РОССИЯ ПЕРЕД ЭКЗИСТЕНЦИАЛЬНЫМ ВЫБОРОМ

Заметим при этом, что посткоммунистическая Россия — не единственная и не первая страна в мире, которой историческая судьба уготовила многотрудный выход из тоталитарного либо имперского прошлого и поиск своего нового «Я». Через это пришлось в свое время пройти Турции (после распада Османской империи), Германии и Японии (после поражения во второй мировой войне), другим странам. Сегодня Россия должна обрести свое новое «Я» в резко изменившемся вокруг нее мире, в котором демократия стала, как говорят, «духом времени» (Zeitgeist). Это — нам в помощь. Но с другой стороны, как мы уже говорили, многие традиции российской истории и геополитики продолжают работать против варианта демократического и неимперского выбора для России.

Перестав быть Московским царством, Россия могла быть только империей, хотя и особого рода (Империя для нас в данном случае — всего лишь нейтральное понятие, характеризующее способ государствообразования и не несущее в себе моральной оценки.) Не колонизация новых земель в привычном смысле слова, а специфически — т.е. в экстенсивно-территориальном ключе — трактуемая безопасность государства в качестве главного приоритета оставалась первичным мотивом политики экспансии и приращивания земель (а потом и их удержания) на этапах как Российской империи, так и Советского Союза. Однако земли эти, которые были не просто иноэтническими, но и культурно и цивили-

зационно инородными, остались территориями, так и «непереваренными» российско-советской империей.

Зародившись в Европе (но в сугубо территориальном смысле), российская государственность прирастала Азией, вбирая в себя многие «неевропейские» элементы.

При этом и изначально имперский способ государствообразования не был какой-то особой исключительностью России. Таким был путь и других империй. Особенность лишь в том, что для нас это был путь «задержанного» развития, на котором остановилась Россия, тогда как другие страны перешли к постимперской фазе становления наций и национальных государств. «Третий Рим», потом «Православие, народность, самодержавие» и, наконец, «Коммунизм» как раз и были тремя идеологемами, которые рационализировали одну и ту же парадигму имперского государствостроения, затормозившегося до фазы нациеобразования.

Поэтому и российская идентичность (строго говоря, идентичность не национальная, а государственная) исторически оказалась совершенно определенно увязанной со специфической формой пространственной организации власти на евразийской территории. Иными словами, и в своей дореволюционной, и в советской форме «Россия/СССР» был (и мог быть) только (а) империей и (б) автократией — при том, конечно, что и «империя» эта была особая, и «автократия» наполнялась разным конкретным социальным и политическим содержанием. Но политически только так во всей российско-советской истории было организовано ее пространство и только так политически скреплено. Поэтому только в качестве автократической империи Россия и могла быть держателем евразийского баланса, т.е. выполнять ту свою исторически определенную геополитическую функцию, которую и по сей день, после распада империи и автократии, некоторые считают ее главным цивилизационным предназначением.

Но даже в условиях российско-советского «задержанного» развития шли латентные процессы нациеобразования, в том числе и — парадоксальным образом — подкрепляемые особенностями советской национальной политики. Единственно, что эти процессы во многом прошли мимо самого русского этноса, остановившегося, говоря словами одного зарубежного наблюдателя, на «османском этапе» и почти отождествившего Россию с СССР (как когда-то турки ото-

гр U U \ ТЛ U U U

ждествляли Турцию с Османской империей).

Результат можно было бы назвать (впрочем, не без некоторой драматизации) «концом российской исключительности» — т.е. ситуацией, когда перед россиянами и Россией, как и перед другими 14 советскими «осколками», встала прежде исторически отложенная задача нациеобразования и государствостроения. Для России, по сравнению с другими бывшими советскими республиками, это задача, пожалуй, особой сложности. Россия во многих отношениях оказалась в своего рода экзистенциальной ситуации, ситуации болезненного самоопределения и выбора своего «Я». Другим из 15 новых независимых государств хоть в чем-то было проще — антикоммунизм (и во многом посткоммунизм) вполне естественно приобрел форму возрождения национальной идеи, отчасти задавленной, а отчасти и подспудно выпестованной в советский период. Для России же

этот путь оказался заказан — и в смысле «османских» (см. выше) традиций, и по причине полиэтничности самой России (в узком смысле слова, т.е. территориальной РСФСР) и поэтому необходимости найти новую, но все же наднациональную (в узком смысле слова) идентичность.

