КЕНТЕРБЕРИЙСКИЕ РАССКАЗЫ ОБШИЙ ПРОЛОГ

Когда Апрель обильными дожддми Разрыхлил землю, взрытую ростками,

И, мартовскую жажду утоля,

От корня до зеленого стебля Набухли жилки той весенней силой,

Что в каждой роще почки распустила,

А солнце юное в своем пути Весь Овна знак успело обойти",

И, ни на миг в ночи не засыпая,

Без умолку звенели птичьи стаи,

Так сердце им встревожил зов весны,—

Тогда со всех концов родной страны Паломников бессчетных вереницы Мощам заморским снова поклониться Стремились истово; но многих влек Фома Бекеть, святой, что им помог В беде иль исцелил недуг старинный,

Сам смерть прияв, как мученик безвинный.

Случилось мне в ту пору завернуть В харчевню «Табард», в Соуерке, свой путь Свершая в Кентербери по обету;

Здесь ненароком повстречал я эту

Компанию. Их двадцать девять было.

Цель общая в пути соединила Их дружбою; они — пример всем нам — Шли поклониться праведным мощам.

Конюшен, комнат в «Табарде» немало, И никогда в нем тесно не бывало.

Едва обильный ужин отошел,

Как я уже со многими нашел Знакомых общих или подружился И путь их разделить уговорился.

И вот, покуда скромный мой рассказ Еще не утомил ушей и глаз,

Мне кажется, что было бы уместно Вам рассказать все то, что мне известно О спутниках моих: каков их вид,

И звание, и чем кто знаменит,

Иль почему в забвенье пребывает;

Мой перечень пусть рыцарь открывает.

Тот рыцарь был достойный человек,

С тех пор как в первый свой ушел набег,

Не посрамил он рыцарского рода;

Любил он честь, учтивость и свободу: Усердный был и ревностный вассал,

И редко кто в стольких краях бывал. Крещеные и даже басурмане Признали доблести его во брани.

Он с королем Александрию брал';

На орденских пирах он восседал

Вверху стола; был гостем в замках прусских,

Ходил он на Литву8, ходил на русских,

А мало кто — тому свидетель бог Из рыцарей тем похвалиться мог.

Им в Андалузии взят Алжезир И от неверных огражден Алжир...

...Не раз терпел невзгоды он и горе При трудных высадках в Великом море0.

Он был в пятнадцати больших боях;

В сердца язычников вселяя страх,

Он в Трем несене2 трижды выходил С неверным биться, — трижды победил. Он помогал сирийским христианам Давать отпор насильникам-османам,

И заслужил повсюду почесть он.

Хотя был знатен, все ж он был умен, А в обхожденье мягок, как девица;

И во всю жизнь (тут есть чему дивиться) Он бранью уст своих не осквернял,—

Как истый рыцарь, скромность соблюдал.

А что сказать мне о его наряде?

Был конь хорош, но сам он не параден; Потерт кольчугой был его камзол,

Пробит, залатан, в пятнах весь подол.

Он, воротясь из дальних путешествий, К мощам отправился со всеми вместе.

С собой повсюду сына брал отец.

Сквайр был веселый, влюбчивый юнец Лет двадцати, кудрявый и румяный.

Хоть молод был, но вцдел смерть и раны: Высок и строен, ловок, крепок, смел,

Он уж не раз ходил в чужой предел;

Во Фландрии, Артуа и Пикардии6 Он, несмотря на годы молодые, Оруженосцем был и там сражался,

Чем милостей любимой добивался.

Стараньями искусных дамских рук Наряд его расшит был, словно луг,

И весь искрился дивными цветами, Эмблемами, заморскими зверями.

Весь день играл на флейте он и пел, Изрядно песни складывать умел,

Умел читать он, рисовать, писать,

На копьях биться, ловко танцевать.

Он ярок, свеж был, как листок весенний. Был в талию камзол, и по колени

Висели рукава. Скакал он смело И гарцевал, красуясь, то и дело.

Всю ночь, томясь, он не смыкал очей И меньше спал, чем в мае соловей.

Он был приятным, вежливым соседом: Отцу жаркое резал за обедом.

Не взял с собою рыцарь лишних слуг,

Как и в походах, ехал он сам-друг,

С ним йомен3 был — в кафтане с капюшоном. За кушаком, как и наряд, зеленым Торчала связка длинных, острых стрел,

Чьи перья йомен сохранять умел,

И слушалась стрела проворных рук.

С ним был его большой, могучий лук, Отполированный, как будто новый.

Был йомен кряжистый, бритоголовый; Студеным ветром, солнцем опален,

Лесной охоты ведал он закон.

Наручень шитый стягивал запястье,

А на дорогу из военной снасти Был меч, и щит, и на боку кинжал.

На шее еле серебром мерцал,

Зеленой перевязью скрыт от взора,

Истертый лик святого Христофора;

А на боку охотничий был рог —

Был лесником, должно быть, тот стрелок.

