, и видя, сколь она недолговечна даже у людей здоровых, я стал оплакивать в душе моей столь печальную участь. Затем умножая вздохи, я произнес про себя: «Неизбежно, что когда-нибудь умрет и благороднейшая Беатриче». И столь великое охватило меня смущение, что я закрыл глаза и начал бредить, как человек, охваченный умопомрачением, и предался весь фантазии. В начале этого заблуждения моей фантазии передо мной явились простоволосые женщины, мне говорящие: «Ты умер». Так начала блуждать фантазия моя, и я не знал, где я находился. И мне казалось, что я вижу женщин со спутанными волосами, рыдающих на многих путях, чудесно скорбных; и мне казалось, что я вижу, как померкло солнце, так что по цвету звезд я мог предположить, что они рыдают. И мне казалось, что летящие в воздухе птицы падают мертвыми и что началось великое землетрясение12. Страшась и удивляясь, во власти этой фантазии, я вообразил некоего друга, который пришел ко мне и сказал: «Разве ты не знаешь, твоя достойная удивления дама покинула этот век». Тогда я начал плакать, исполненный величайшей горести, и не только в моем воображении, но истинные слезы омывали мои глаза. Затем я вообразил, что следует мне посмотреть на небо, и мне показалось, что я вижу множество ангелов, которые возвращались на небо, а перед ними плыло облачко необычайной белизны. Мне казалось, что эти ангелы пели величальную песнь и что я различаю слова их песни: «Osanna in excelsis»”, и ничего другого я не слышал. Тогда мне показалось, что сердце, в котором заключалась столь великая любовь, сказало мне: «Поистине мертвой покоится наша дама». И после этого мне показалось, что я иду, чтобы увидеть тело, в котором обитала благороднейшая и блаженная душа. Столь сильна была обманчивая фантазия, что она показала мне мою даму мертвой. И мне казалось, что дамы покрывают ее голову белой вуалью; и мне казалось, что на лице ее отобразилось такое смиренье, что слышалось — она говорила: «Я вижу начало умиротворения». И в этом мечтании, когда я увидел ее, меня охватило чувство такого смирения, что я призывал Смерть, говоря: «О пресладо- стная Смерть, приди ко мне, не поступай со мною недостойно, ты должна быть благородна, в таком месте была ты! Приди ко мне, столь жаждущему тебя. Посмотри — уже ношу твой цвет». Когда же я увидел за- вершенье скорбных обрцдов, которые надлежит совершать над телом умерших, мне почудилось, что я возвращаюсь в мою комнату. Там привиделось мне, будто я гляжу на небо. И столь сильно было мое воображение, что истинным своим голосом, плача, я произнес: «О прекраснейшая душа, блажен видевший тебя!» Произнося эти слова скорбным голосом, прерываемым приступами рыданий, я призывал Смерть. Молодая и благородная дама, бывшая у моего ложа, думая, что мои рыданья и мои слова были вызваны лишь моим недугом, также начала плакать. Другие дамы, бывшие в комнате, по ее слезам заметили, что и я плачу. Тогда они удалили молодую даму, связанную со мной ближайшим кровным родством, и подошли ко мне, чтобы меня разбудить, полагая, что я вижу сны. Они сказали мне: «Не спи» и «Не отчаивайся». От этих слов прервалось сильное мое мечтание как раз, когда я хотел воскликнуть: «О, Беатриче, будь благословенна!» И я уже сказал «О, Беатриче», когда, придя в себя, я открыл глаза и увидел, что заблуждался. И хотя я назвал это имя, мой голос был прерван приступом рыданий, так что эти дамы не смогли, как я полагаю, меня понять. Несмотря на мое великое смущенье и стыд, по совету Амора, я повернулся к ним. Увидев мое лицо, они сказали сначала: «Он кажется мертвым»; затем, обращаясь друг к другу: «Постараемся утешить его», и произнесли много слов утешения, порою спрашивая меня, чем я был так испуган. Несколько успокоенный, я понял, что был охвачен ложным мечтанием, и ответил им: «Я вам поведаю, что со мной случилось». Тогда — от начала до конца — я рассказал им о том, что видел, скрыв имя благороднейшей. Излечившись от этой болезни, я решился сложить стихи о том, что случилось со мной, ибо я полагал, что тема эта достойна Амора и приятна для слуха; и об этом я сочинил следующую канцону, начинающуюся: «Благожелательная госпожа».

Благожелательная госпожа,

Младая и прекрасная собою,

Случилась там, где смерть я ожидал,

В моих глазах увидела, дрожа,

Отчаянье; от тщетных слов со мною Заплакала — ей сердце ужас сжал.

