ПЛЮРАЛИСТИЧЕСКАЯ ОДНОПОЛЯРНОСТЬ И ИНТЕРЕСЫ РОССИИ

Оттенки этой неудовлетворенности, конечно, на разных флангах противоположны. Коммунистов и жириновцев выводит из себя стремление правительства сохранить курс на взаимопонимание с западными партнерами, либералов и умеренных националистов — то, что не без оснований видится нежеланием Запада учитывать тревоги России, прежде всего в существенном для нее вопросе расширения НАТО. Но само по себе наличие кризиса взаимопонимания между Москвой и западными странами, увы, сомнений не вызывает.

«Зато» сомнения начинает вызывать сама внешнеполитическая ориентация, основой которой остается стремление к сотрудничеству с индустриальными центрами западной демократии. Обилие рассуждений об альтернативах этой линии — реальных или иллюзорных — указывает на накал дискуссии вокруг этого вопроса. Тем больше потребности в спокойном анализе обстановки, в которой придется действовать российской дипломатии, независимо от того, кто будет задавать тон на Охотном ряду и в Кремле в ближайшей перспективе.

I

Прежде чем решать, «с кем быть» (если с кем-то быть, конечно!), хорошо было бы разобраться в том, а что, собственно, вообще происходит. Начать уместно с вопроса о внутренней организации современного мира. Большинство исследователей полагает, что биполярной модели мира, в классическом виде сохранявшейся приблизительно с 1945-го по 1991 год, не существует. Меньше единомыс-

лия в том, какая структура международных отношений возникает на обломках прежней. Версии разноречивы. В России, однако, популярнее та, что пытается не то фиксировать, не то предвещать наступление эры многополярности.

Почти за заданность, к примеру, принимает многополярность один из ведущих отечественных экспертов стратегического анализа, С. Рогов. Его мнению созвучны подходы работающего в ключе геополитического анализа К. Сорокина1. К многополярному видению если не сегодняшнего мира, то его перспективы склоняется часть зарубежных коллег. На этой точке зрения стоят серьезный американский историк (и популярный политолог) Джон Гэддис и известные в США международники Чарльз Кэгли и Грегори Раймонд, с компьютерной скрупулезностью собравшие и опубликовавшие в 1994 году своего рода «антологию многополярности» в форме развернутых цитат предшественников, перемежаемых собственными комментариями, впрочем, не слишком отягощенными аналитичностью2. Несхожесть школ, к которым принадлежат исследователи, не мешает их работам иметь общую и озадачивающую в теоретических рассуждениях черту: отсутствие определений «многополярности» и «биполярно- сти», хотя именно их сравнение между собой в той или иной форме подразумевается во всех обозначенных публикациях.

И тем не менее было бы по меньшей мере странно приступать к анализу, не прояснив категории. Поэтому, повторяя определение, предложенное в одной из наших работ 1993 года3, отметим, что под биполярной стоит считать структуру международных отношений, которая опирается на отрыв только двух каких- либо держав от остальных членов мирового сообщества по совокупности своих военно-силовых, экономических, политических, идеологических и иных возможностей.

В отличие от биполярности, ключевой характеристикой которой был отрыв двух держав, для многополярности характерна примерная сопоставимость совокупных возможностей одновременно нескольких государств мира, ни одно из которых не обладает явно выраженным превосходством над остальными. Приблизительно такой структура международных отношений была в Европе XIX века, когда европейские великие державы ревниво следили друг за другом, не позволяя ни одной из них усилиться до такой степени, чтобы коалиция всех остальных не обеспечивала им заведомого превосходства над пытающимся «уйти в отрыв» соперником.

Если принять за основную черту биполярности наличие крупного разрыва в возможностях между двумя лидерами и остальными странами, а за типическую характеристику многополярности — сопоставимость потенциалов более или менее многочисленной группы лидеров, то можно хотя бы отчасти «заземлить» наши представления о текущей ситуации, то есть приблизить их к удручающей русское сознание, но реальной действительности.