Была меж ними также аббатиса —

Страж знатных послушниц и директриса. Смягчала хлад монашеского чина Улыбкой робкою мать Эглантина.

В ее устах страшнейшая хула Звучала так: «Клянусь святым Элуа».

И вслушиваясь в разговор соседний,

Все напевала в нос она обедню;

И по-французски говорила плавно1,

Как учат в Стрэтфорде, а не забавным

Парижским торопливым говорком.

Она держалась чинно за столом:

Не поперхнется крепкою наливкой,

Чуть окуная пальчики в подливку,

Не оботрет их о рукав иль ворот,

Ни пятнышка вокруг ее прибора.

Она так часто обтирала губки,

Что жира не было следов на кубке.

С достоинством черед свой выжидала,

Без жадности кусочек выбирала.

Сидеть с ней рядом было всем приятно — Так вежлива была и так опрятна.

Усвоив нрав придворных и манеры, Она и в этом не теряла меры И возбуждать стремилась уваженье, Оказывая грешным снисхожденье.

Была так жалостлива, сердобольна, Боялась даже мышке сделать больно И за лесных зверей молила небо.

Кормила мясом, молоком и хлебом Своих любимых маленьких собачек.

И все нет-нет — игуменья заплачет:

Тот песик околел, того прибили —

Не все собак игуменьи любили.

Искусно сплоенное покрывало Высокий, чистый лоб ей облегало.

Точеный нос, приветливые губки И в рамке алой крохотные зубки,

Глаза прозрачны, серы, как стекло,—

Все взор в ней радовало и влекло.

Был ладно скроен плащ ее короткий, А на руке коралловые четки Расцвечивал зеленый малахит.

На фермуаре золотой был щит С короной над большою буквой «А»,

С девизом: Amor vincit omnia[************************].

Была черница с нею для услуги И трое капелланов; на досуге Они вели с монахом важным спор.

Монах был монастырский ревизор, Наездник страстный, он любил охоту И богомолье — только не работу.

И хоть таких монахов и корят,

Но превосходный был бы он аббат:

Его конюшню вся округа знала,

Его уздечка пряжками бренчала,

Как колокольчики часовни той,

Доход с которой тратил он, как свой.

Он не дал бы и ломаной полушки За жизнь без дам, без псарни, без пирушки. Веселый нравом, он терпеть не мог Монашеский томительный острог,

Уставы Мавра или Бенедикта2,

И всякие проскрипты и эдикты.

А в самом деле, ведь монах-то прав,

И устарел суровый сей устав:

Охоту запрещает он к чему-то И поучает нас не в меру круто:

Монах без кельи — рыба без воды.

А я большой не вижу в том беды.

В конце концов монах — не рак-отшельник, Что на спине несет свою молельню.

Он устрицы не дал бы за тот вздор,

Что важно проповедует приор.

Зачем корпеть средь книг иль в огороде? Зачем тощать наперекор природе?

Труды, посты, лишения, молитвы —

На что они, коль есть любовь и битвы? Пусть Августин печется о спасенье,

А братии оставит прегрешенья.

Был наш монах лихой боец, охотник. Держал борзых на псарне он две сотни:

Без травли псовой нету в жизни смысла.

Он лебедя любил с подливкой кислой. Был лучшей белкой плащ его подбит,

Богато вышит и отлично сшит.

Застежку он, как подобает франтам,

Украсил золотым «любовным бантом»3.

Зеркальным шаром лоснилась тонзура, Свисали щеки, и его фигура Вся оплыла; проворные глаза Запухли, и текла из них слеза.

Вокруг его раскормленного тела Испарина, что облако, висела.

Ему завидовал и сам аббат —

Так представителен был наш прелат:

И сам лицом упитанный, румяный,

И сапоги из лучшего сафьяна,

И конь гнедой, артачливый на вид

С ним рядом ехал прыткий кармелит3.

Он многим девушкам успел пробить В замужство путь, прцданым одаря; Крепчайшим был столпом монастыря. Дружил с франклинами он по округе, Втирался то в нахлебники, то в други Ко многим из градских почтенных жен;

Был правом отпущенья наделен Не меньшим, говорил он, чем священник,— Ведь папой скреплено то отпущенье.

С приятностью монах исповедал,

Охотно прегрешенья отпускал.

Епитимья его была легка,

Коль не скупилась грешника рука.

Ведь щедрые на церковь приношенья — Знак, что замолены все прегрешенья,

И, покаянные дары прияв,

Поклялся б он, что грешник чист и прав.

«Иные, мол, не выдавят слезы И не заставят каяться язык,

Хотя бы сердцем тайно изнывали И прегрешений скверну сознавали.

Так, чтоб избегнуть плача и поста,

Давай щедрее — и душа чиста».

Он в капюшоне, для своих подружек, Хранил булавок пачки, ниток, кружев.

Был влюбчив, говорлив и беззаботен.

Умел он петь и побренчать на роте[††††††††††††††††††††††††]: Никто не пел тех песен веселей.

