Общее понятие толкования закона

Приступая к освещению вопроса о толковании закона в рамках судебного правоприменения, необходимо отметить, что «толковать» означает взять в толк, понять значение, осмыслить содержание. Толковые словари разъясняют значение слов, показывают их смысловое содержание. Любой позитивный юридический закон выражен в форме слов, объединенных в предложения, тексты. Достаточно порой заменить только одну букву в слове или перенести знак препинания, чтобы смысловое содержание всей фразы кардинальным образом изменилось. Вспомним хотя бы хрестоматийную фразу «казнить нельзя помиловать», которая ставит в зависимость от места расположения запятой жизнь человека. Поскольку юридические законы могут вовне иметь только словесное выражение, объективно проявляется проблема, связанная с осознанием смыслового содержания словесного выражения юридического закона. И если неточное понимание смысла закона простым обывателем может негативно сказаться на нем самом, то ошибочное понимание смысла закона правоприменителем (в абсолютном проявлении) губительно для общества.

Всегда и всюду юридические законы были, есть и будут несовершенными хотя бы потому, что они составляются (оформляются) людьми.

«Всякий закон ясен и его применение просто для того, кто читает закон на манер гоголевского Петрушки; раз усвоенное понимание закона непоколебимо у того, кто, как прокурор того же Гоголя, своим умом дошел до всего, даже до сотворения мира; непричастный к науке права или, с получением диплома, немедля стряхнувший прах школьного знания с летящих в высь судебной иерархии сандалий, всегда довлеет сам себе; но кто вкусил плодов древа юридической науки, сделался хотя бы пассивным сопричастником работам юридического творчества, тот знает, что в науке мало рецептов, годных к немедленному употреблению против всякого заболевания, что она живет и движется и на этом движении основывает свою силу. К этим общим условиям развития научного толкования права, делающим понятным изменение правовоззрений, присоединяются особенности (судебной. — А. А.) практики: жизнь хитрая механика; рассматриваемый... отдельный случай часто затрагивает только часть, и иногда второстепенную, большого вопроса, приподымает лишь край завесы, скрывающий целый институт, а затем, позднее, этот вопрос, это учение, на которое иногда есть только намек в законе, встанет во весь рост, даст возможность понять и уразуметь его только при втором, третьем, а иногда и при десятом рассмотрении случаев того же рода» .

Это вовсе не означает, что если в каждом конкретном случае правоприменения должна быть максимально мобилизована умственная и эмоциональная энергия правоприменителя при уяснении закона, применяемого для данного конкретного правового конфликта, то законы могут быть и неясными, непонятными, могут представлять собой конгломерат «каучуковых» норм. Напротив, социальный прогресс с закономерностью требует максимальной определенности правовых норм.

Определенность правовых норм как атрибут законности есть характерная черта любого культурного цивилизованного общества, то-го общества, в котором к минимуму сведены условия для возникновения произвола в какой-либо форме. О социальной опасности «темноты» законов предупреждали передовые люди всех эпох: «Будучи не в состоянии судить о степеци своей свободы или свободы своих сограждан, гражданин попадает в зависимость от кучки посвященных, поскольку такой язык законов, непонятный народу, превращает кодекс из книги всеми почитаемой и всем доступной в книгу квазичаст- ную и доступную лишь для узкого круга лиц. ...Чем больше будет число понимающих и читающих священную книгу законов, тем меньше будет преступлений, поскольку совершенно очевидно: невежество и отсутствие ясного представления о наказаниях способствуют необузданности страстей.

Из сказанного напрашивается вывод: без писаных законов правление никогда не сможет осуществляться таким образом, чтобы власть исходила от всего общества, а не от отдельных его частей, чтобы законы изменялись не иначе, как по общей воле, а не искажались

142

бы под давлением частных интересов» .

При изучении исторических фактов развития судебной власти и сопоставлении их с уровнем общественного развития, качеством за-конодательства, социальными тенденциями в конкретном обществе наблюдается четко выраженная взаимообусловленность и цикличность таких явлений, как степень соответствия позитивного права идеальному (в идеале объективно необходимому для данного общества, абсолютному правовому идеалу), с одной стороны, уровню самостоятельности или допускаемому обществом уровню «произвола» суда при разрешении им конкретных правовых конфликтов — с другой.

ЭТОГО.