Попробуем отыскать признаки многополярности в военно-силовой сфере. За последние полвека ни одна из стран мира, кроме СССР, не смогла приблизиться к рубежу военных возможностей Соединенных Штатов. Сегодня об отно-

сительной сопоставимости военных потенциалов можно с долей условности говорить лишь применительно к США и России (так называемая остаточная бипо- лярность — очень важная, кстати, в структурном отношении). Но Соединенные Штаты имеют преимущества перед Российской Федерацией как минимум (но не только) по таким показателям, как эффективность управления военным комплексом, его защищенность, способность к качественному совершенствованию оборонного потенциала при сохранении его количественных параметров.

Иной, но аналогичной остается ситуация в области экономики.

Но на фоне относительного «упадка» американской мощи сохраняется колоссальное абсолютное превосходство США над конкурентами. Огромная по своим параметрам американская экономика не стоит на месте. Сколь бы много ни говорилось об усилении могущества Японии, Германии или Китая, экономики этих стран по огрубленным исчислениям составляют от 17 (Германия) до 38 (Япония) процентов американской. Здраво ли принимать за «сопоставимость» ситуацию, когда экономически США в два с половиной — пять раз превосходят самых мощных своих конкурентов? Укрепление роли новых экономических лидеров происходит. Но оно, как представляется, сегодня все еще позволяет говорить только об истончении запасов американского превосходства над другими странами, а не о равновесии их возможностей. Может быть, втайне понимая это, сторонники гипотезы многополярности и предпочитают уклоняться от обсуждения ее объективных критериев.

Но попытки доказать, что экономическая многополярность — не просто романтическое ожидание, все же предпринимаются. Обычный прием в этом смысле — сравнивать несравнимое.

Да и дело не только в методе. Если все же вопреки логике добросовестного анализа сравнить США сразу со всеми западноевропейскими странами, аргумента в пользу гипотезы многополярности извлечь не удастся. Конечно, чисто формально по таким совокупным показателям, как население, территория и раз-

мер ВНП, разрыв между Соединенными Штатами и «объединенной Европой» будет не столь разительным, как при собственно межстрановых сопоставлениях. Но вопрос о соотношении влияний между несколькими источниками импульсов, регулирующих развитие мировой системы, — а именно в нем состоит смысл той или другой конфигурации международной структуры, — несводим только к вопросу о наличии или отсутствии суммарного превосходства ресурсов. Ключевым условием международного влияния является прежде всего способность этими ресурсами эффективно распоряжаться, по первому требованию мобилизовывать их на нужном направлении. И в этом смысле национальное государство обладает неоспоримыми преимуществами над межгосударственным формированием, если только последнее в самом деле не приобрело способности выступать в мировой политике в качестве единого целого.

Способность Вашингтона мобилизовать сегодня американские ресурсы в интересах общенациональных задач несоизмеримо превосходит возможности Брюсселя убедить Европу Сообществ выступить в мировой политике в качестве единого целого — и тем более целого, способного бросить хоть что-нибудь похожее на политический вызов Соединенным Штатам.

Искусственной видится и апелляция поборников многополярности к Китаю и России. Россия намного превосходит США по территории, а США не идут ни в какое сравнение с КНР по населению. И тем не менее по совокупности возможностей и Москва, и Пекин не могут считаться сопоставимыми с Вашингтоном. Китай и Российская Федерация при своей естественной «геополитической одаренности» способны, конечно, выполнять весьма важные роли в масштабах Восточной Азии (КНР и Россия) или даже Евразии в целом (Россия). Но они не могут выступать на равных с США комплексно, то есть по всему кругу вопросов глобальной политики и экономики. О многополярности отношений России, КНР и США можно говорить в основном только применительно к Азиатско- тихоокеанскому району. Но такая многополярность, очевидно, относится к региональному уровню и не определяет конфигурации общемировой структуры.