Был телом пухл он, лилии белей,

А впрочем, был силач, драчун изрядный, Любил пиров церемониал парадный, Трактирщиков веселых и служанок И разбитных, дебелых содержанок. Возиться с разной вшивой беднотою? Того они ни капельки не стоят:

Заботы много, а доходов мало,

И норову монаха не пристало Водиться с нищими и бедняками,

А не с торговцами да с богачами.

Коль человек мог быть ему полезен, Он был услужлив, ласков и любезен.

На откуп отпущения он брал,

К стадам своим других не подпускал. Хоть за патент платил в казну немало, Но сборами расходы покрывал он.

Так сладко назидание свое Вещал вдовице, что рука ее Последнюю полушку отдавала,

Хотя б она с семьею голодала.

Он, как щенок, вокруг нее резвился: Такой, да своего бы не добился!

В судах любви8 охотно он судил,

И приговоры брат сей выносил Так, словно был он некий кардинал.

Он рясою своею щеголял —

Не вытертой монашеской реднины,

А лучшего сукна, и пелерина Вокруг тверда, как колокол, торчала. Чуть шепелявил он, чтобы звучала Речь английская слаще для ушей.

Он пел под арфу, словно соловей, Прищурившись умильно, и лучи Из глаз его искрились, что в ночи Морозной звезды. Звался он Губертом.

‘ Рота — инструмент вроде скрипки.

ь Суды любви, или дни любви — дни, установленные для полюбовного разрешения всяких споров без обращения в суд и без применения насилия. Судьями были обычно духовные лица.

Купец с ним ехал, подбоченясь фертом, Напялив много пестрого добра.

Носил он шапку фландского бобра,

И сапоги с наборным ремешком,

Да бороду. Он толковал о том,

Как получать, как сберегать доходы.

Он требовал, чтоб охранялись воды В пути из Миддльбурга в Оруэлл".

Он курс экю высчитывать умел И знатно на размене наживался,

И богател, а то и разорялся,

Но ото всех долги свои скрывал.

Охотно деньги в рост купец давал,

Но так искусно вел свои расчеты,

Что пользовался ото всех почетом.

Не знаю, право, как его зовут.

Прервав над логикой усердный труд, Студент оксфордский с нами рядом плелся. Едва ль беднее нищий бы нашелся:

Не конь под ним, а щипаная галка,

И самого студента было жалко —

Такой он был обтрепанный, убогий,

Худой, измученный плохой дорогой.

Он ни прихода не сумел добыть,

Ни службы канцелярской. Выносить Нужду и голод приучился стойко.

Полено клал он в изголовье койки.

Ему милее двадцать книг иметь,

Чем платье дорогое, лютню, снедь.

Он негу презирал сокровищ тленных,

Но Аристотель — кладезь мыслей ценных — Не мог прибавить денег ни гроша,

И клерк их клянчил, грешная душа,

У всех друзей и тратил на ученье.

И ревностно молился о спасенье Тех, щедрости которых был обязан.

К науке был он горячо привязан,

Но философия не помогала И золота ни унца не давала.

Он слова лишнего не говорил И слог высокой мудрости любил — Короткий, быстрый, искренний, правдивый; Он сыт был жатвой с этой тучной нивы,

И, бедняком предпочитая жить,

Хотел учиться и других учить.

Был с ними важный, чопорный юрист. Он как искусный, тонкий казуист Коллегами был очень уважаем И часто на объезды назначаем3.

Имел патент он на свои права.

И ширилась о нем в судах молва. Наследство от казны он ограждал,

В руках семьи именье сохранял.

Клиенты с «мантией»6 к нему стекались;

Его богатства быстро умножались,

Не видел свет стяжателя такого,

И все ж о нем не слышали дурного.

Ведь сколько б взяток ни дал виноватый — Он оправдать умел любую плату.

Работник ревностный пред светом целым — Не столько был им, сколько слыть умел им. Он знал законы со времен Вильяма'

И обходил — уловкой или прямо —

Любой из них, но были неоспорны Его решенья. Он носил узорный Камзол домашний с шитым пояском, Пожалуй, хватит говорить о нем.

С ним разговаривал, шутя, франклин[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡]. Не знал он отроду, что значит сплин.

Не мог бы он на жизнь коситься хмуро — Был в том достойным сыном Эпикура, Сказавшего, что счастлив только тот,

Кто, наслаждаясь, весело живет.

Белее маргаритки борода Была холеная. И не вода —

Вино с утра седины обмывало,

Когда на завтрак в чашу хлеб макал он.

Франклин хозяином был хлебосольным. Святым Юльяном слыл он сердобольным: Всегда его столы для всех накрыты,

А повара и вина знамениты.

Как зной сменяют дождь и непогода —

И стол менял он с временами года.

Был у него в пруду садок отличный,

И много каплунов и кур на птичне.

И горе повару, коль соус пресен,

А кастеляну, если стол чуть тесен.

На сессиях[§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§§] франклин держался лордом,

В парламенте отстаивал он гордо Свои права, обиды не спускал,

Не раз в палате графство представлял.