И старших дам невольно я призвал.

Ушла, их увещаниям внимая,

Сеньора молодая.

Старались дамы мне вернуть сознанье; Одна — «Оставь мечтанье!»

Другая— «Отчего ты духом пал?» Владычицы моей, еще рыдая,

Назвал я имя, бред мой покидая.

Столь скорбен и столь тих был голос мой, Переходящий в шепот заглушенный,

Что в сердце это имя уловил Лишь я один, измученный мечтой.

И к дамам повернуть мой лик смущенный Тогда Амор печальный поспешил.

Их бледностью я, верно, поразил, Казалось, смерти видели явленье.

Вновь облачась в смиренье,

Меня, склоняясь, дамы утешали И часто повторяли:

«Что видел ты во сне, лишившись сил?» Преодолев душевное волненье,

Сказал: «Исполню ваше повеленье».

Когда о бренной жизни думал я И ввдел, как близка моя могила,

Сам бог любви омыл свой лик слезой. Столь смущена была душа моя,

Что в мыслях так, вздыхая, говорила: «Покинет дама грешный мир земной».

И мыслию терзаемой одной,

Сомкнул глаза. В неизъяснимой дали

В отчаянье блуждали

Сознанья духи. И в воображенье,

Прервав уединенье,

Обличья скорбных жен передо мной Вне истины, вне знания предстали.

«И ты, и ты умрешь!» — они взывали.

И страшное увидел я вдали,

Входя все глубже в ложное мечтанье,

Был в месте, чуждом памяти моей.

С распущенными волосами шли Там дамы, слышалось их причитанье;

Они метали пламя злых скорбей. Мерцало солнце, мнилось, все слабей,

И звезды плакали у небосклона,

Взойдя из ночи лона.

И птиц летящих поражала смерть,

И задрожала твердь.

Вот некий муж предстал среди теней,

И хриплый голос рек, как отзвук стона: «Сей скорбный век покинула мадонна». И очи, увлажненные слезой,

Возвел — казалось, ниспадает манна,— То возвращались ангелы небес,

И облачко парило над землей;

К нам доносилось райское «Осанна!»

И звук иной в моей душе исчез.

Амор сказал мне: «Горестных чудес Не скрою. Посмотри, лежит средь зала». Мадонну показала

Фантазия мне мертвой, бездыханной.

Вот дамы лик желанный Сокрыли мраком траурных завес.

Она, поправ смиреньем смерти жало, Казалось, молвит: «Я покой познала».

Я скорбь мою смиреньем одолел, Смиренномудрия познав начала,

И говорил: «Должно быть, ты нежна,

О смерть, и благороден твой удел;

Сойдя к мадонне, благородной стала,

Не гневаться, но сострадать должна.

Моя душа, желания полна Твоею стать! Тебя напоминаю.

«Приди» — к тебе взываю!»

И я ушел, душа моя томилась.

В уединенье, мнилось,

Взглянул на небо и сказал средь сна: «Кто зрит тебя, достоин тот спасенья». Спасибо вам, прервавшим сновиденья.

XXVI. Благороднейшая дама, о которой говорилось в предьщущих стихотворениях, снискала такое благоволение у всех, что, когда она проходила по улицам, люди бежали отовсюду, чтобы увидеть ее; и тогда чудесная радость переполняла мою грудь. Когда же она была близ кого-либо, столь куртуазным становилось сердце его, что он не смел ни поднять глаз, ни ответить на ее приветствие; об этом многие, испытавшие это, могли бы свидетельствовать тем, кто не поверил бы моим словам. Увенчанная смирением, облаченная в ризы скромности, она проходила, не показывая ни малейших знаков гордыни. Многие говорили, когда она проходила мимо: «Она не женщина, но один из прекраснейших небесных ангелов». А другие говорили: «Это чудо; да будет благословлен господь, творящий необычайное». Я говорю, что столь благородной, столь исполненной всех милостей она была, что на видевших ее нисходили блаженство и радость; все же передать эти чувства они были не в силах. Никто не мог созерцать ее без воздыхания; и ее добродетель имела еще более чудесные воздействия на всех. Размышляя об этом и стремясь продолжить ее хваления, я решился сложить стихи, в которых помог бы понять ее превосходные и чудесные появления, чтобы не только те, которые могут ее видеть при помощи телесного зрения, но также другие узнали о ней все то, что в состоянии выразить слова. Тогда я написал следующий сонет, начинающийся:

Приветствие владычицы благой

Столь величаво, что никто не смеет Поднять очей. Язык людской немеет Дрожа, и все покорно ей одной.