Так что же есть сегодняшняя Россия — действительно ли она унаследовала международный статус СССР? Или она лишь один из его 15 обломков? Или же она лишь остов грандиозного и уникального (и историческими рамками определенного) евразийского образования, имевшего свое начало и свой конец и существовавшего сначала в виде Российской империи, а затем Советского Союза и умершего с его распадом? А что, если нынешняя РФ представляет собой попытку создать качественно новую государственность на месте имперского крушения?

В предельном онтологическом смысле какого-то одного ответа на эти вопросы, наверное, просто нет. Каждый такой ответ — это, по сути дела, определенный экзистенциальный выбор нового российского «Я». И все же только чисто теоретически этот выбор свободен.

Кстати говоря, именно в этом смысл широко раскритикованной нами жестокой (но во многом точной) фразы З. Бжезинского о том, что Россия может оставаться «политической черной дырой», пока не определится как посткоммуни-стическое государство. И совсем другое дело, что такое самоопределение, конечно же, не предполагает рекомендуемого американским стратегом территориального раздела России.

Отправной точкой для нас служат, прежде всего, особенности новой внешней среды, в которой оказалась посткоммунистическая Россия. Общепризнанно, что нынешняя Российская Федерация представляет собой качественно новое территориальное и политическое образование, которое еще должно самоопределиться. При этом нередко чисто внешне происшедшие изменения трактуются как просто (временное?) геополитическое «сжатие», а РФ геополитически понимается как всего лишь «уменьшенная» Российская империя или СССР. Проблема, однако, глубже и серьезнее.

Речь идет не просто об уменьшении территории, а, скорее, о серьезном ухудшении общей геополитической ситуации для новой России, о том, что она оказалась «задвинутой» в холодный северовосточный угол Евразии и стала (говоря словами известного политгеографа Л. Смирнягина) не собственно евразийской, а «финно-китайской» страной.

лины, лишь один из важных, но все же составных компонентов мировой роли и положения страны в мире. Скажем даже резче: в самоидентификации России и определении ее роли в мире геополитика сегодня по крайней мере вторична по отношению к выбору ее политического «Я».

Без этого принципиального политического самоопределения вряд ли есть смысл говорить о сохранении некоей исконной геополитической роли России как мирового цивилизационного и силового евразийского «балансира» и еще меньше — о «России примиряющей», «России соединяющей», «России сочетающей» и благодаря своему срединному положению между Европой и Азией инициирующей

u и т-ч

и поддерживающей диалог культур, цивилизаций и государств. В этом серьезное заблуждение наших современных «евразийцев», да и не только их. Диалог этот и так уже происходит — а сегодня и помимо российского участия в нем. Россия как геополитический евразийский «мост» — в политическом отношении сегодня не более как миф, поскольку нет у нас ни соответствующих коммуникаций, ни технологических и экономических целей, ни внятной и определенной (а не просто декларативной) культурно-цивилизационной посреднической функции.

Россия не стала активным участником интеграционных процессов ни в Европе, ни в Азии. В Европе, несмотря на все ультиматумы российского руководства, не удалось остановить расширения НАТО на Восток. Историческая роль России на Балканах сходит почти на нет. В АТР российская роль тоже снижается. Российский ВВП сегодня меньше 2% от мирового. Российский транспорт, лишь теоретически способный связать Восток и Запад, в упадке. Каспийские трубопроводы вполне могут пойти в обход России. Путь из Европы в быстро развивающийся Китай (и обратно) тоже может пойти через Центральную Азию и Закавказье, опять-таки минуя Россию.

Говоря о поисках нового российского «Я» и местоположения в мире, приходится сказать, что оно, прежде всего, уже никогда не будет таким, каким было в эпоху советской сверхдержавности. Причем неважно, была ли это «империя зла» или «флагман коммунизма» — дело не в оценках, а в сочетании уникальных обстоятельств, которые все в прошлом. Советский Союз мог быть сверхдержавой, лишь опираясь (не в порядке важности): во-первых, на свою «внутреннюю империю», унаследованную от досоветского прошлого; во-вторых, на «внешнюю империю», которой опоясал себя в послевоенный период; в-третьих, на мессианскую мобилизационную идеологию и, в-четвертых, на свой военный потенциал (в первую очередь, но не только, ядерный), поглощавший не менее половины, если не больше, всех экономических ресурсов страны. За каких-нибудь несколько лет ни от одного из этих факторов, обеспечивавших сверхдержавный статус, не осталось и следа. Сохранился как будто бы лишь ядерный компонент сверхдержавного военного потенциала — при беспрецедентной деградации конвенциональных сил. К тому же, похоже, что считавшаяся прежде аксиомой увязка между ядерным оружием и статусом сверхдержавы оказалась в действительности как минимум сильно преувеличенной.

