III. «ВОЗВРАЩЕНИЕ В ЦИВИЛИЗАЦИЮ» КАК ПУТЬ НА ВОСТОК
Путь на Восток, в Евразию не менее парадоксален, но в данном случае мы имеем продуктивную парадоксальность мощного созидательного план.
Для России подтвердить свое ответственное присутствие в Евразии как стягивающего, интегрирующего и консолидирующего центра — значит посрамить варварский прогноз Хантингтона и доказать, что конфессионально разнородные регионы (в данном случае — славяно-православный и тюрко-мусульманский) могут образовать устойчивые цивилизационно-федеративные образования в качестве основы прочной, созидательной государственности.В силу привычки во всем поддакивать авторам модных западных теорий, наши интеллектуалы не заметили, какое отступление мысли, какое забвение великих заветов Просвещения знаменует собой концепция «столкновения цивилизаций. То отождествление этнического и конфессионального начал, которое заложено в концепции С. Хантингтона, означает не что иное, как возврат к трайбализму, к «доосевому» времени племенных религий и племенных конфликтов. Мы, жители великой Евразии, на протяжении тысячи лет осваивали систему общежития, основанную на суперэтнических и межконфессиональных универсалиях, имеющих повседневную экзистенциональную значимость — верифицируемых в совместном освоении трудных пространств, в различных видах хозяйственной кооперации, в обороне единого Отечества. Мы явочным порядком освоили межэтническую модель, затем концептуально оформленную и осмысленную европейским Просвещением. Это — религиозная и этническая терпимость, преобладание «культуры-проекта» (совместного) над разъединяющей «культурной памятью», умение актуализировать в сознании смыслы, относящиеся к совместной созидательной деятельности, и вынести за скобки, в тень приватно-сокровенного (неприкасаемого) конфессиональную и этническую специфичность.
По Хантингтону получается, что цивилизации основываются религиозными фанатиками, не способными к межкультурному диалогу и ставящими религиозно- идеологическую ортодоксальность выше любых видов практики.
У меня лично нет сомнений, что цивилизационный тип самосознания отличается прямо противоположными чертами. Цивилизационное строительство базируется на особо рафинированном искусстве, требующем не одержимости, а великодушия и широты взгляда: на способности синтезировать гетерогенные начала, организовывать кооперацию взаимодополнительных хозяйственных и социокультурных субъектов, так вы-страивать систему приоритетов, чтобы объединяющие, примиряющие, «коэволю- ционные» эффекты несомненно доминировали над противоположными.X /* u и /" и
Каждая из мировых цивилизаций — это целый континент, собирающий несметное количества образов жизни, социокультурных форм. Можно ли предположить, что этот богатейший плюрализм удерживается системой узколобого догматизма, ставящего «букву учения» выше существа дела — т.е. жизненно не-обходимых способов кооперации? Цивилизация есть надгосударственный и «сверхгосударственный», не вкладывающийся в чисто политические рамки суперэтнический синтез.
В России-Евразии этот синтез в своих внешних границах, как правило, совпадал с государственным, но никогда к нему не сводился. В.О. Ключевский отмечал, что история российского государства — это история колониального освоения пространств, а вехи ее — это стоянки, временные рубежи процесса освоения территорий. Если продвижение России на Запад носило собственно государственно-политический характер и было связано с внешними войнами, то
продвижение на Восток обрело цивилизационный характер. Колонисты- первопроходцы не были «охотниками за скальпами», не насаждали заранее заданный («доктринально чистый») уклад, а ассимилировали и ассимилировались одновременно — как истинные «плюралисты» и мастера межкультурного диало-
т~ч и и u и
га. В этом — великий парадокс российской цивилизации: она не знала партийно- политического плюрализма западного толка, но плюрализм социольтурный, связанный с терпимостью и сохранением этнического и конфессионального многообразия, образов жизни и укладов, ей был свойственен изначально.
Большевизм в значительной мере извратил эту великую традицию, что и породило современные центробежные тенденции. Племенной сепаратизм, выдаваемый ныне за «столкновение цивилизаций» — это плата за насильственную большевистскую унификацию, за нарушение принципов социокультурного плюрализма. С одной стороны, большевики осуществили «ренационализацию» окраин, придав им обременительную, обставленную ложными атрибутами фикцию политической суверенности («право на самоопределение вплоть до отделения»). С другой — подавили этническое своеобразие там, где оно было законным и вписывалось в ци- вилизационную парадигму в форме культурной автономии.Сегодня Запад взял на вооружение двойной стандарт: политическая философия этноцентризма и этносуверенитетов категорически запрещены в Европе, но всячески поощряется в постсоветском пространстве. Там — принцип единых
U С» U U 1
политических наций, объединяющих людей различной этнической и конфессиональной (католики, протестанты, иудаисты, мусульмане и т.д.) принадлежности. Здесь — «допросвещенческий» принцип этно-конфессиональных размежеваний и этнократически организованных государств.