Он выделялся дорогим нарядом:

На белом поясе висели рядом Богатый нож и шитый кошелек,

А в нем заморский шелковый платок.

Он был шериф0 и пени собирал;

Ну, словом, образцовый был вассал.

Красильщик, плотник, шапочник и ткач, Обойщик с ними — не пускались вскачь,

Но с важностью, с сознанием богатства,

В одежде пышной цехового братства

Могучего, молясь все время богу, Особняком держались всю дорогу.

Сукно добротное, ножи в оправе —

Не медной, а серебряной. Кто равен Богатством, мудростью таким мужам Совета и почтенным старшинам, Привыкнувшим к труду, довольству, холе? Они не тщетно заседать в Гиддхолле[*************************] Надеялись — порукой был доход,

Заслуги, честность, возраст и почет.

И жены помогали в том мужьям,

Чтоб величали их самих «мадам»,

Давали в церкви место повцдней И разрешали шлейф носить длинней.

Они с собою повара везли,

Чтоб он цыплят варил им, беф буйи,

И запекал им в соусе румяном С корицей пудинги иль с майораном.

Умел варить, тушить он, жарить, печь;

Умел огонь как следует разжечь;

Похлебку он на славу заправлял;

Эль лондонский тотчас же узнавал.

Но в нем болезнь лихая угнездилась — Большая язва на ноге гноилась.

Жаль! вкусные изготовлял он яства.

Был шкипер там из западного графства На кляче тощей, как умел, верхом Он восседал; и до колен на нем Висел, запачканный дорожной глиной, Кафтан просторный грубой парусины;

Он на шнурке под мышкою кинжал На всякий случай при себе держал.

Был он поистине прекрасный малый И грузов ценных захватил немало.

Лишь попадись ему купец в пути,

Так из Бордо вина не довезти.

Он с совестью своею был сговорчив,

‘ Заседать в Гилдхолле, т. е. быть оддермэном, членом лондонского самоуправления. Гилдхолл — гильдейский дом, ратуша.

И, праведника из себя не корча,

Всех пленников, едва кончался бой,

Вмиг по доске спроваживал домой”.

Уже весной он был покрыт загаром.

Он брался торговать любым товаром,

И, в ремесле своем большой мастак, Знал все течения, любой маяк Мог различить, и отмель, и утес,

Еще ни разу с курса не отнес Отлив его; он твердо в гавань правил И лоцию сам для себя составил.

Корабль он вел без карт и без промера От Готланда до мыса Финистера6,

Все камни знал Бретонских берегов,

Все входы бухт испанских и портов; Немало бурь в пути его встречало И выцветшую бороду трепало;

От Гулля и до самой Картахены'

Все знали капитана «Маделэны».

Был с нами также доктор медицины. С ним в ремесле врачебном ни единый Врач лондонский соперничать не мог;

К тому ж он был искусный астролог;

Он лишь когда звезда была в зените Лечил больного; и связав все нити Его судеб, что гороскоп дает,

Недуга он предсказывал исход,— Выздоровления иль смерти сроки. Прекрасно знал болезней он истоки; Горяч иль холоден, мокр или сух Больного нрав, а значит, и недуг.

Как только он болезнь определял,

Он тотчас же лекарство назначал,

А друг-аптекарь эту рецептуру

Вмиг обращал в пилюли и микстуру.

Они давно тем делом занимались И с помощью взаимной наживались. Ученостью и знаньем был богат он.

Он Эскулапа знал и Гиппократа, Диоскорида, Цельса, Гильбертина;

Знал Руфа, Аверройса, Константина, Дамаскина, Гали и Галнена;

Знал Авиценну, также Гатисдена*.

Был осторожен он, во всем умерен,

Раз навсегда своей диете верен: Питательный, но легкий рацион.

В Писании не очень был силен.

Носил малиновый и синий цвет,

И шелковый был плащ на нем надет.

А впрочем, тратился он неохотно,

Со дней чумы — сберег мешочек плотный; И золото — медикамент целебный8 — Хранил, должно быть, как припас лечебный.

А с ним болтала батская ткачиха,

На иноходце восседая лихо;

Но и развязностью не скрыть греха —

Она была порядочно глуха.

В тканье была большая мастерица — Ткачихам гентским впору подивиться. Благотворить ей нравилось, но в храм Пред ней протиснись кто-нибудь из дам,— Вмиг забывала, в яростной гордыне,

О благодушии и благостыне.

Платков на голову могла навесить,

К обедне снаряжаясь, фунтов десять,

И все из шелка иль из полотна.

Чулки носила красные она И башмачки из мягкого сафьяна.

Лицом бойка, пригожа и румяна,

Жена завидная она была И пятерых мужей пережила,

Гурьбы дружков девичьих не считая (Вокруг нее их увивалась стая).

В Булонь, и в Бари, в Кельн, в Сант-Яго, в Рим И трижды в град святой — Иерусалим Ходила на поклон святым мощам,

Чтобы утешиться от горя там.