Соучаствовав в развале СССР и став формально его правопреемницей, Россия просто не могла сохранить ничего из тех факторов, которые лишь в сочетании создавали статус сверхдержавы. Более того, утрачено — и, похоже, необратимо — многое из того, что обеспечивало дореволюционной России ее место в мире как великой евразийской державы.

Действительно, после первого распада империи в 1917 г. большевистская Россия смогла вернуть себе великодержавный статус, а потом и обрела статус второй сверхдержавы. Но достигнуто это было лишь реставрацией все той же империи и автократии в новой форме. Цена восстановления прежнего российско-советского величия непомерна и нереальна. Утрата империи и свертывание (пусть даже временное) внешнеполитической активности — плата за попытку двигаться в сторону демократии (при том, что успех этой попытки вовсе не гарантирован). Это — тяжелое признание, требующее болезненной переоценки и окружающего мира, и собственных самооценок и амбиций. Но лишь сделав его, можно взглянуть в глаза окружающей реальности и найти свое место в ней.

Невольно возникает образ обессилившей России в безразличном мире, пытающейся жить в амбициозных грезах прошлого и делать вид, что она по собственной воле облагодетельствовала мир, ликвидировав коммунистическую угрозу, и теперь должна пожинать заслуженные лавры. Не исключено, что если бы этой воли вовсе не было проявлено, исход холодной войны мог бы иметь очень тяжелые последствия — и не только для России. Однако ждать постоянных проявлений благодарности за признание объективно сложившейся ситуации просто неразумно.

Конечно, современный мир если и не во всем многополярен, то, во всяком случае — многомерен. В этом-то и проблема, стоящая сегодня перед Россией. Нам еще предстоит найти то измерение новой миросистемы, где для России будут предпочтительные условия, где не военная мощь и не мессианская идеология будут определять место страны в мире. Кстати, отказ от мессианства оставляет открытым традиционный для российской ментальности вопрос о миссии в мире, точнее, переводит его примерно в следующий новый план: обязательно ли должна быть особая историческая миссия у «нормальной» демократической страны? И соответственно: в чем был бы смысл новой российской миссии в мире, если бы Россия осуществила постимперский, демократический и либеральный выбор? Такой выбор приобретает особую важность и потому, что миросистема, миропорядок сами по себе категории не только объективные, но и субъективные, т.е. такие, которые органично включают в себя те или иные самоопределения, восприятия себя и окружающего мира, а также формулируемые конкретными политическими акторами (субъектами) внешнеполитические стратегии и тактики.

И здесь приходится сказать, что у России сегодня и в обозримой перспективе достаточно ограниченные ресурсы для того, чтобы играть активную роль в мире. Она утратила прежние факторы международного влияния и не приобрела новых. Россия сегодня чужая в Европе и не своя в Азии. И уж во всяком случае она никакой не евразийский «мост». Сегодня грезы о мировом величии (то ли цивилизационном, то ли геополитическом, то ли исходящем из надежд на будущий технологический прорыв в постиндустриальное будущее) в значительной мере как фантомные боли ампутированной конечности. И так будет до тех пор, пока Россия не сделает свой политический и идеологический выбор, не скажет определенно, к какому миру, к какой системе ценностей хочет принадлежать, какие политические, экономические и общественные институты отстаивает, в каком будущем и вместе с какими странами хочет оказаться.

И пусть даже Россия — «МИР НАРОДОВ», ей еще предстоит самоопределиться в уже существующей в окружающем ее мире системе идеологических, политических, экономических и иных координат, чтобы стать частью этой глобальной миросистемы.

Что же касается наших внешнеполитических возможностей и ресурсов, то в обозримой перспективе они ограничены. И это не «пораженчество», а признание реальности и поиск оптимальных вариантов приспособления к ней. Чтобы убедиться в этом, достаточно эту реальность просто «просканировать».

Проект СНГ не удался, причем не столько из-за отсутствия воли и политических ошибок (а они были!), сколько из-за факторов глубинного порядка. Не Россия освобождала другие бывшие республики СССР от советского тоталитаризма, а сама первая безоглядно бежала из империи, оставив СССР пустой обо-лочкой без идентичности. И теперь РФ уже не ядро интеграции и во многом даже не центр пересечения интересов. Претензии на интегрирующую роль в СНГ просто-напросто не подкреплены ресурсами. К тому же у стран СНГ (не говоря уже о Балтии) во многом разные векторы исторического, цивилизационного и политического тяготения, и отношения с ними придется строить не только как в полном смысле слова независимыми государствами, но такими, у которых свои, непересекающиеся с российскими интересы и которые просто не будут в российской «зоне влияния». Во всяком случае у России сейчас нет сколько-нибудь значительного потенциала для усиления в этом регионе (а точнее — в этих разных регионах), опираясь лишь на то, что она — правопреемница СССР. Любые рецидивы имперской идеологии (типа нашумевшего доклада «СНГ: начало или конец истории») контрпродуктивны.