Возможно, больше оснований говорить о тенденции к многополярности в этнокультурном и идеологическом смысле. Заметно, что Европа, «устав» от американского культурного проникновения, поворачивается к консервированию своих традиционных культурных ориентаций. Одновременно, — что серьезнее, — под натиском латиноамериканской и азиатских эмиграций заметно меняется генетический код самой американской культуры, из которой с каждым поколением вымывается изначальный европейский компонент.

Но этот новый внутренний полицентризм в культуре того, что в России по традиции нерасчлененно воспринимается как «Запад вообще», во многом уравновешивается доминированием американских стандартов в политике, праве и международном поведении. Американская идеология либерализма, конкуренции, демократии, плюрализма определяет сегодня стандарты, с которыми выну-

ждена так или иначе соотносить себя преобладающая часть государств — от Латинской Америки до Японии и от Южной Африки до Скандинавии. Компрометация коммунистических идеалов в бывшем «социалистическом содружестве», осторожная дерадикализация теоретических установок руководства КНР и медленная эволюция практики авторитаризма в странах Восточной Азии (Южная Корея, Тайвань, Филиппины, отчасти Вьетнам и Камбоджа) — все это так или иначе связано с идеологическим влиянием США. Ему пытаются противостоять многие силы. Но ни одна из них пока не в состоянии претендовать на позиции, сопоставимые с теми, что сумел приобрести в мире либеральный демократизм в его американской версии.

Нравится это или нет, США, несмотря на замедление темпов прироста своего могущества, остаются «абсолютным лидером» мира по совокупности своих возможностей. Масштабы американского превосходства не позволяют говорить о сопоставимости потенциала США с потенциалами каких-либо других государств мира. Следовательно, не очевидны основания полагать, что современная мирополитическая структура может быть описана как многополярная. Гипотеза многополярности, по-видимому, воплощает лишь один из нескольких возможных векторов системного развития, причем не самый вероятный. Потребность определить действительные контуры структуры современного мира подвигает к необходимости преодолеть соблазнительную незатейливость противопоставления «биполярность — многополярность» и обратиться к построениям менее элементарным, но более адекватным усложнившимся реалиям.

II

Отрешиться от элементарности, однако, не так уж легко. Слишком много сказано об американском превосходстве, чтобы в сознании не стало циркулировать манящее простотой допущение: «Если мир перестал быть биполярным, а многополярным он не стал, то не пришла ли пора однополярности?» Может быть, в самом деле за пять лет до окончания ХХ века на планете установился Рах Americana, об угрозе которого с начала советско-американской конфронтации в 40-х годах были написаны сотни плохих, впрочем, и неплохих тоже, статей и книг?

Думается, едва ли. Нет впечатления, что сами Соединенные Штаты, конечно, несвободные от высокомерия и вселенских амбиций, готовы взвалить на себя бремя единоличной ответственности за происходящее в мире. Самоустранение главного и самого опасного противника, которым для США был Советский Союз, открыло для американской элиты уникальную возможность хотя бы на время сосредоточить максимальную долю усилий на решении внутренних задач — прежде всего на ликвидации структурных слабостей американской экономики, на протяжении ряда лет, не позволяющих ей снова увеличить разрыв, отделяющий ее от конкурентов, пытающихся догнать Соединенные Штаты. Администрация Б. Клинтона откровенно стремится в первую очередь заниматься внутриполитическими, социальными и хозяйственными вопросами, а только потом — международными делами. Отсюда и заинтересованность Вашингтона в сохранении стабильных отношений с Москвой, несмотря на имеющиеся разногласия. Отчуждение между США и Россией могло бы затруднить тот грандиозный ремонт «американского дома», на который замахнулась администрация демократов.

Не случайно свои самые ответственные международные акции от операции в Сомали до вмешательства в Боснии США стремятся предпринимать при максимально доступной поддержке — политико-дипломатической, организационной и материальной — со стороны возможно более широкого круга стран. Для этого американская дипломатия так настойчиво добивается санкционирования своих шагов наиболее авторитетными формальными (ООН, НАТО, ОБСЕ) и неформальными («группа семи») международными органами.