Вот еще один парадокс новейшей Российской политической истории. Россия не может выжить и возродиться как великое государство, не подтвердив, не снабдив новыми, убедительными для современного поколения аргументами, великий принцип европейского Просвещения: принцип суперэтнических универсалий. Ее призвание — отвергнуть двойные стандарты, разоблачить и преодолеть новейшую ересь проповедников «конфликта цивилизаций», подтвердить свою способность к суперэтническим и межконфессиональным синтезам — к цивилизованной, внесиловой сборке (интеграции) распадающегося и варвари- зующегося евразийского пространства.
Здесь завязывается большая политическая драма. Дело в том, что на Западе фактически сложился внешнеполитический консенсус, связанный с категорическим неприятием реинтеграционного процесса в постсоветском пространстве.
За любыми проявлениями этого процесса видят «русский империализм».
П с с
Здесь опять-таки проявляется двойной стандарт: интеграционные процессы в западном пространстве признаются неизбежными, соответствующими экономическим и политическим императивам нашей эпохи; в восточном, постсоветском и постсоциалистическом пространстве они категорически осуждаются и блокируются.
Между тем, в этом пространстве, где этносуверенитеты, как правило, оказались чреватыми провалами в варварство, на наших глазах складывается общенациональный (или межнациональный) консенсус относительно необходимости реинтеграции. То, что этот консенсус не переводится еще на язык государственных и межгосударственных решений — вина соответствующих политических элит, которым уготовлено неизбежное банкротство.Если народная воля к реинтеграции действительно созрела, она рано или поздно найдет политическую форму своей реализации. Ставки здесь нешуточные. Сегодня всем уже ясно, что без реинтеграции, без образования единого постсоветского рынка вся обрабатывающая промышленность — поле приложения наиболее квалифицированной рабочей силы — обречена на вымирание по причине своей неконкурентоспособности на рынках дальнего зарубежья.
Следовательно, налицо жесткая историческая дилемма: либо сохранение и укрепление сложившегося цивилизационного (не в хантингтоновском, а в «просвещенческом» смысле) потенциала на основе воссозданного единого экономического пространства, либо совместный провал в «третий» и даже «четвертый» мир и превращение большинства населения Евразии в маргиналов и люмпенов, во «внутренний и внешний пролетариат» — этот антипод цивилизации.
гр U U с»
Таким образом, возник величайший, чреватый трагизмом парадокс истории: России предстоит отстаивать свое право быть Европой в борьбе с «первой»
1—1 с» U U с»
Европой, не только отказывающей ей в этом, но и прямо блокирующей великое созидательно-восстановительное дело, связанное с предотвращением тотальной маргинализации нашего евроазиатского континента.
Евразия, в определенном смысле — это «третья Европа», отличающаяся от «второй», Восточной Европы тем, что она не может быть организована на началах западнического эпигонства, а требует самостоятельного цивилизационно- го творчества, связанного с особенностями евразийских (в первую очередь, славяно-тюркских) синтезов. Эпигоны здесь явно не годятся, о чем убедительно свидетельствует банкротство нынешнего западнического режима в России, не породившего ни одного яркого государственного характера, не имеющего в своем активе ни одного масштабного политического и экономического успеха.
Создатели русской идеи прекрасно осознавали цивилизационную специфику России и ее историческое призвание, назвав ее «третьим Римом».
Россия — Рим, сохраняющий великие интенции европейской цивилизации с ее прометеевым духом, с ее творческим беспокойством, обращенностью не в прошлое, а в будущее. Но она — особый, третий Рим, умеющий творчески распорядиться специфическим евразийским наследием, и творчески освоить опыт двух «предыдущих Римов». Мне представляется, что русская идея, в отличие от идей эпигонствующего западничества, содержит особый тип откровения, обращенный к опыту современности, включая продуктивную критику современности. Наши западники целиком погружены в дихотомию «традиционализм — модернизм» (современность) и приписывают все изъяны, все недочеты исторического развития сопротивлению цепляющегося за жизнь традиционализма. Этим «плагиаторам модерна» неведомо, что современность требует не менее критического (самокритического отношения), что модернизм может порождать не менее масштабные и трагические проблемы, чеми т-ч и
пресловутый традиционализм. В конечном счете, коммунистический тоталитаризм — дитя модерна, плод утрированного, не признающего никаких резонов пре-образовательного активизма, наследующего принцип «знание — власть» (Ф. Бэкон) и отвергающего знание — мудрость.