Народная мудрость потому и является мудростью, что не оторвана от реальной действительности и создается, формулируется самой общественной жизнью. Поэтому постоянно встречавшиеся обидные Упреки в адрес судов, звучавшие следующим образом: «Закон, что дышло, куда повернул, туда и вышло», можно было с горечью воспринимать чувством, как в основном и происходило, а можно было и умом — чем чаще звучит глас народа о несовершенстве закона, о несоответствии закона жизненным потребностям общества, тем яснее и чаще должна возникать мысль о том, что не все в порядке в Отечестве.

По нашему мнению, разрыв между уровнем общественных отношений и формой, регламентирующей эти отношения, зашел столь далеко, что исторически «смертный приговор» обществу, объединенному в государство под названием СССР, был подписан, и стало лишь вопросом времени, когда и каким образом данное общество в данном виде исторически прекратит свое существование. Теоретически этот болезненный процесс мог пройти в двух формах: в форме народного бунта (революционным путем) или менее болезненно — в форме эволюционных преобразований (эволюционным путем).

Сдерживать постоянно проявляющиеся социальные конфликты, возникающие из-за явного противоречия содержания и формы (при нежелании или неумении понять объективные потребности в развитии данного общества) государство могло лишь одним способом — путем максимальной активизации своего репрессивного ап-парата. Неразумная по сегодняшним меркам уголовно-правовая жестокость, приведшая к физическому уничтожению сотен тысяч граждан и появлению многомиллионной армии лиц, отбывающих наказание в местах лишения свободы, сформировала более чем терпимое отношение общества к преступникам и к преступлениям. Однако, с учетом изложенного, репрессивная политика государства была «разумной» именно в силу того, что лишь насилие позволяло продлить агонию его существования в том виде, в котором оно существовало.

Вполне понятно, что первой естественной потребностью общества после относительно бескровного социального взрыва и прекращения своего существования в старой форме, стало инстинктивное желание максимально быстро создать то промежуточное звено между человеком и государством, которое единственное может позволить сохранить свободу человека перед государством, — ясный закон и независимый суд. Процесс создания законодательства, соответствующего современному уровню развития общественных отношений, и процесс становления независимого суда как самостоятельной власти в нашей стране идут со свойственной российскому менталитету «широтой колебания».

В свете изложенного крайне важно на теоретическом уровне выяснить, каково на практике должно быть отношение судьи к закону, какова степень самостоятельности судьи — должен ли он быть всегда механическим правоприменителем («рабом закона») или должен творчески подходить к разрешению конкретного правового конфликта, т. е. условно «закон должен быть его рабом». Иными словами, в какой степени в правоприменительной практике суда должны сочетаться «святость закона» и «святость жизни»? В рамках судебного правоприменения этот вопрос представляется нам одним из важнейших. Острота данной проблемы ощущается наиболее отчетливо в те периоды существования общества, когда закон воспринимается как несправедливый либо когда закон не вполне ясен или имеет пробелы.

Как отмечалось ранее, позитивный закон, с одной стороны, не может идеально отражать потребности регулирования общественных отношений, а с другой, представляя собой «усредненную величину» регуляции отношений, принципиально не может включать в себя все многообразие конкретных отношений и связей в обществе. «Даже самый ясный закон при применении его к тому или другому конкретному случаю в силу особенностей этого случая или в силу радикально изменившихся условий может оказаться несправедливым: известно ведь латинское изречение “самый совершенный закон есть величайшая несправедливость”» . Кроме того, в отличие от выдержанного вина, закон «с возрастом» становится менее «качественным», если не происходит его «омоложение» путем приведения в соответствие с объективной потребностью регулирования изменившегося уровня общественных отношений. Одним из постоянных недостатков позитивного закона является также то, что юридический закон, представляя собой результат человеческого творчества, всегда несет на себе отпечаток человеческого несовершенства, «часто страдает пороками — пороками мысли или пороками редакции» .

Вспомним, в дополнение к сказанному, изречение Н. Г. Чернышевского об относительном невежестве человеческого сознания, невежестве, которое объясняется недостаточно развитым предметом, мнение о котором формируется, и вынуждены будем согласиться с тем, что даже относительно совершенный юридический закон, регулирующий общественные отношения, изначально обречен на пробелы и противоречия, поскольку не может и не должен в момент своего появления предвидеть тех жизненных отношений, которые только зарождаются и проявят себя в полной мере впоследствии. А жизнь, как известно, это органическое единство и одновременное сосуществование настоящего с элементами прошлого и будущего.