В этом типе поведения, разумеется, есть доля этикета и «дипломатической психотерапии». Но, как представляется, главное все же — стремление разложить бремя ответственности и потерь на нескольких партнеров, даже ценой частичного делегирования им доли властных полномочий. Такой тип политики не характерен для гегемонии одной страны, которая и понимается под однополярностью. Значит, похоже, и версию Pax Americana придется признать как минимум недостаточной. Наступает черед более экзотических версий. Из них коснемся двух: гипотезы кольцевого строения и теории комбинированной структуры.

В самом деле, альтернативой, как биполярности, так и многополярности может быть, например, кольцевая структура международных отношений. Эта концепция построена на наблюдении, смысл которого в том, что после прекращения конфронтации США и СССР в годы перестройки (1985-1991) и начавшегося сближения между двумя сверхдержавами международная структура, представлявшаяся до того в виде двух взаимно противостоящих «вздыбленных» полюсов, «распласталась» — стала плоской. СССР и США стали сближаться друг с другом, увлекая за собой в разной мере поспевавших за ними партнеров и сателлитов.

При этом в центре мировой структуры оказались наиболее развитые индустриальные страны, которые образовали собой своего рода «ядро» — источник основополагающих мироэкономических импульсов и нарастающего политического влияния. Соответственно на окраине периферии стало складываться «внешнее кольцо» из относительно молодых государств, наиболее сильно отставших в своем развитии. Между этим «внешним кольцом» и ядром начало формироваться «кольцо внутреннее», своего рода «прослойка». Ее составляли бывшие социалистические государства Европы, сам Советский Союз, а также новые индустриальные страны. Такая модель нагляднее других воплощала идею целостности и взаимозависимости постконфронтационного мира и задавала ясную вариантность путей развития государств, входящих в то или другое «кольцо». Применительно к СССР, например, было понятно, что со структурной точки зрения ему было целесообразно стремительно к тому, чтобы закрепиться, так сказать, у внутренней оболочки первого «кольца» и сопротивляться перемеще-

4

нию в «кольцо внешнее» .

Распад Советского Союза, конечно, не мог не снизить привлекательности такого варианта мировидения для русского сознания, поскольку концепция «кольцевой структуры» невольно травмирует его мучительным вопросом о реальном месте России в мировой системе (еще «внутреннее» или уже «наружное»?). Вместе с тем она и ориентирует его на то, чтобы «пробиться» ближе к центру — цель, не достижимая без завершения начатого процесса самореформирования.

Если русского читателя такой вариант мировидения «коробит» мыслью об окраинности места России, то японского, по всей видимости, он разочаровывает «растворением» возвышающейся роли Японии в «ядре», состоящем из относи-тельно многочисленной группы развитых государств. Во всяком случае, именно

японскому теоретику Акихико Танака принадлежит концепция, в соответствии с которой мир предстает в качестве трехслойной сферы, все три пласта которой взаимно проецируются, а взаимодействие их проекций определяет фактическое положение основных мировых игроков по отношению друг к другу. В такой картине мира, естественно, оказывается тщательно выписанной специфика миро- системной роли каждой из ведущих стран, и Япония в этом смысле не может быть обойдена вниманием.

По схеме А. Танака, предложенной в 1993 году, современный мир является одновременно одно-, трех- и пятиполярным. Он является однополярным в том смысле, что только США обладают абсолютным превосходством над всеми странами мира по совокупности своих возможностей. Международные отношения трехполярны, если речь идет об экономике, причем роль экономических полюсов выполняют национальные государства (методически автор безупречен!) — США, Япония и Германия. Наконец, мир предстает пятиполярным в организационно-политическом отношении (такой критерий, насколько можно судить по доступной литературе, ранее никем не предлагался). США, Россия, Китай, Британия и Франция являются организационно-политическими полюсами мира в той мере, как эти страны обладают, как полагает А. Танака, во-первых, обширным опытом участия в управлении мировой политикой и принятии ключевых международных решений; и, во-вторых, наличием каналов и возможностей для участия в миросистемном регулировании .