Сопровождаемая похвалой,

Она вдет; смиренья ветер веет.

Узрев небесное, благоговеет.

Как перед чудом, этот мир земной.

Для всех взирающих — виденье рая И сладости источник несравненный.

Тот не поймет, кто сам не испытал.

И с уст ее, мне виделось, слетал Любвеобильный дух благословенный И говорил душе: «Живи, вздыхая!»

То, что рассказывается в этом сонете, столь понятно, что он не нуждается в разделении на части. Оставляя его, я скажу, что моя дама снискала такое благоволение людей, что они не только ее восхваляли и почитали, но благодаря ей были хвалимы и почитаемы всеми многие дамы.

Видя это и стремясь сообщить об этом тем, кто не видел ее своими глазами, я начал складывать благовествующие слова и написал второй сонет, начинающийся: «Постигнет совершенное спасенье»; он повествует о ней и о том, как ее добродетель проявлялась в других, что и станет ясно из его разделений.

Постигнет совершенное спасенье Тот, кто ее в кругу увидит дам.

Пусть воздадут Творцу благодаренье Все сопричастные ее путям.

Ты видишь добродетели явленье В ее красе, и зависть по следам Мадонны не идет, но восхищенье Сопутствует ее святым вестям.

Ее смиренье мир преобразило.

И похвалу все спутницы приемлют,

Постигнув свет сердечной глубины,

И вспомнив то, что смертных поразило В ее делах, высоким чувствам внемлют,—

Вздыхать от сладости любви должны.

XXVIII. ...Я только начинал эту канцону и успел закончить лишь вышеприведенную станцу, когда Владыка справедливости призвал благороднейшую даму разделить славу его под знаменем благословенной королевы Девы Марии, чье имя столь превозносилось в словах блаженной Беатриче13...

XXXI. Глаза мои изо дня в день проливали слезы и так утомились, что не могли более облегчить мое горе. Тогда я подумал о том, что следовало бы ослабить силу моих страданий и сложить слова, исполненные печали. И я решился написать канцону, в которой, жалуясь, скажу о той, оплакивая которую я истерзал душу. И я начал канцону: «Сердечной скорби...». И чтобы канцона эта, когда она будет закончена, еще более уподобилась неутешной вдовице, я разделю ее прежде, чем запишу; так я буду поступать и впредь.

Я говорю, что несчастная эта канцона имеет три части: первая служит вступлением; во второй я повествую о моей даме; в третьей я говорю, преисполненный сострадания, обращаясь к самой женщине. Вторая часть начинается так: «На небе Беатриче воссияла», третья: «Рыдая, скорбная, иди, канцона». Первая часть делится на три: в первом разделе я объясняю, что побудило меня высказаться; во втором я говорю, к кому я обращаюсь; в третьем открываю, о ком я хочу поведать. Второй начинается так: «Лишь дамам благородным до разлуки», третий же: «Той, чье сердце благородно». Затем, когда я произношу: «На небе Беатриче»,— я говорю о ней в двух частях: сначала я показываю причину, по которой она была взята от нас; затем, как люди оплакивают ее уход; эта часть начинается так: «Покинула». Она делится на три: в первой я говорю о тех, кто о ней не плачет; во второй о тех, кто плачет; в третьей открываю мое внутреннее состояние. Вторая начинается так: «Но тот изнемогает»; третья: «Рыдая, скорбная, иди, канцона», — я обращаюсь к самой канцоне, указывая ей тех дам, к которым я хочу, чтобы она пошла, чтобы остаться вместе с ними.

Сердечной скорби тайные рыданья Глаза омыли. Жизнь свою казня,

Я слышу только горестные звуки.

И чтоб освободиться от страданья,

Что к смерти медленно влечет меня,

Пусть прозвучит мой голос, полный муки.

Лишь дамам благородным до разлуки Я рассказал, как даме я служил.

О дамы благородные, я с вами

Не говорил словами

Иными, чем я в честь нее сложил.

Еще промолвлю с влажными глазами:

Рассталась дама с участью земною,

И ныне бог любви скорбит со мною.

На небе слышны ликованья звуки,

Іде ангелов невозмутим покой.

И позабыли мы об утешенье.

Не холод был причиною разлуки,

Не пламя — как случилось бы с другой —

Но таково ее благоволенье.

Благовествуют кротость и смиренье Ее лучи, пронзив небес кристалл.

И, с удивленьем на нее взирая,

Ее в обитель рая

Владыка вечности к себе призвал,

Любовью совершенною пылая,

Затем, что жизнь так недостойна эта,

Докучная, ее святого света.