Не успели мы справиться с одной болезнью модернизма, как оказались подвержены другой: декадансу тотального безволия, отсутствия вдохновительных ценностей и урезонивающих норм, разнузданного нигилизма и коррупции. Приписать и эти изъяны традиционному духу — значит ничего не смыслить в метафизике традиционализма. Перечисленные приметы декаданса — не резуль-
тат традиционной «темноты» и невежества, ибо традиционализм — это «невежество», организованное нормой и традицией, ориентированное на культурную память и в этом качестве «невежеством» не являющееся. Не надо путать культуру с образованностью: бывает культура без образованности и образованность без культуры. Последнее как раз и характеризует эпохи декаданса: здесь нередко царит многознание, не знающее своего применения, лишенное нравственной воли — организующего идеала.
Молодая, едва обретшая государственную самостоятельность после монгольского ига, Россия впервые столкнулась с декадансом в лице Византии — своей материнской культуры.
Декаданс последней не мог восприниматься как нечто сугубо внешнее — он изначально был пережит как собственная возможность, как злоключение родственной цивилизации. Именно тогда Россия научилась критическому отношению к модерну, способному деградировать в повальный имморализм и скептицизм. Русская идея — это идея бытия, организованного вокруг идеала и получающего благодаря этому высокий духовный тонус — «ценностную пассионарность». Наш новейший посттоталитарный опыт дает нам веские основания для критики модерна — не с позиций традиционализма, а с позиций нетленных нравственно-религиозных норм, высокой духовности. Нынешняя Россия больна не традиционализмом — она сегодня наименее традициона-U U U 1—1 /—V
листская из всех стран, принадлежащих к первой, второй и третьей Европе. Она поражена изъянами постмодерна — предельной релятивацией всех норм, отсутствием надежных процедур, посредством которых культуре предъявляются достаточно убедительные различения Добра и Зла. Прекрасного и безобразного, высокого воодушевления и тупого фанатизма.
Речь идет о просвещении, вырождающемся в декаданс. Вопрос о том, как преодолеть декаданс, сохранив и умножив Просвещение. Эта проблема и решалась в русле русской идеи.
Посттоталитарная Россия как «третья Европа» воспроизводит свою исконную ситуацию третьего Рима — ситуацию народа, которому предстоит отбить натиск декаданса, сохранив Просвещение.
В начале русской истории эта ситуация сложилась в ходе цивилизацион- ной встречи России с Византией — Римом, который нес декаданс в упаковке Просвещения. Сегодня аналогичная ситуация складывается в ходе новейшей (посттоталитарной) встречи с Западом. Запад провозгласил себя генератором всемирного модернизационного процесса в тот самый момент, когда его культура поражена релятивизмом постмодерна. Поэтому перед культурами, выступающими в роли «реципиентов», возникает опасность освоить постмодерн прежде модерна, по своему рафинированную критику самоуверенного Логоса — прежде самого Логоса. Справиться с задачами новейшей модернизации, не впа-дая в саморазрушительный скепсис постмодерна — это и означает отстоять идеал европеизма (просвещения) порою и в противоборстве с самой «первой Европой», то отказывающей России в праве на современность, то дискредитирующей современность в целом с позиций постмодерна.
Дистанцирование от Запада, экспортирующего деморализующий постмодерн прежде модерна, предполагает, естественно, путь на Восток. Не экзотический Восток теократий и мусульманского фундаментализма, а новый, тихоокеанский Восток, доказавший свою способность овладевать Просвещением, не впадая в декаданс.
Аналогичный прием был использован в ходе неоконсервативной волны в США, деятели которой всеми силами осуществляли сдвижение центра общественно-политической жизни своей страны с охваченного декадансом атлантического побережья на сохранившее здоровые консервативные основы западное, тихоокеанское побережье. Аналогичный сдвиг явно назрел в России и имеет то же самое значение: преодоление соблазнов эпигонствующего европеизма, питающегося тлетворным воздухом западного декаданса, но не способного к действительно продуктивным заимствованиям.