Она носила чистую косынку;

Большая шляпа, с виду что корзинка,

Была парадна, как и весь наряд.

Дорожный плащ обтягивал ей зад.

На башмачках она носила шпоры,

Любила шутки, смех и разговоры И знала все приманки и коварства И от любви надежные лекарства.

Священник ехал с ними приходской”,

Он добр был, бледен, изнурен нуждой.

Его богатство — мысли и дела,

Направленные против лжи и зла.

Он человек был умный и ученый,

Борьбой житейской, знаньем закаленный.

Он прихожан евангелью учил И праведной, простою жизнью жил.

Был добродушен, кроток и прилежен И чистою душою безмятежен.

Он нехотя проклятью предавал Того, кто десятину6 забывал Внести на храм и на дела прихода.

Зато он сам из скудного дохода Готов был неимущих наделять,

Хотя б пришлось при этом голодать.

Воздержан в пище был, неприхотлив,

В несчастье тверд и долготерпелив.

Пусть буря, град, любая непогода Свирепствует, он в дальний край прихода Пешком на ферму бедную идет,

Когда больной иль страждущий зовет.

Примером пастве жизнь его была:

В ней перед проповедью шли дела.

К чему вещать слова евангелиста,

Коль пастырь вшив, а овцы стада чисты? Ведь если золота коснулась ржа,

Как тут железо чистым удержать?

Он не имел прихода на оброке,

Не мог овец, коснеющих в пороке, Попу-стяжателю на откуп сдать,

А самому в храм лондонский сбежать:

Там панихиды петь, служить молебны3, Приход добыть себе гильдейский, хлебный. Он оставался с паствою своей,

Чтоб не ворвался волк в овчарню к ней. Был пастырь добрый, а не поп наемный; Благочестивый, ласковый и скромный,

Он грешных прихожан не презирал И наставленье им преподавал Не жесткое, надменное, пустое,

А кроткое, понятное, простое.

Благим примером направлял их в небо И не давал им камня вместо хлеба.- Но коль лукавил грешник закоснелый,

Он обличал его в глаза и смело Епитимью на лордов налагал.

Я лучшего священника не знал.

Не ждал он почестей с наградой купно И совестью не хвастал неподкупной;

Он слову божью и святым делам Учил, но прежде следовал им сам.

С ним ехал пахарь — был ему он брат. Терпеньем, трудолюбием богат,

За век свой вывез в поле он навоза

Паломники в Кентербери. Из английской рукописи XV в.

Телег немало; зноя иль мороза Он не боялся, скромен был и тих И заповедей слушался святых,

Будь от того хоть прибыль, хоть убыток.

Он рад был всякого кормить досыта,

Вдовице брался землю запахать:

Он ближнему старался помогать И десятину нес трудом иль платой,

Хотя имел достаток небогатый.

Его штаны кругом в заплатах были,

На заморенной ехал он кобыле.

И мельник ехал с ними — рыжий малый Костистый, узловатый и бывалый.              '

В кулачных схватках всех он побеждал И приз всегда — барана — получал.

Был крепок он и коренаст, плечом Мог ставню высадить, вломиться в дом. Лопатой борода его росла И рыжая, что лисий мех, была.

А на носу, из самой середины,

На бородавке вырос пук щетины Такого цвета, как в ушах свиньи;

Чернели ноздри, будто полыньи;

Дыханьем грудь натужно раздувалась,

И пасть, как устье печки, разевалась.

Он бабник, балагур был и вояка,

Кошун, охальник, яростный гуляка.

Он слыл отчаянным лгуном и вором:

В мешок муки умел подсыпать сора И за помол тройную плату взять.

Но мельник честный — где его сыскать?

Взял в путь он меч и щит для обороны; В плаще был белом с синим капюшоном.

Он на волынке громко заиграл,

Когда поутру город покидал.

Был рядом с ним, удачливый во всем, Судейского подворья эконом,

На всех базарах был он знаменит: Наличными берет он или в кредит —

Всегда так ловко бирки” он сочтет,

Что сливки снимет и свое возьмет.

Не знак ли это благости господней,

Что сей невежда богу был угодней Ученых тех, которых опекал И за чей счет карман свой набивал?

В его подворье тридцать клерков жили, И хоть меж них законоведы, были,

И даже было среди них с десяток

' Эконом забирал товар в кредит «by taille», т. е. на бирки. При этом палочки с определенными нарезками, обозначающими количество купленного товара, раскалывались по длине на две части и при расчете предъявлялись продавцом и покупателем, которые часто бывали неграмотны. Совпадение нарезок при наложении бирок свидетельствовало о правильности расчетов.

Голов, достойных ограждать достаток Знатнейшего во всей стране вельможи, Который без долгов свой век бы прожил Под их опекой вкрадчивой, бесшумной (Будь только он не вовсе полоумный),—

Мог эконом любого околпачить,

Хоть научились люд они дурачить

Понуро ехал желчный мажордом".