Соразмеренная элегантность такого построения лишает запала критику, которую стоило бы ему адресовать. И все же обратим внимание: автор, в сущности, предлагает — лучший из известных — вариант рассуждения в русле все той же многополярности. Делает это он, опять-таки уклоняясь от определений, избегая разговора о критериях и благоразумно предпочитая вести речь не о наступлении многополярности, а только о распаде биполярной структуры. Поэтому, отдавая должное свежести авторских классификаций, я лично склонен ценить в теории комбинированной структуры прежде всего косвенное указание на переходность нынешнего этапа мироструктурной трансформации и, что особенно важно, предощущение комбинированного, усложненного характера будущей миросистемной самоорганизации. В этом интуитивном или сознательном интересе к осмыслению структурных реалий в ключе сочетания одновременно нескольких типов взаимных расположений видится достоинство теории А. Танака. И все же, как представляется, не его объяснение отражает контуры реально складывающейся модели современной структуры.

Думается, что подходящим названием для последней может быть «плюралистическая однополярность». Типологически эта структура может быть отнесена к комбинированным. Но она складывается преимущественно, в основном в рамках вектора однополярного развития. Это, конечно, не однополярность в чистом виде — в той мере, как источником направляющих импульсов в мировой политике оказываются не единолично США, а Соединенные Штаты в плотном окружении стран «семерки», сквозь призму или фильтры которой преломляются, становясь более умеренными, так или иначе меняя свою направленность, собственно американские национальные устремления. Новая однополярность обещает быть однополярностью смягченного, «плюралистического» типа, в рамках которого сильнейшая держава мира, по-видимому, не будет обладать возможностями

жесткого контроля над происходящим в той или иной части мира, хотя сможет пользоваться труднооспоримым влиянием.

На первый взгляд такая структура походит на ту, что выше была описана под названием «кольцевой». Однако, как представляется, плюралистическая од- нополярность отличается от нее в двух существенных чертах. Во-первых, для «кольцевой» структуры одним из наиболее значимых конструктивных элементов

"1—Г U U и и

было «внутреннее кольцо». Присутствие в этой «прослойке» такой мощной державы, как Советский Союз, придавало ей, казалось бы, устойчивость, усиливало ее роль, повышало, так сказать, плотность «обрамляющей» среды, внутри кото-

и U T-v

рой ядро индустриальных демократий могло принимать свои решения. В сегодняшней структуре мира роль «прослойки» ниже, а сама эта «прослойка» «рассыпается», «растаскивается», поскольку составляющие ее страны либо переходят на положение сателлитов «ядра», либо скатываются к позиции явных аутсайдеров. Во-вторых, и это вытекает из первого, шансы России занять отвечающую ее (завышаемым) представлениям о «надлежащем» месте позицию в формирующейся структуре хуже, поскольку ядро «плюралистически однополярной» структуры плотнее, чем «кольцевой» в той мере, как доминирование США в ней стало сильнее, а сама Россия, перестав быть Советским Союзом, — слабее.

III

Добиваться равенства прав в такой структуре, не имея равенства возможностей, тяжело. Тем труднее рассуждать о том, какой вариант внешней политики для России лучше. Возможно, правильнее говорить о том, какой из них менее плох, чем остальные. Версий может быть много. Но сводимы они к трем: тот или иной вариант антизападного курса (необязательно предусматривающего открытое противостояние); «равноудаленность» между несколькими центрами международного влияния — прежде всего США и Китаем; новый вариант партнерства с Западом.

По поводу первого варианта стоит напомнить, что он-то и обрек Россию на ее нынешнее ослабленное состояние. Он может снова толкнуть страну к противостоянию с тем центром мирополитического влияния, который обещает в обозримые десятилетия оставаться самым мощным в смысле способности быть как источником угрозы, так и ресурсом технологии, капиталов, производственного и организационного опыта для российской модернизации. Тем не менее, в текущей политической ситуации шансы восстановления антизападной перспективы очень высоки. Отчасти, как представляется, это связано с неспособностью умеренных, либеральных сил российского общества найти правильную форму взаимодействия с волной национально окрашенных устремлений большинства населения Федерации, канализировать стихийно формирующийся русский национализм в реформистское русло и хоть в какой-то мере что-либо противопоставить мощной волне социально- экономического недовольства, которую умело использовали на декабрьских выборах 1995 года в Госдуму коммунисты и либерал-демократы.

В самом деле, российские умеренные силы в обращении с национальными идеями остались такими же беспомощными, какими они были, проигрывая жириновцам думские выборы 1993 года. Вероятно, оттого в центре национально- патриотических борений в России по-прежнему — не укрепление политических основ целостности самой Российской Федерации, а химеры восстановления в прошлом виде Советского Союза или сколачивания новой империи «по Жириновскому».

В наиболее резкой форме антизападные идеи развивают коммунисты и либерал-демократы. Это не удивляет. Любопытным кажется другое: будучи по идеологическим установкам стопроцентно наднациональными — в этом смысле «антинациональными»,- обе партии в антизападной пропаганде стремятся «подмять» под себя русскую национальную идею. Поразительно и то, что простые граждане России, сегодня, как никогда, чувствительные к национальной тематике, склонны выказывать поддержку этим партиям, порой не отдавая себе, очевидно, отчета во вненациональном смысле их призывов, замаскированных условно национал-патриотической риторикой. И уж совсем обескураживает то, что умеренно-либеральные силы как будто даже не пытаются обратить внимание российской аудитории на очередные несообразности между национально окра-шенными ожиданиями масс и наднациональными лозунгами, как левых, так и неоимпериалистов. Тем самым центристские силы общества без конкуренции уступают крайним флангам контроль над тем, что, по-видимому, будет оставаться наряду с экономической неудовлетворенностью одним из главных движущих моментов политических процессов в России — новым национальным сознанием русского большинства.

В какой-то мере это объяснимо. Сознание российской элиты отчасти еще смутно понимает различие между национальным и наднациональным началами в российской политике, отчасти в силу разных соображений не стремится его акцентировать. Между тем на уровне государственной идеи выражением первого является установка на развитие Российской Федерации как национального многоэтнического государства, подобного вполне жизнеспособным Франции, Великобритании, Канаде. Воплощением же второго были погибшие империи (Романовых и Габсбургов), а также построенный на наднациональной идее пролетарского братства и тоже не выживший Советский Союз. Такое сопоставление само по себе указывало бы на уязвимость программ КПРФ и ЛДПР и соответственно способно было отвлечь от них какую-то часть избирателей, если бы, ко-нечно, умеренно-реформистские силы имели собственную сколько-нибудь продуманную и учитывающую ожидания масс программу в национальном вопросе.

Со своей стороны на Западе, похоже, не видя разницы между коммунистическим и неоимперским вариантами государственного строительства в России, с одной стороны, и национально-государственным — с другой, с одинаковой подозрительностью относятся к любым попыткам осмысления российской патриотической темы в позитивном ключе, характеризуя их как «националистические», а в западной традиции термин этот имеет остро негативный смысл.

Между тем умеренно-либеральная версия национализма в России — своего рода «русский голлизм» — могла бы, как мне думается, стать консолиди-рующей политической философией, по крайней мере, для того этапа реформ, на котором вероятность внутреннего раскола особенно велика. Такой национализм мог бы сочетаться с концепцией развития России по пути национального государства, а не наднациональной империи, типологически в большей мере, чем национальное государство, предрасположенной к саморасширению и в этом смысле более угрожающей для международного сообщества. Наконец, этот вариант лучше бы сопрягался с потребностью сохранить конструктивные экономические и иные отношения с передовыми странами. Если потребностью и перспективой России остается модернизация, то стране требуется сотрудничество, а не противостояние с западными государствами. Об этом свидетельствует даже опыт Ки-

тая, страны гораздо более чем Россия, «антииностранной» вообще и антизападной в частности. Но, словно по иронии, именно на Китай ссылаются противники «прозападной ориентации» России как, например, удачного проведения внешнеполитической линии «равноудаленности», следовать которой призывают представители не только жириновцев и зюгановцев, но даже «Яблока».