Покинуло прекрасное светило

Наш мир, исчезла радость первых дней, В достойном месте пребывает ныне.

В том сердце каменеет, в том застыло Все доброе, кто, говоря о ней,

Не плачет в одиночестве пустыни.

Не может сердце, чуждое святыне,

Хоть что-либо о ней вообразить, Умильным даром слез не обладает.

Но тот изнемогает В рыданьях, утончая жизни нить,

И утешенья в горести не знает,

Кто видел, как земным она явилась И как на небесах пресуществилась.

Я изнемог от тяжких воздыханий,

И в отягченной памяти встает Та, что глубоко сердце поразила Мое. Я думаю о смерти ранней,

Она одна надежду мне дает,

Она мой бледный лик преобразила. Когда фантазии жестокой сила Меня охватывает, мук кольцо Сжимается, невольно я рыдаю,

Мне близких покидаю,

Стремясь сокрыть смущенное лицо.

И к Беатриче, весь в слезах, взываю: «Ты умерла? Ты позабыла землю!»

И благостному утешенью внемлю.

И вновь один, оставив все земное, Источник жизни в сердце я пресек. Услышавший меня лишь муки множит. Забыл, мне кажется, я все иное С тех пор, как дама в обновленный век Вступила. И никто мне не поможет. Напрасно, дамы, голос ваш тревожит Меня. Как странный облик мой возник, Не ведаю. Живу наполовину И в лютой муке стыну.

Увидя этот искаженный лик,

Мне каждый скажет: «Я тебя покину!» И пусть отвержена моя унылость, Владычицы я ожидаю милость!

Рыдая, скорбная, иди, канцона!

Девиц и дам ты обретешь благих. Дари сестер твоих Гармонией, в них радость возбуждай. А ты, дите певучее печали,

О неутешная, пребудь средь них14.

КАНЦОНА

Который раз — увы! — припоминаю,

Что не смогу увидеть Прекрасную. В сердечной глубине Лишь злую скорбь и горечь ощущаю. Твержу наедине:

«Ты эту жизнь должна возненавидеть, Душа, могла бы ты предвидеть Все треволненья и отсель уйти,

К печальным дням не простирай объятья». И смерть готов призвать я,

Обитель тихую и цель пути.

«Приди ко мне!» — душа моя взывает,

И тем завидую, кто умирает.

Незримо порождают воздыханья Рыдающие звуки.

Я Смерти власть, печальный, возлюбил. Лишь к ней одной летят мои желанья С тех пор, как поразил Мадонну гнев ее.

Всю жизнь на муки Я осужден.

И в горести разлуки Ее красу не видит смертный взор. Духовною она красою стала И в небе воссияла,

И ангелов ее восславил хор.

Там вышних духов разум утонченный Дивится, совершенством восхищенный.

СОНЕТ

Задумчиво идете, пилигримы,

И в ваших мыслях чуждые края.

Вы миновали дальние моря,

В скитаниях своих неутомимы.

Не плачете, неведеньем хранимы, Проходите, все чувства затая,

А всех людей пленила скорбь моя,

Печали их — увы! — неутолимы.

Но если б захотели вы внимать

Тем вздохам сердца, что всечасно внемлю, Оставили б, рыдая, град скорбей, Покинуло блаженство эту землю,

Но то, что можем мы о ней сказать, Источник слез исторгнет из очей.

СОНЕТ

За сферою предельного движенья Мой вздох летит в сияющий чертог.

И в сердце скорбь любви лелеет бог Для нового вселенной разуменья.

И, достигая область вожделенья,

Дух пилигрим во славе видеть мог Покинувшую плен земных тревог,

Достойную похвал и удивленья.

Не понял я, что он тогда сказал,

Столь утонченны, скрытны были речи В печальном сердце. Помыслы благие В моей душе скорбящей вызывал.

Но Беатриче — в небесах далече —

Я слышал имя, дамы дорогие.

XLII. После этого сонета явилось мне чудесное виденье, в котором я узрел то, что заставило меня принять решение не говорить больше о благословенной, пока я не буду в силах повествовать о ней более достойно. Чтобы достигнуть этого, я прилагаю все усилия, о чем она поис- тине знает. Так, если соблаговолит Тот, кем все живо, чтобы жизнь моя продлилась еще несколько лет, я надеюсь сказать о ней то, что никогда еще не было сказано ни об одной женщине15. И пусть душа моя по воле владыки куртуазии вознесется и увидит сияние моей дамы, присноблаженной Беатриче, созерцающей в славе своей лик Того, qui est per omnia saecula benedictus[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡].