РОССИЯ И «ПЕРВАЯ ЕВРОПА»
Все акции демонтажа великой военной державы — уничтожение танков и ракет СС-20 (18), разрушение военно-промышленного комплекса, уход из Германии и стран Восточной Европы были осуществлены под вексель сугубо «идейного» плана — нового мирового порядка.
Наша западническая интеллигенция дважды на протяжении XX в.
безоглядно расправлялась с прошлым, исходя из предложения, что «главный враг» в собственной стране и необходимо превратить внешнюю войну во внутреннюю, гражданскую (горячую или холодную). В 1917 армию, фронт и государство разваливали левые западники-радикалы, живущие в ожидании мировой пролетарской революции, на Западе. Спустя три четверти века правые западники-радикалы проделали то же самое в предвкушении нового мирового порядка, препятствие которому они видели в собственной стране. Иллюзии «нового мирового порядка» и возвращения России в «европейский дом» нашими «партнерами» поддерживались до тех пор, пока Россия и в самом деле не разоружалась в военном и геополитическом отношении (лишившись большинства союзников). После этого ей было объявлено, что до европейского дома она явно еще не созрела, а новый мировой по-рядок требует не равенства, а гегемонии демократического Запада.Так, в течение 4-5 лет возникло необычайно острое противоречие между западнической утопией правящего режима и реальностью.
По сути, это явилось не меньшим ударом для сегодняшних правящих западников, чем крах надежд на «мировую пролетарскую революцию» для большевиков.
Большевикам в ответ на это пришлось создавать новую концепцию «строительства социализма в одной стране» и произвести акцию самоочищения от утопистов «перманентной революции». Какая реакция последует теперь у наших правящих западников?Одна из попыток, соответствующих «реакции отрезвления», предоставлена в концепции «второй Европы». Как пишет один из разработчиков этой кон-цепции, «мы понимаем под «второй Европой» незападные европейские или евразийские страны. Теоретически «вторая Европа» — это второй эшелон европейского развития. Введением концепта «вторая Европа» достигается отказ от рассмотрения проблем России и других посткоммунистических стран только как поскоммунистических следствий. Сам коммунизм является модернизационной
идеологией стран второго эшелона развития. Он появляется в этих странах в связи с одновременной близостью (тяготением) к Западной Европе и отсталостью, не дающей им шанса преодолеть разрыв»1.
Здесь необходим ряд поправок.
Во-первых, концепция «второй Европы», воспринимаемой в роли послушного адепта «первой Европы», игнорирует проблемы цивилизационной идентичности, приобретающие сегодня столь большую важность. Только теоретики, крайне не чувствительные к вопросам цивилизационного многообразия мира и воспринимающие историческую эволюцию как «культурно нейтральный», униформистский прогресс, могут мыслить дихотомией «центр- периферия». Чем крупнее размер страны и выше ее международные и исторические амбиции, чем острее ощущение специфической идентичности ее народа, тем меньше оснований надеяться, что он удовлетворится ученической ролью и периферийным статусом своего государства. Думается, мы живем в знаменательной фазе мировой истории, когда время пассивных «вестернизаций» заканчивается. Возможно, что соответствующая попытка российских западников начала 90-х годов — последняя в этом роде.
В эпоху активизации диалога мировых культур пробудившегося цивили- зационного самосознания народов, модернизации могут осуществляться уже только в стиле межкультурного диалога, а не попыток механического переноса западных учреждений на почву других культур.
Этому новому периоду «западники» — адепты и знатоки европейского опыта так же понадобятся. Но это будут уже другие «западники», умеющие мыслить и работать в духе сравнительной методологии и культурного диалога, когда просветительский мессианизм сменяется уважительным партнерством. Западу нашей эпохи предстоит разрешить одно из главных противоречий своей культуры, которая провозглашает политический плюрализм как внутреннюю ценность, но не терпит плюрализма вовне, подстегивая планетарную «вестернизацию».Во-вторых, концепция «второй Европы» предполагает соответствующую открытость первой — готовность расширять свой состав и раскрывать объятия вновь прибывающим (по мере их экономического и политического созревания).
В этом вопросе новейший опыт провоцирует не меньше сомнений, чем в предыдущем. Множатся симптомы постепенного превращения Запада из открытого в закрытое (для внешнего мира) общество. В частности, это проявилось в концепции «золотого миллиарда». Никогда еще во времена эпохи Просвещения универсалии прогресса не оспаривались Западом с такой откровенностью. В недавних теориях конвергенции и «единого индустриального общества» проявлялся прежний дух просвещенческого (а если глубже — христианского) универсализма: миру суждено быть единым, а все, что его разделяет, носит временный и искусственный характер.
Однако предостережение глобалистики относительно экологической перегрузки нашей планеты на современном западе все чаще интерпретируются не универсалистски — как необходимость планетарной реформации в духе идеологии «зеленых» или восточного космизма (коэволюции природы и цивилизации), а изоляционистски, в духе теории избранничества. Утверждается, что в постиндустриальное будущее успевают прорваться — до того как «экологический капкан» захлопнется — только избранное меньшинство человечества, представленное развитыми странами Атлантики и Тихого океана. Для остальных путь закрыт.
Эта изоляционистская философия истории конкретизируется в практической политике Объединенной Европы, становящейся все более протекционистской.
Так, Шенгенские соглашения, снимая барьеры внутри ЕС, одновременно усиливают их между ЕС и окружающим миром. Натурализоваться в Западной Европе или получить временный профессиональный опыт общения с нею для выходцев из Восточной Европы, России или «третьего мира» становится все труднее.В этом духе эволюционирует иммиграционное законодательство ведущих европейских стран, в первую очередь, объединенной Германии. Под вопрос ставится главная ценность, когда-то подаренная Западом миру: идея общечеловеческого прогресса, единой светлой перспективы.
В этих условия ожидать со стороны других народов актуализации ценностей вестернизации, как это предполагает концепция «второй Европы», у нас все меньше оснований. Применительно к России это тем более справедливо, что Запад, судя по всему, готовит ей перспективу не «второй Европы», а третьего мира.
В России идет, всячески подталкиваемый и поощряемый извне, процесс деиндустриализации — свертывание перерабатывающей промышленности и наукоемких отраслей (с сопутствующей образовательной и социокультурной инфраструктурой). Открывается путь превращения в мирового поставщика сырья и энергоресурсов. Это уже не европеизация, деевропеизация! Кажется, эта перспектива принята нашей правящей элитой в виду «логики международного разделения труда». Такова судьба угодливого западничества: адепты лишены творческой воли и потому обречены соглашаться сначала на вторые, а затем и на третьи роли. Социокультурный парадокс модернизации состоит в том, что она требует воли, питаемой идентичностью, а вестернизация подрывает источники этой воли, деформируя нормы и ослабляя идентичность.
Статус России между «первым» и «третьим» мирами нельзя понимать в духе экономикоцентричного фатализма. Статус — это малодоступное технократической рассудочности социокультурное понятие, охватывающее события в сфере духа. Сохраняющий свою идентичность Китай в цивилизационном смысле дальше от Европы, чем Россия. Но у него несравненно больше шансов на творческую реализацию «европейской идеи» (идеи развития), чем у деморализованной России.