Он щеки брил, а волосы кругом Лежали скобкою, был лоб подстрижен,

Как у священника, лишь чуть пониже.

Он желт и сух, и сморщен был, как мощи,

А ноги длинные, что палки, тощи.

Так овцам счет умел вести он, акрам И так подчистить свой амбар иль закром,

Что сборщики все оставались с носом.

Он мог решать сложнейшие вопросы:

Какой погоды ждать? И в дождь и в зной С земли возможен урожай какой?

Хозяйский скот, коровни и овчарни,

Конюшни, птичник, огород, свинарни У мажордома под началом были.

Вилланов6 сотни у него служили.

Он никогда не попадал впросак.

Пастух ли, староста, слуга ль, батрак —

Всех видел он насквозь, любые плутни Мог разгадать: лентяи все и трутни Его страшились пуще злой чумы:

За недоимки не избыть тюрьмы,

В уплату ж все имущество возьмет,

В своем отчете дыры тем заткнет.

Он сад развел, свой двор обнес он тыном: В усадьбе пышной жил он господином. Милорда своего он был богаче.

Да и могло ли быть оно иначе?

Умел украсть, умел и поживиться,

К хозяину умильно подольститься.

И лорда деньги лорду он ссужал,

За что подарки сам же получал.

А впрочем, ревностный он был работник И в молодости превосходный плотник.

Коня он взял за стать и резвый ход,

Конь серый в яблоках, а кличка «Скотт».

Жил в Норфолке почтенный мажордом, Под Болдсуэллом, коль слышали о нем.

Был меч на поясе, хотя и ржавый.

Он синий плащ, изношенный на славу,

Как рясу, подобрал, в седле согнулся И всю дорогу позади тянулся.

Церковного суда был пристав с нами. Как старый Вакх, обилен телесами,

Он угреват был, глазки — словно щёлки,

И валик жиру на багровой холке.

Распутен и драчлив, как воробей,

Пугал он красной рожею детей.

И весь в парше был, весь был шелудивый; А с бороды его, с косматой гривы Ни ртуть, ни щелок, ни бура, ни сера Не выжгли бы налета грязи серой,

Не скрыли бы чесночную отрыжку И не свели бы из-под носа шишку.

Чеснок и лук он заливал вином И пьяным басом грохотал, как гром. Напившись, он ревел в своей гордыне,

Что изъясняется-де по-латыни.

А фраз латинских разве три иль две В его тупой застряли голове Из формул тех, что много лет подряд В суде при нем твердили и твердят (Так имя Вальтер повторяет бойко Хозяином обученная сойка).

А вот спроси его и, кроме дури,

Одно услышишь: «Questio quid juris»[†††††††††††††††††††††††††]. Прожженный был игрок он и гуляка,

Лихой добытчик, дерзкий забияка.

За кварту эля он бы разрешил Блудить пройдохе, да и сам грешил Напропалую. С простака ж он шкуру Сдирал, чтоб рот не разевал тот сдуру.

Найдя себе приятеля по нраву,

Его учил церковному он праву:

Как отлучением пренебрегать,

Коль в кошельке не думаешь скрывать

Свои деньжонки. «Каждому понятно,

Что рай никто не обретет бесплатно.

И ты себя напрасно, друг, не мучь.

От райских врат найдешь всегда ты ключ В своей мошне». Он в этом ошибался: Насколько б человек ни заблуждался,

Но хоть кого на верный путь направит Викарьев4 посох иль «Significavit»[‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡‡].

Знал молодежь во всем он диоцезе6 И грешникам бывал не раз полезен:

Им в затруднениях давал совет.

Был на челе его венок надет Огромный, словно с вывески пивной В руках не щит был — каравай ржаной.

С ним продавец был индульгенций папских, Он приставу давно был предан рабски.

Чтобы его получше принимали,

Он взял патент от братства Ронсеваля5.

Теперь, с товаром воротясь из Рима,

Он, нежной страстью к приставу томимый,

Все распевал; «Как сладко нам вдвоем!»

Своим козлиным, жидким тенорком.

И друг его могучим вторил басом,

Что был сравним по силе с трубным гласом.

Льняных волос безжизненные пряди Ложились плоско на плечи, а сзади Косичками казались; капюшон Из щегольства давно припрятал он

И ехал то совсем простоволосый,

То шапкой плешь прикрыв, развеяв косы.

С изображением Христова лика В его тулье виднелась вероника.

Он индульгенций короб с пылу, с жару Из Рима вез по шиллингу за пару.

Глаза его, как заячьи, блестели.

Растительности не было на теле,

А щеки гладкие — желты, как мыло,

Казалось, мерин он или кобыла,

И, хоть как будто хвастать тут и нечем,

Об этом сам он блеял по-овечьи.

Но что касается святого дела — Соперников не знал, скажу я смело.

Такой искусник был, такой был хват!

В своем мешке хранил чудесный плат Пречистой девы и клочок холстины От савана преславныя кончины.

Еще был крест в цветных камнях-стекляшках, Была в мешке и поросячья ляжка.