Во всех перечисленных случаях для судебного правоприменения возникает принципиальный вопрос: следует ли ставить во главу угла судейское усмотрение, основанное на понимании судьей принципа справедливости, норм морали, объективных потребностей общественного развития (в связи с чем судья волен «корректировать» закон), или судья должен применять закон всегда, даже если в конкретном случае его применение приводит к явной несправедливости?

Очевидно, что так вопрос стоял всегда и, видимо, будет стоять до тех пор, пока человеческое общество вынуждено будет использовать такой инструмент регулирования социальных отношений, как закон и суд.

В человеческой истории эти две тенденции проявляются в постоянной борьбе и, в зависимости от комплекса разнообразных причин, с переменным успехом каждая становится то более, то менее выраженной. Периодические колебания в развитии этой «борьбы» отмечены правовой наукой. «Есть моменты, когда жизнь и юриспруденция требуют строгого и неуклонного подчинения судьи закону, полного воздер-жания его от всякой оценки и исправления закона сообразно своим представлениям о справедливости; и есть, с другой стороны, эпохи, когда торжествует тенденция противоположная: судье предоставляется право не только широкого толкования закона, но даже и его исправления. При этом смена этих эпох находится в известной зависимости от падения или повышения естественно-правового настроения: чем сильнее (в обществе. — А. А.) отрицательное отношение к позитивному праву, чем распространеннее вследствие этого симпатия к праву естественному, тем больше у судов склонности признавать справедливость непосредственным источником права, способом восполнять и даже

о 146

исправлять положительный закон» .

Эта закономерность, чрезвычайно актуальная для России последних двух десятилетий, не только проявляется в практической и правоприменительной деятельности, но и становится причиной возникновения в правовой науке теоретических построений, про-тивопоставляющих позитивное право естественному. Такое проти-вопоставление представляет собой логически ошибочную посылку, поскольку в одной плоскости теоретического анализа подвергаются исследованию разноплоскостные явления. В свою очередь, изначально ошибочная посылка при соблюдении законов логики не может привести к достоверным выводам. Интересна в этом плане полемика яркого представителя нормативного правопонима- ния — М. И. Байтина с последовательно-принципиальным представителем широкого понимания права — JI. В. Петровой .

Противопоставляя естественное и позитивное право, Л. В. Петрова считает, что видеть в праве систему общеобязательных государственных норм, считать правовыми лишь те правила поведения, которые изданы или санкционированы государством, — значит лишать право самостоятельной ценности и роли, превращать его в какой-то придаток государства. Право по своей сущности надгосударственно, оно может иметь авторитет только тогда, когда этот авторитет содержится в нем самом, а не в каком-то внешнем влиянии, пусть даже и государственном. Если понимать под правом волю государства, регулирующего человеческие отношения посредством установления меры поведения, то такая мера поведения, установленная государством, унижает человека. В некотором смысле с приведенным мнением Л. В. Петровой можно согласиться. Ведь если абсолютную свободу человека взять за критерий оценки «высоты» его положения, то любые ограничения абсолютной свободы есть «унижение». Но дело заключается в том, что «унижение» человека путем ограничения его абсолютной свободы приводит к «возвышению» его из одного качества — абсолютно свободного одинокого биологического существа в другое — относительно свободную социальную личность.

Далее Л. В. Петрова утверждает, что с позиций развитого правоведения исходящее от государства позитивное право во всех случаях представляет собой законодательный произвол, а проблема сущности права является проблемой философии, но не сугубо юриспруденции. Сущность права сверхъюридическая, она коренится в природе человека. Разумны те законы, которые отвечают человеческой природе. Наукой, изучающей природу человека, является философская антропология, согласно которой суть и смысл естества (природы) человека составляет его свободная воля, следовательно, ключом к уяснению естественного права является познание человеком собственного естества, а значит, и человеческой природы в целом. Поскольку человек в своем естественном состоянии является свободным существом, и если личность нашла закон (норму, принцип поведения) для своей практической деятель-ности в себе самой, то она, руководствуясь своим, а не чужим законом, является самостоятельным и свободным творцом истинного права.