Бывшие союзники в Центральной и Восточной Европе сделали свой выбор — «вернулись в Европу». Их опасения в отношении бывшего «большого брата» субъективно вполне реальны, и с этим придется считаться. Отношения с этими странами придется строить заново.

На азиатском (и южном) направлении у России и вовсе отсутствует какой бы то ни было внятный и реалистический сценарий. Нет намека на решение территориальных проблем с Японией. Совместные декларации о многополярности не могут заменить стратегическое и реалистическое видение перспектив отношений с Китаем, усиливающимся экономически и сохраняющим ту политическую систему и ту идеологию, от которой Россия отказалась.

Романтический «хадж» на Запад («в Европу») не состоялся. После советского проигрыша в «холодной войне» новая многомерная миросистема реально вы-страивается при утрате традиционных ресурсов российского влияния. Но без России как евразийского «балансира» (или «моста») мир вовсе не сползает к состоянию геополитического хаоса, хотя в нем и возникли новые мощные дестабилизирующие тенденции (локальные, по преимуществу этнополитические конфликты, в том числе архаического происхождения, ядерное распространение, бесконтрольные миграционный потоки и др.). И, прежде всего, потому, что у самой России ограниченные рычаги влияния на новых международных дестабилизаторов.

Сказанное — не призыв к изоляционизму и самоустраненности из мировых дел. Активная внешняя политика нужна — но не вообще «по всем азимутам» и не как ностальгическое «взнуздывание» своего общества, исходя из образов прошлого величия, Направленная активность в мире — это проекция внутреннего решения: какое общество, какую политическую систему и какие политические ценности Россия хочет иметь для себя.

Именно поэтому российские приоритеты сейчас — внутренние. Это, если угодно, исторический шанс заняться своими отложенными в «задержанном» развитии проблемами, своим собственным обустройством, своим народом и своим об-

ществом. Приоритеты внутренней модернизации, последовательного достраивания демократической политической системы, структурной перестройки экономики и социальной сферы, а не экстенсивный путь рыночного развития при олигархическом режиме, грезящем о былом геополитическом величии, — вот наш сегодняшний исторический «вызов»: от построения либерально-демократического и преуспевающего общества — к определению своего нового места в мире.

Эту очередность и приоритетность следует подчеркнуть особо: не китайский вариант экономических реформ при политическом иммобилизме и не экономическая модернизация авторитарного типа, а интенсивное рыночное развитие при эффективной социальной «страховке» и наполнении формальных демократических институтов реальным общественным содержанием.

Россияне привыкли видеть свою страну великой державой. И опросы общественного мнения это подтверждают, Так, например, по данным независимого института РОМИР («Российское общественное мнение и изучение рынка») в 1997 г. 78% россиян сказали, что их заботит международный статус России (суммы ответов «в большей степени» и «в некоторой степени»). Но что это реально значит? Как только задаются конкретные уточняющие вопросы, картина состояния общественных умонастроений приобретает вполне отчетливый вид — 52% опрошенных говорят, что «Россия должна стать государством, сила и мо-гущество которого обеспечиваются благодаря росту благосостояния граждан», 41% — что «Россия должна стать государством с рыночной экономикой, демократическими свободами и соблюдением прав человека» и лишь 7% — что «Россия должна возродиться как сильная военная империя в границах бывшего СССР» (данные Института социологического анализа за 1997 г.).

И все же проблема сложнее. Политическое стремление к восстановлению империи у россиян в массе, совершенно очевидно, нет (чего не скажешь об отдельных маргинальных политических сегментах общества). Однако новое «Я» россияне так еще и не обрели. Именно поэтому, по данным того же РОМИР, 70% (сумма ответов «в значительной степени» и «в некоторой степени») опрошенных продолжают думать о себе как о «советских людях», хотя СССР нет и в помине.

Сегодня великой страну делает не «голая» геополитика, а применительно к России — не само по себе «срединное положение» между Европой и Азией. Величие державы в современном мире покоится, прежде всего, на внутренних — политических и экономических — составляющих. Именно здесь Россия должна осуществить свой экзистенциальный выбор и построить свое демократическое и постимперское «Я».