С их помощью, обманщик и нахал,

В три дня он денег больше собирал,

Чем пастырь деревенский за полгода Мог наскрести с голодного прихода;

И, если должное ему воздать,

Умел с амвона петь он, поучать,

Умел и речь держать пред бедным людом, Когда по церкви с кружкой шел иль с блюдом. Он знал, что проповедью, поученьем Народ склонить нетрудно к приношеньям,

И на амвоне, не жалея сил,

Он во всю мочь акафист голосил.

Теперь, когда я рассказал вам кратко,

Не соблюдая должного порядка,

Про их наряд, и званье, и причину Того, что мы смешались не по чину, Расположись просторно и привольно В таверне, возле старой колокольни,—

Пора сказать, как время провели Мы в этот вечер, как мы в путь пошли И чем досуг в дороге заполняли.

Чтоб в озорстве меня не упрекали,

Вас попрошу я не винить меня За то, что в точности припомню я Все речи вольные и прибаутки.

Я это делаю не ради шутки:

Ведь знаю я, что, взявшись рассказать Чужой рассказ, не надо выпускать Ни слова из того, что ты запомнил,

Будь те слова пространны иль нескромны, Иначе все неправдой извратишь,

Быль в небылицу тотчас обратишь...

Хочу, чтоб слово было делу братом...

Но коль не смог в сем сборище богатом,

Іде знать, и чернь, и господа, и слуги,

Всем должное воздать я по заслуге,—

Что ж, видно было это не под силу,

Ума, уменья, значит, не хватило.

Хозяин наш, приветливо их встретив,

За ужин усадил и, чтоб согреть их,

Сготовил снедь и доброе вино На стол поставил, и текло оно Весь вечер за веселым разговором, Шутливой песней, дружелюбным спором.

Вы не нашли б, харчевнику в замену,

И в Чипсайде* достойней олдермэна.

Хозяин наш — осанкой молодецкой С ним не сравнялся б ни один дворецкий — Был обходительный, видать, бывалый, Смекалистый мужик и добрый малый. Начитан был он, и во всяком деле Сноровист, весел и речист. Блестели Его глаза, и речь была смела.

И только что мы все из-за стола Успели встать и заплатить за ужин,

Как он сказал, смеясь, что хоть не нужен Нам тост ответный, но он даст совет, Который помогал от многих бед,

Первей всего от скуки: «Вас всегда,

' Чипсайд — главная торговая улица старого лондонского Сити.

Друзья почтенные и господа,—

Так молвил он, я видеть рад сердечно: Такой веселой и такой беспечной Беседы я давно уж не слыхал,

И целый год мой дом не принимал Таких веселых и простых гостей.

У радости я не хочу в хвосте Плестись и ваши милости делить —

Я мысль одну хочу вам подарить.

Идете в Кентербери вы к мощам,

И благость божия воздастся вам.

Но вижу, что — на отдыхе ль, в дороге ль — Не будете вы чопорны и строги:

Свой дух рассказом будете бодрить.

Кому веселость может повредить?

Коль с рожей постной едет путник бедный, Вот это плохо, это даже вредно.

Но вы, друзья, послушавшись меня,

По вечерам, слезаючи с коня,

Свежи, и веселы, и не усталы Спать ляжете — и дня как не бывало!

Так соглашайтесь! Если ж не удастся Мой замысел, пусть гром с небес раздастся И прах отца из гроба пусть встает,

Меня ж земля пусть тотчас же пожрет».

Недолго все и в этот раз чинились,

И выслушать мы Гарри согласились.

ПРОЛОГ ПРОДАВЦА ИНДУЛЬГЕНЦИЙ

Когда я отпущенья продаю,

Как можно громче в церкви говорю,

Я проповедь вызваниваю гордо,

Ее на память всю я знаю твердо,

И неизменен текст мой всякий раз:

«Radix malorum est cupiditas»/

Сказав сперва, откуда я взялся,

Патенты все выкладываю я,

Алчность — корень всех зол (лат.).

Сначала от владетелей мирских — Защитою печать мне служит их,

Чтобы не смел никто мне помешать Святые отпущенья продавать.

Затем раскладываю булл немало,

Что дали папы мне, да кардиналы,

Да патриархи всех земных концов; Прибавлю несколько латинских слов И проповедь я ими подслащу,

К усердью слушателей обращу.

Затем их взор прельщаю я ларцами, Набитыми костьми да лоскутами,—

Что всем мощами кажутся на вид.

А в особливом ларчике лежит От Авраамовой овцы плечо.

«Внемлите, — восклицаю горячо,— Коль эту кость опустите в родник,

То, захворай у вас овца иль бык,

Укушены собакой иль змеей,—

Язык обмойте ключевой водой,

И здравы будут. —Дале молвлю я:—

От оспы, парши, гною, лишая Излечится водою этой скот.

Внимай словам моим, честной народ. Пускай владелец тех овец, быков Встает, что день, с зарей, до петухов,

И каждый раз из родника напьется,

И с Авраамовых времен ведется,

Что приумножится добро и скот.

От той воды и ревность пропадет:

Коль муженек ревнив, несносен, груб,

Из родника воды прибавьте в суп —

И ревности его как не бывало,

Хотя б жена при нем же изменяла,

Хотя бы путалась с тремя попами.

А вот еще перчатка перед вами:

Сию перчатку кто наденет, тот Неслыханную жатву соберет Ржи, ячменя, овса или пшеницы.

Лишь только бы не вздумал он скупиться.

Но слушайте, что я скажу сейчас: Коль в церкви этой ныне среди нас

Есть человек, что отягчен грехом И все ж покаяться не хочет в том,

Иль если есть тут грешная жена И мужа оброгатила она,—

Ни благости, ни права да не имут Вносить свой вклад, зане их дар не примут; Но кто свободен от греха такого,

Пускай дарит он по господню слову,

И будет отпущение дано,

Как буллой этой мне разрешено».

Так каждый год на хитрой этой ловле Я марок' сто сбираю сей торговлей.

На кафедре стою я поп попом,

Простой народ рассядется кругом —

И вот я с ним преважно говорю И неподобнейшую чушь порю.

Вытягиваю шею, что есть силы,

По сторонам раскланиваюсь мило,

Как голубок, сидящий на сарае;

Руками я и языком болтаю

Так быстро, что и поглядеть-то любо.

Им скупость, черствость я браню сугубо, Лишь только б их мошну растормошить И мне их денежки заполучить.

Мне дела нет, пускай, когда схоронят,

Душа иль плоть в мученьях адских стонет. Стремлюсь к тому, чтоб прибыль получать, А не к тому, чтоб грешным помогать.

Что говорить, иные поученья Исходят от дурного побуждения:

Чтоб к грешнику вернее подольститься, Успеха лицемерием добиться,—

Иль из тщеславия, иль из вражды.

Но если враг мои шатнет труды,

Его я проповедью уязвлю

Так, что назвать не сможет речь мою

Он клеветой — достойная расплата,

Коль оскорбил меня ль, другого ль брата.

Я имени его не называю,

Но всяк поймет, кого я обличаю,

По описанью, — я уж постараюсь,

* Марка — монета стоимостью 13 шиллингов 4 пенса.

С любым врагом мгновенно расквитаюсь.

Я для народа праведен на вид:

Мой ад под ввдом святости сокрыт.

Я мысль свою вам вкратце изложу: Стяжанья ради проповедь твержу,

И неизменен текст мой всякий раз:

«Radix malorum est cupiditas».

Да, алчность — мой испытанный конек И, кстати, мой единственный порок.

Но если в алчности повинен я,

Ее врачует проповедь моя,

И слушатели горько слезы льют.

Вы спросите, зачем морочу люд? Ответствую: затем, чтобы стяжать. Достаточно об этом рассуждать.

Так вот, я им рассказываю рад Историй, бывших много лет назад;

Такие россказни простой народ И слушает, и сам передает.

Я даром проповеди наделен,

К стяжанию привержен и смышлен —

Мне что ж, по-вашему, жить бедняком?

Им никогда не стану нипочем,

И, проповедуя по всем краям,

Рукам своим работать я не дам.

Корзины плесть и тем существовать?

Нет! Я умею деньги собирать.

К чему мне пост, евангелья заветы,

Покуда есть вино, еда, монеты?

Пусть прибыль мне от бедняка вдет,

Пусть мне вдова последний грош несет, Хоть дети впроголодь сидят давно,—

Я буду пить заморское вино,

Любовниц в каждом заведу селенье.

Вот что скажу, о други, в заключенье: Хотели слышать вы рассказ правдивый,

Так вот, когда напьюсь я вдосталь пива, Вам расскажу историю на славу,

Которая придется всем по нраву.

Пускай я и развратен, и порочен,

Но проповедовать люблю я очень,

Ведь этим я и деньги собираю,

Прошу вниманья. Повесть начинаю.

ТОМАС МЭЛОРИ

Томас Мэлори (Malory, ок. 1417— 1471), дворянин, был членом парламента, принимал участие в феодальных междоусобицах, известных под названием «Войны алой и белой розы» (1455—1485). В тюрьме написал обширный роман «Смерть Артура» (La mort сГ Arthur, 1469), изданный английским первопечатником Вильямом Какстоном в 1485 году и являющийся наиболее значительным памятником английской художественной прозы XV в. В романе Мэлори широко использованы старинные сказки о рыцарях круглого стола. Перед читателем проходят король Артур и его супруга королева Гвинивера, прославленные рыцари Ланселот, Ивеин и другие воители бретонского цикла. Они служат сюзерену и прекрасным дамам, сражаются, участвуют в турнирах, разыскивают св. Грааль. Но, пожалуй, наибольшую силу обретает Мэлори, когда он описывает феодальные распри, кровавую борьбу феодальных кланов. Ведь он сам был активным участником подобной борьбы и окончил свои дни в темнице.