Эти размышления привели JI. В. Петрову к выводу, что с теоретических, политических и нравственных позиций неоправданность правового позитивизма очевидна. Здесь вновь налицо смешение двух несопоставимых понятий: индивидуальное, абсолютно свободное биологическое существо, с одной стороны, и личность как представитель социума — с другой. Ведь личностью биологическое существо, именуемое человеком, может стать лишь в обществе. Жизнь преподносила примеры, когда младенец волею судьбы выживал в дикой природе и развивался в отрыве от общества. Эти несчастные, которые в период биологического развития были лишены человеческого общения, так и не смогли в дальнейшем адаптироваться в обществе, стать его полноценными представителями, оставаясь, с точки зрения социальной сущности человека, представителями животного мира. JI. В. Петрова, рассуждая о сути и смысле естества (природы) человека, берет за основу не биологическое существо, а личность, человека социального. Однако чтобы стать личностью и человеком в социальном смысле, требуется не только родиться в облике человека, но и стать человеком, что без общения с людьми невозможно, следовательно, нужно жить в обществе. А жить в обществе и быть абсолютно свободным от общества, как это ни печально для противников правового позитивизма, нельзя. Эта минимально необходимая несвобода индивида в обществе, которая так негативно воспринимается Л. В. Петровой, есть чуть ли не единственное условие возможности социального существования вообще. И как раз с учетом того, что человек в обществе является личностью, а каждая личность не только может, но и должна иметь свою индивидуальную свободную волю, отнюдь не идентичную миллионам других индивидуальных свободных воль, именно в силу этого ограничение разнообразных человеческих воль в выборе поведения в обществе должно определяться известной всем мерой поведения, установление и закрепление которой в качестве общеобязательной на современном этапе развития чело-веческого общества без писаного права невозможно.

Анализируя научные взгляды JI. В. Петровой, академик РАЕН М. И. Байтин пишет, что рассматривая проблему в плоскости судебной практики толкования и применения права, JI. В. Петрова противопоставляет позитивистской концепции такую сторону философско-антропологического учения о праве, как герменевтическое естественное право, или герменевтическая антропология, принципы которой, по ее утверждению, и есть нормы естественного права. При этом позитивное понимание юридической герменевтики как науки и искусства толкования юридических терминов и понятий, уяснения и разъяснения правовых норм в целях их единообразного и правильного применения осуждается как «узкоограничительное», налагающее «запрет на судебную практику (право судей) как источник отечественного права». «Иначе говоря, — утверждает JI. В. Петрова, — ны-нешних практических юристов, как и прежде, хотят видеть механическими исполнителями юли государства. Как и прежде, юристы отстраняются от самостоятельного поиска и создания права. Тем самым сводится на нет конституционный принцип разделения властей. Там, где судебная власть подчинена законодательной, ни о каком разделении властей говорить не приходится».

Процитированные суждения не могут не вызвать принципиальных возражений, поскольку искажают и запутывают действи-тельное положение дел. Во-первых, не следует смешивать судебное толкование с судебной практикой как источником права, самостоятельным созданием права судьями. Это не одно и то же. Как не одно и то же, с одной стороны, подчинение судебной власти законодательной, при которой, как пишет JI. В. Петрова, «ни о каком разделении властей говорить не приходится», и с другой — подчинение судей закону.

Конституция РФ, закрепляя разделение властей (ст. 10), устанавливает, что «органы законодательной, исполнительной и судебной власти самостоятельны».

Вместе с тем ст. 120 гласит: «Судьи независимы и подчиняются только Конституции Российской Федерации и федеральному закону», что является прямым выражением и следствием конституционного принципа разделения властей.

Во-вторых, ни Конституцией РФ, ни Федеральными конститу-ционными законами «О судебной системе Российской Федерации», «О Конституционном Суде Российской Федерации», ни другими за-конодательными актами РФ, регламентирующими деятельность судов, органы судебной власти не наделяются правотворческой функцией. Их назначение — осуществление правосудия, составляющего основное содержание правоприменительной деятельности суда, неотъемлемой частью которой является судебное толкование права. Оно призвано обеспечить научно и практически обоснованную интерпретацию содержания, смысла толкуемой нормы в целях ее единообразного и правильного применения, а не создание нового общего правового предписания, отступающего отданной нормы или подменяющего ее. Но из этого ни в коей мере не следует, что судей, «как и прежде, — по мнению JI. В. Петровой, — хотят видеть механическими исполнителями воли государства». Напротив, о том, насколько в нынешних условиях выросли полномочия судей в сфере их профессиональной деятельности, повысились их независимость и самостоятельность, свобода усмотрения и ответственность за правильное и справедливое разрешение споров и принятие решений, особенно по делам, связанным с защитой прав человека, можно судить, например, по предоставленному судам полномочию не применять при разрешении конкретных дел нормы, которые по их убеждению, влекут нарушение прав и свобод граждан; в каждом подобном случае напрямую руководствоваться соответствующими нормами Конституции РФ .