В самом деле, «равноудаленность» как схема может обладать привлекательностью. Во-первых, она легка для усвоения: в памяти сразу всплывает «ученое» выражение «баланс сил» и мысль о приписываемой ему способности обеспечивать мир и стабильность. Во-вторых, эта схема как бы подразумевает многополярность, — а в позиции слабости, в которой находится Россия, многополярность искушает иллюзией многообразия выбора. Но реальность грубее. Вероятно, в Пекине это сознают предметнее, чем в Москве. Во всяком случае, несмотря на слова о «равноудаленности», произносимые в КНР по крайней мере с 1982 года, никакого «равенства» в отношениях Китая с Россией, с одной стороны, и западными странами и Японией — с другой, не существует. Пятнадцать лет происходит быстрое наращивание экономических, научно-технических, а избирательно — еще и военных связей КНР с Вашингтоном. Все это — на фоне сначала враждебных, затем дружелюбных, но ни в какое сравнение не идущих с китайско-американскими связей Китая с Москвой. Совокупный уровень сотрудничества КНР с США, Японией и западноевропейскими государствами настолько явно превышает развитие отношений КНР с Россией, что ни о каком «вырав-нивании» в этом смысле просто не может быть речи. Да в Пекине никто и не скрывает, что именно развитие сотрудничества с Западом и Японией, а не с Россией является для КНР приоритетным.

В России же энтузиасты сближения с КНР «назло Америке», как видно, готовы перейти грань разумного. За последние три года Россия подписала с КНР два соглашения о военном сотрудничестве, в соответствии с которыми осуществляются поставки в Китай российских вооружений и технологии. Детали этих соглашений держатся в секрете, подобно тому, как в середине 50-х годов секретными были советско-китайские соглашения о сотрудничестве в области использования ядерной энергии, открывшие путь к китайской ядерной бомбе. Оправданны ли попытки прийти к «равноудаленности» между Китаем и Западом таким рискованным образом и чем это может обернуться в будущем для безопасности Российской Федерации?

Единственное преимущество, которое сегодня Россия имеет перед Китаем в области международных отношений, — ее более тесные политические связи с Западом. Этот относительный выигрыш стоил нам больших потерь, но все же это выигрыш. Ошибкой было бы лишиться его просто из желания продемонстрировать Западу свое раздражение его политикой. Нельзя не видеть, что огром-

и и и Т/* и и

ный, набирающий силы и перенаселенный Китай представляет собой вызов в первую очередь не для США и стран НАТО, а для самой России, по отношению к которой КНР объективно выступает в роли самого грозного геополитического соперника, которого она когда-либо имела на Евразийском материке со времен татаро-монгольского нашествия.

Даже с «чисто» структурной точки зрения «равноудаленность» по отношению к США и КНР предстает абсурдом: удалиться Россия может разве что от США, но Китай с его четырьмя тысячами километров границы с Россией всегда останется «нависать» своей демографической громадой над полубезлюдными

территориями русского Дальнего Востока. Можно понять стремление найти альтернативу раздражающей зависимости от США. Но на сегодняшний день «рав- ноудаленность» — это только словесная фигура для обозначения того, что на практике не может не оказаться заменой зависимости России от (передового, насытившегося и не угрожающего потерей территорий) Запада на зависимость от (относительно отстающего и склонного к «мирной колонизации» русских земель в Приамурье и Приморье) Китая. Назревшими для России кажутся размышления не о перспективе «отдаления» от западных партнеров, а о выработке тех темпов, форм и условий сотрудничества с ними, которые учитывали бы текущую ситуацию, исторические озабоченности, национально-психологические особенности и фундаментальные интересы России, не меняя принципиальной установки на сотрудничество с передовой частью мира. (Об иных точках зрения по этим проблемам см. Фурман Д. О внешнеполитических приоритетах России // Свободная мысль, 1995. — № 8; Воскресенский А. Китай во внешнеполитической стратегии России // Свободная мысль, 1996. — № 1. — Прим. ред.)