Что касается естественно-правовой теории, то она никогда, как уже отмечалось, не обнаруживала отрицательного отношения к позитивному праву вообще, а целенаправленно боролась лишь с такими его конкретными проявлениями (разновидностями), которые противоречили естественным законам, символизирующим прирожденные и неотчуждаемые права человека и гражданина. «Обосновывая приоритет прирожденных прав человека, естественно-правовая теория всегда выступала за создание и развитие в конкретных государствах и у различных народов такого позитивного права, которое бы основывалось на этих фундаментальных правах. ...Естественное право практически неосуществимо без позитивного, а духовная основа, нравственная сила и стабильность позитивного права коренятся в праве естественном» .

Подход к оценке соотношения естественного и позитивного права, сходный с позицией М. И. Байтина, демонстрирует Р. 3. Лившиц: «Если сугубо условно уподобить право живому организму, то позитивное право можно считать телом, а естественное право — душой. ...Естественное право объективно нуждается в нормативном облачении, иначе оно остается совокупностью прекраснодушных идей... Целью естественного права... остается достижение нормативного закрепления» .

Возвращаясь к вопросу о периодах исторического развития, когда в том или ином государстве в определенном смысле усиливался «произвол судов», вызванный объективной потребностью регулирования новых общественных отношений устаревшей мерой, следует отметить, что, «конечно, таким путем достигалось, в известной мере, приспособление старого права к новым условиям жизни, но, с другой стороны, такая широкая свобода судов приводила к развитию безграничного судейского субъективизма, к самым произвольным решениям и вместе с тем к еще большему усилению той неопределенности права, от которой вообще страдал XVIII век. Эта последняя сторона обострилась настолько, что чем далее, тем сильнее стали раздаваться жалобы на произвол судов и на хитросплетения юристов, и к концу века окрепла тенденция усилить зависимость судов от закона, устранить возможность судейского субъективизма, даже если бы для этого понадобилось лишить их* права толкования вовсе. Эта тенденция сказалась одинаково во всех руководящих государствах континентальной Европы (в XVIII веке. — А. А.)» . Аналогичным образом дело обстояло и в России.

Поскольку развитие человечества идет «по спирали» с непременным проявлением «принципа маятника», можно сказать следующее: как только нормы права начинают входить в существенное противоречие с потребностью общественного развития, судебная деятельность, как лакмусовая бумага, проявляет это несоответствие путем усиления судейского субъективизма. По достижении некоторого критического уровня такой «самостоятельности» судов государство начинает реагировать, активно противодействуя данному явлению. Далее происходит вынужденное приведение позитивного права в относительное соответствие изменившимся потребностям общественного развития, а суды (по инерции, имеющей в своей основе не только объективные, но и субъективные причины) продолжают пользоваться тем уровнем «судейского произвола», который общество позволило ранее.

Следующий этап — открытое и явное проявление общественного недовольства судебным «произволом», которое становится тем настойчивее и громче, чем качественнее обновленное позитивное право отражает потребность регулирования достигнутого обществом уровня общественных отношений. Наконец, требование времени приводит к конкретным действиям государства, ограничивающим «вольность судей» в вопросах толкования закона, и на какой-то период возникает ситуация, предшествующая повторению описанного цикла, который начинается с того, что общественное развитие потребует вновь в противовес позитивному праву появиться на исторической арене авангарду правоприменения — суду как инструменту, в деятельности которого реально отражается постоянно существующий разрыв между правовой формой и идеальным уровнем правовой регламентации общественных отношений (идеальным, объективно необходимым правом) в данном социальном образовании на данном историческом этапе его существования. Общество вновь «позволит» судам проявлять известную самостоятельность, разрешит в известном смысле «заниматься судейским произволом», пока уровень позитивного права не будет вновь поднят до изменившегося уровня общественных отношений, и т. д. Следует отметить, что обе названные социальные тенденции (стремление к максимальной самостоятельности судов при разрешении правовых конфликтов и стремление поставить суд в полную зависимость от правовой регламентации этих конфликтов) существуют вместе, и лишь в зависимости от конкретных социальных условий одна из них на какое-то время проявляется более ярко.

Эти рассуждения привели нас к выводу о том, что уровень самостоятельности судов, уровень «судейского произвола» в каждом обществе на конкретном историческом этапе его развития (при всех индивидуальных особенностях этого общества) в итоге представляет собой проявление одной закономерности: чем в меньшей степени позитивное право соотносится с потребностями общественных отношений в их регулировании, чем менее качественно положительное право регламентирует поведение людей в обществе (по разнообразным причинам — от явной «отсталости» до индивидуальных особенностей правовой системы конкретного общества, проявляющихся в недостаточной степени конкретизации правовой регуляции), тем в большей степени проявляется самостоятельность судов, тем больше общество позволяет судам «заниматься судейским произволом». Вполне понятно, что под «судейским произволом» в контексте сказанного нами понимается максимально возможный уровень судебного толкования закона в угоду по-требностям общественных отношений, вплоть до «исправления» положительного закона (в философском смысле — до достижения нового качества, противоположного своему, т. е. выполнение функций законодательной власти).

Исторический интерес для нас представляет мнение Ч. Беккариа по данному вопросу. Размышляя о проблеме толкования закона судьями, он отмечает, что судьям не может принадлежать право толковать уголовные законы исключительно в силу того, что они не являются законодателями. Судьи получают законы не как обязательства, вытекающие из древней клятвы, лишенной своей силы — ибо в противном случае она связывала бы воли уже умерших — и несправедливой — поскольку возвращала бы людей, уже объединившихся в общество, в первобытное состояние, — а как обязательства, вытекающие из молчаливого или прямо выраженного договора между сувереном и его живыми подданными о передаче ему совокупной воли последних. Данные обязательства служат необходимым инструментом сдерживания и регулирования внутреннего процесса столкновения противоречивых частных интересов. В этом заключается материальная суть и реальная сила законов.

По утверждению Ч. Беккариа, смысл которого должен быть осознан сегодняшними правоприменителями, нет ничего опаснее ситуации, когда судья руководствуется духом закона. Эта истина, кажущаяся парадоксальной умам обыденным, для которых мелочные сиюминутные проблемы служат большим потрясением, чем гибельные, но отдаленные последствия ложного принципа, укоренившегося в сознании народа, представляется очевидной. Каждый человек имеет свою личную точку зрения, которая меняется со временем, в связи с чем дух закона будет зависеть от «хорошей или дурной логики судьи, нормальной или плохой работы его желудка... от силы обуревающих его страстей, от его слабостей и от его отношения к потерпевшему (выделено нами. — А. А.). Словом, от малейших причин, способных вызвать в человеческой душе, подверженной постоянным колебаниям, искаженный образ любого исследуемого предмета. Поэтому-то мы видим, как судьба играет человеком при рассмотрении его дела различными судами. И жизнь несчастного приносится в жертву из-за ошибочных выводов или мимолетных капризов судьи, который уверен в правомерности принимаемого им решения на основе хаотичных представлений, витающих в его мозгу. Поэтому-то мы видим, что одни и те же преступления, в тех же самых судах по-разному на-казываются в разное время (даже в одно и то же время. — А. А)» .

Отметим, что эти мысли высказаны во второй половине XVIII века (1764 год). В то время Ч. Беккариа проживал в континентальной Европе и формулировал свои взгляды на основе тех жизненных реалий, которые наблюдал. Ярко выраженное негативное отношение Беккариа к возможности судебного толкования уголовного закона объясняется не только его научным и гуманистическим гением, но и тем, что допущенный обществом судебный «произвол» в тот период времени достиг такого уровня, когда должна была проявиться тенденция к ограничению свободы суда в толковании закона. И эта тенденция вполне закономерно проявилась.

По утверждению И. А. Покровского, занимавшегося изучением проблем гражданского права, в том числе с использованием исторического метода, в Пруссии Фридрих Великий, исходя из представле-ния о том, что разъяснение смысла законов — прерогатива законодательной власти, своим указом от 14 апреля 1780 года учредил особую комиссию законов и, воспретив отдельным судам самостоятельное толкование, повелел в случаях сомнений обращаться с запросами в эту комиссию. Этот порядок вошел затем и в Прусское Земское Уложение (§ 46 и 47 Введения). Но через 18 лет, указом от 8 марта 1798 года данное положение было отменено. Судам предписывалось все дела решать на основании общих правил толкования, сообщая, впрочем, обо всех встретившихся неясностях министру юстиции на предмет дальнейшей работы над законодательством.

Точно так же обстояло дело и во Франции в эпоху революции. Закон от 24 августа 1790 года предписал судам обращаться к законодательному собранию. Но и во Франции это правило оказалось невыполнимым, и в Кодекс Наполеона был включен § 4, запрещающий судам останавливать производство под предлогом молчания, темноты или недостаточности закона, вследствие чего судам возвращалось и право тол-кования.

В Австрии § 26 Иозефинского кодекса 1786 года предписывал в случаях сомнения обращаться к монарху. Однако в проекте Мартини вопрос ставился иначе: так как высшим источником всякого права признавалось естественное право, то для восполнения законодательных пробелов судья мог обращаться к нему.

Отрицательное отношение к судебному толкованию в России было зафиксировано и в Своде законов до судебной реформы 1864 года. Статья 65 Основных законов гласила: «Законы должны быть исполняемы по точному и буквальному смыслу оных, без всякого изменения или распространения. Все без изъятия места, не исключая и высших правительств, во всяком случае должны утверждать определения свои на точных словах закона, не переменяя в них без доклада Императорскому Величеству ни единой буквы и не допуская обманчивого непостоянства самопроизвольных толкований». Статья 52: «В случае неясности или недостатка существующего закона каждое место или правительство имеет право и обязанности представлять о том по порядку своему начальству. Если встреченное сомнение не разрешается прямым смыслом закона, тогда начальство обязано представить Правительствующему Сенату или Министру по принадлежности...» Статья 10 Устава гражданского судопроизводства отменила этот порядок, запретив судам останавливать решение дела под предлогом неполноты, неясности, недостатка или противоречивости закона .

Видный российский правовед Н. С. Таганцев в опубликованных в 1902 году лекциях по уголовному праву отмечал, что, как показывает история, не только вопрос о силе и значении судебного толкования, но и вопрос о самом праве суда толковать закон разрешался крайне разнообразно. В XVII — первой половине XVIII века во всей Европе судебное толкование стояло не только наравне с законом, но и главенствовало над ним; тогда наказания, не соответствовавшие гуманным стремлениям эпохи, заменялись судами, тем же путем изменялся и ограничивался объем преступных деяний и т. д.

Этот полный произвол суда вызвал серьезное противодействие в конце XVIII — начале XIX века, делались даже попытки вовсе лишить суды права на толкование .

Появление в правовой научной мысли в 50-х годах прошлого столетия теоретических построений, отрывающих право от закона, противопоставляющих право положительному закону, активизация разработки этих научных построений в конце прошлого века и в наши дни, поиск путей к совершенствованию общественных отношений через возврат к естественно-правовым учениям, которые также противопоставляются позитивному праву, — все это, по нашему убеждению, представляет собой реакцию на осознание явного несоответствия позитивного права потребностям общественного развития.

Можно утверждать, что изучение судебной правоприменительной практики любого государства через призму степени самостоятельности судов в толковании законов позволяет делать предположения о качестве позитивного права, существующего в этом обществе. Независимо от достигнутого уровня развития демократических институтов и существующего в данном обществе научного или официального мнения о «совершенстве» действующего законодательства, при достижении известной степени судейской самостоятельности в вопросах толкования закона и права можно утверждать, что в данном обществе качество позитивного права отстает от объективных потребностей общественного развития. В свою очередь, объективные потребности общественного развития на современном этапе в связи с бурно идущим научно-техническим прогрессом (учитывая достиг-нутый уровень социально-экономических отношений в развитых странах, процессы глобализации и интеграции государств, все возрастающую зависимость человека от общества, сложившееся разделение труда и практически полное исчезновение в развитых странах натурального способа ведения хозяйства) заключаются не только в том, чтобы позитивное право соответствовало достигнутому уровню общественных отношений, но и в том, что оно должно отвечать определенным критериям — быть ясным, понятным и доступным для простого человека, не обремененного грузом научных познаний в области юриспруденции. Объективное (позитивное) право существует для того, чтобы применяться к жизни. Эта функция выполняется правом наилучшим образом в том случае, когда применяется оно легко и быстро .