Такая линия может означать рационализацию политики Кремля в духе философии «разумного эгоизма» и национального интереса, усиление ее привязки к специфическим устремлениям России, а также признание неизбежности сопутствующих трений, разногласий и противоречий в отношениях с западными странами. Эти противоречия сегодня вполне различимы — от базисного несовпадения позиций сторон в отношении игнорирующего тревоги Москвы расширения НАТО на восток до в общем-то второстепенной для российско-западных отношений, но болезненной проблемы балканского конфликта. Вопросы национальной психологии, государственного престижа, реально или мнимо ущемляемых интересов безопасности, остро переживаемый рост уязвимости по отношению к внешнему миру — все это сплавлено в современной российской политике с потребностью завершить реформы, модернизировать страну, вывести ее из состояния слабости, не разрушая рационального ядра национальной идентичности. В таком сложном политико-психологическом контексте России и ее партнерам предстоит найти обновленную формулу своих отношений.

Можно предположить, что темпы взаимного сближения сторон в обозримой перспективе могут замедлиться, а связи — временами даже топтаться на месте. Процесс взаимной адаптации слишком сложен, чтобы и Россия, и западные партнеры были и дальше готовы легко соглашаться друг с другом буквально во всем. По-видимому, этап эпически грандиозных, исторических решений в основном пройден. Началась пора кропотливой, упорной работы по взаимной притирке, в ходе которой приходится признавать, что России как более слабой стороне, по всей видимости, придется уступать больше. Но это не значит, что российская дипломатия не должна спорить, проявлять упорство и настойчивость, «до хрипоты» торговаться по каждому конкретному вопросу, решение которого может ущемлять интересы Федерации. Тем более что психологически перспектива политики «вечного согласия» с более сильными партнерами начинает вы-зывать внутри страны достаточно острое эмоциональное отторжение. Оттого, вероятно, и стоит предвидеть замедление темпов сотрудничества с целью выиграть время, необходимое для психологической адаптации.

Значит ли это, что пришло «время уклоняться от объятий»6? Категоричные обобщения не кажутся здесь уместными. Думается, России важно сохранить себя в качестве партнера Запада. Но стоит отдавать отчет в том, что партнерство

будет трудным. Из не в меру покладистого «нового знакомца» нашей стране, возможно, предстоит вырасти в разумно строптивого, но совершенно необходимого Западу надежного партнера. Партнера, который будет вправе рассчитывать на какие-то привилегии. «Особость» партнерских отношений с Западом, которой, по-видимому, следовало бы добиваться Кремлю, вероятно, не будет равнозначна восстановлению сверхдержавного статуса Москвы. Но положение пусть самого «трудного», но постепенно набирающего «вес» партнера Запада кажется предпочтительнее роли его озлобленного и слабеющего соперника. Во всяком случае, до той поры, когда возможное саморазвитие мирового расклада и / или интригующе противоречивая внутренняя эволюция самих Соединенных Штатов не откроют иных альтернатив.

В истории бывали и, возможно, будут и впредь ситуации, когда лучшей политикой бывает — не зависеть ни от кого. Сегодня, когда Россия слаба, а мир, следуя собственной логике, стремится преодолеть разобщенность в неприятной для нас форме «плюралистической однополярности», упования на самодостаточность и нестесненность во внешнеполитической сфере представляются утопичными. Нравится это кому-то или нет, США — лидер современного мира и опора его нынешней «плюралистически однополярной» структуры. Это может (и, наверное, должно) быть кому-то не по вкусу и тревожить. Но это было бы неосторожно игнорировать. Формы новой модели мира еще не затвердели. Задача России может состоять в том, чтобы внести свою лепту в ее формирование, по-пытавшись сделать новую международную структуру более плюралистической и менее однополярной.

Примечания: