§ 1. Укрывательство
Признание наряду с укрывательством в собственном смысле, т.е.заранее не обещанным укрывательством, в качестве его разновидности, так называемого заранее обещанного укрывательства, на наш взгляд, недостаточно обосновано и нуждается в некотором уточнении.
Как известно, конструирование всяких, в том числе и правовых, понятий должно производиться на основе строгого соблюдения принципа правильного и четкого отражения содержания явления. С этой точки зрения понятие заранее обещанного укрывательства недостаточно ясно передает действительную сущность конкретного уголовно-правового явления, которое оно призвано обозначать. Более того, оно вуалирует эту сущность, создавая неверное представление, что решающим условием уголовной ответственности в данном случае является якобы не обещание лица укрыть преступника или преступление, афактическое его выполнение, т.е. сам факт укрывательства. На самом же деле в рассматриваемом случае лицо несет ответственность не за физическое действие, каковым является непосредственно само укрывательство, а за словесное обещание укрыть преступника или преступление. Именно это обещание, оказывая воздействие на сознание исполнителя, укрепляет в нем решимость осуществить свой преступный замысел и этим самым
94
включается в общую причинную цепь, завершающуюся исполнением преступления. Что же касается непосредственно факта укрывательства, то оно в силу того, что имеет место после события преступления, ни при каких обстоятельствах не может стоять в причинной связи с совершением преступления.
Лицо, давшее обещание укрыть преступление, становится пособником независимо от того, реализовало ли оно свое обещание впоследствии или нет, ибо оно самим фактом обещания содействует исполнению преступления и поэтому несет ответственность за наступивший опасный результат наряду с исполнителем. Следовательно, здесь мы имеем дело не с укрывательством, как таковым, а с разновидностью соучастия в форме интеллектуального пособничества.
Действия такого интеллектуального пособника по непосредственному укрытию совершенного преступления находятся за пределами состава пособничества. Эти действия могут лишь характеризовать степень опасности личности преступника и имеют процессуальное значение в смысле доказательства данного субъектом обещания преступнику помочь ему избежать ответственности.Из сказанного вытекает, что об укрывательстве как самостоятельной форме уголовно-наказуемой деятельности может идти речь лишь при укрытии преступления, в совершении которого данное лицо никакого участия не принимало, в то время как при так называемом заранее обещанном укрывательстве лицо укрывает преступление, являющееся плодом совместной его деятельности с исполнителем. Поэтому здесь имеет место не разновидность укрывательства преступления, а пособническая деятельность, выражающаяся в оказании интеллектуального воздействия на волю исполнителя посредством дачи ему обещания помочь уклониться от ответственности за содеянное. Эта точка зрения прямо вытекает из смысла ч. VI ст. 17 Основ уголовного законодательства Союза ССР и союзных республик, которая относит к числу пособников лиц, лишь заранее обещавших укрыть преступление или преступника, и не связывает это обещание с фактическим его осуществлением.
В связи с изложенными выше соображениями бы-
95
ло бы наиболее верным и теоретически оправданным признание единого уголовно-правового понятия укрывательства, по своему содержанию равнозначного ныне употребляемой нами конструкции заранее не обещанного укрывательства. Что же касается так называемого заранее обещанного укрывательства, то правильнее было бы именовать его интеллектуальным пособничеством в форме обещания скрыть преступника или следы преступления, поскольку сам факт укрывательства в данном случае не содержит признаков уголовно-наказуемого деяния.
Большинство советских криминалистов всегда проводило четкую грань между соучастием в преступлении и укрывательством в собственном смысле слова, составляющим одну из форм прикосновенности к преступлению[97].
На этой же позиции стоит и действующее советское уголовное законодательство.В противоположность этому некоторые советские авторы относили к соучастию любое укрывательство[98]. Их позиция в свое время была подвергнута справедливой критике в правовой литературе.
96
Издание Основ уголовного законодательства 1958 г. положило конец открытым выступлениям пробив укрывательства как формы прикосновенности к преступлению. Но тем не менее продолжают все еще иметь место отдельные высказывания, авторы которыхпытаются найти компромиссное решение по этому вопросу.
В целом соглашаясь с принятой в советском уголовном праве точкой зрения по данному вопросу, они полагают, что иногда действия укрывателя все-таки вступают в причинную связь с опасным результатом, вызванным исполнителем[99].
Особенно настойчиво проводит эту точку зрения М.И. Ковалев. Он считает, что состав преступления, будучи абстракцией, не в состоянии охватить все многообразие конкретных преступлений. Конкретное преступление, по его мнению, имеет массу индивидуальных признаков, которые могут иметь значение не только при определении наказания в качестве отягчающих или смягчающих обстоятельств, но и при конструкции соучастия. К такого рода индивидуальным признакам М.И. Ковалев относит момент фактического окончания преступления, который не всегда совпадает с тем, что описано в законе, поскольку первое определяется не волей законодателя, а спецификой преступления. Следовательно, критерием отнесения тех или иных действий к соучастию, по его мнению, должен служить не момент окончания преступления, как это описано в законе, а фактическое его окончание[100].
97
С такой позицией вряд ли можно согласиться. Необходимо подчеркнуть ошибочность противопоставления понятия преступления понятию состава преступления. То или иное деяние может повлечь за собой уголовное наказание лишь в пределах и рамках, строго очерченных законодателем в соответствующих составах преступлений. Каждое конкретное преступление может лишь индивидуализировать признаки состава, но ни в коем случае оно не в состоянии ни расширять, ни суживать пределы, установленные этим составом, путем создания новых признаков.
Следовательно, момент окончания преступления, описанный в составе, является одним из обязательных критериев, которым следует руководствоваться не только при разрешении вопросов о стадиях совершения преступления, но и конструкции соучастия. Выдвижение вместо юридического окончания преступления, описанного в диспозиции уголовного закона, некоего фактического его окончания есть по существу ничто иное, как подмена юридического состава преступления неопределенным фактическим составом, что несовместимо с принципами законности и ведет к необоснованному усилению ответственности, внося в деятельность судебно-следственных органов элементы объективного вменения.По существу разрыв между юридическим и фактическим окончанием преступления, о котором говорят авторы приведенной выше концепции, на самом деле является кажущимся. Это наглядно видно из анализа составов преступлений, заранее не обещанное укрывательство которых, по их мнению, должно образовать пособничество преступлению.
Так, основываясь на том, что начальным моментом дезертирства является самовольное оставление части или места службы, а конечным моментом — добровольная явка или задержание дезертира, М.И. Ковалев полагает, что к соучастию должно быть отнесено не только содействие оставлению части или места службы, но и последующее способствование дезертиру уклониться от задержания[101].
98
Нам представляется, что автор в данном случае смешивает понятие выполнения состава с понятием преступного состояния. Состав дезертирства следует считать выполненным с момента оставления части или места службы. Преступное же состояние возникает после выполнения состава, и лицо, пребывающее в преступном состоянии, не осуществляет вновь состава дезертирства. Преступное состояние не влияет на квалификацию деяния дезертира и имеет чисто законодательно-техническое значение. Оно выработано законодателем для удобства при исчислении сроков давности и применения амнистии. Поскольку состав дезертирства считается юридически и фактически выполненным с момента оставления лицом части или места службы, то, следовательно, пособником может быть признано только лицо, способствовавшее совершению указанных действий.
Признание укрывательства, имевшего место в момент преступного состояния, в качестве пособничества, было бы равносильно признанию, что при дезертирстве невозможно совершение укрывательства как формы прикосновенности, ибо с прекращением преступного состояния исключается всякая возможность в последующем для прикосновенной деятельности.Исходя из того, что для оконченного состава разбойного нападения достаточно лишь факта нападения, независимо от того, завладел преступник имуществом потерпевшего или нет, М.И. Ковалев приходит к выводу, что неправильно было бы считать пособниками только лиц, способствовавших грабителям до нападения, а тех, кто оказал какую-либо помощь преступнику после окончания нападения, относить к укрывателям[102].
Связывая выполнение состава разбоя не с реализацией преступником своей цели, т.е. завладением имущества, а фактом нападения на потерпевшего, законодатель из двух объектов, на которые совершается посягательство актом разбоя, выдвигает на первый план жизнь и здоровье человека, представляющих со-
99
бою более ценное благо, нежели его право на имущество. Посредством такого законодательно-технического приема констатируется также тот факт, что разбойное нападение не всегда может сопровождаться завладением имущества потерпевшего, что, однако, ни в коей мере не должно уменьшать степени его опасности. При этом сказанное вовсе не может быть истолковано в том смысле, что нападение и завладение имуществом при разбое составляют два самостоятельных, отделенных друг от друга во времени, акта. Напротив, они составляют единый процесс, в котором нападение на потерпевшего выступает непременным средством завладения его имуществом. Завладение имуществом осуществляется не после акта нападения, а в ходе, в процессе нападения, ибо нельзя завладеть имуществом при разбое, одновременно не посягая на личность потерпевшего.
В свете изложенного разберем пример, на который в подтверждение своей позиции ссылается М.И. Ковалев.
А.
снабжает оружием Б., а В., знакомый Б., случайно оказывается на месте преступления, после того как Б. уже напал на Г., и помогает Б. в завладении имуществом потерпевшего Г., то, по мнению М.И. Ковалева, и А. и В. в разной мере должны считаться соучастниками в разбойном нападении, хотя первый действовал до окончания состава разбоя, а второй — после[103].Как мы видим, М.И. Ковалев искусственно расчленяет единый процесс нападения, сопровождавшийся завладением имущества потерпевшего, на два изолированных друг от друга акта. Согласно его утверждению, первоначально Б. якобы совершает нападение на Г., затем нападение прекращается и Б. приступает к завладению его имуществом. Такое представление о характере объективной стороны разбоя является не правильным и не соответствует реальному положению вещей. В действительности здесь нет никакого разрыва между нападением и завладением имуществом, оба
100
выступают как единое целое. Поэтому следует считать, что В., помогая Б. в завладении имуществом Г., действует не после, а до выполнения состава разбоя,ибо Б., завладевая имуществом Г., все еще совершает нападение на потерпевшего. В. же, помогая Б. в завладении имуществом Г., тем самым выступает в роли его пособника.
Несостоятельность позиции М.И. Ковалева видна также и из того, что в приведенном выше примере, он говорит не об укрывательстве, а лишь об оказании помощи в завладении имуществом при разбое, не конкретизируя, в чем эта помощь должна выразиться. Между тем при последовательном развитии своей мысли ему следовало бы признать, что В. оказывает помощь Б. в завладении имуществом Г. путем укрывательства. Однако, рассуждая подобным образом, мы оказались бы в странном положении, допустив возможность укрывательства преступления до того, как это преступление было совершено. Применительно к указанному случаю дело обстояло бы следующим образом: В. укрывает имущество потерпевшего до того, как грабитель завладевает этим имуществом.
Вполне очевидно, что такая ситуация является нереальной, ибо прежде чем укрыть подобное имущество, необходимо, чтобы оно было насильно отобрано у потерпевшего, без чего укрывательство теряет всякий смысл. Итак, коль скоро речь идет о действиях, предшествующих факту завладения имуществом, можно и должно говорить о соучастии в нападении, но ни в коем случае не об укрывательстве.
Концепция о несовпадении моментов юридического и фактического окончания преступления нашла свое отражение и в практической деятельности отдельных судебных органов.
Характерно дело Малышевой, осужденной Ачинским городским народным судом по ст.ст. 17 и 89 (ч. III) РСФСР за то, что она, зная о хищении 31 пары валяной обуви осужденными по этому же делу Саввой и Гозеном, приняла участие в реализации похищенного. Краснодарский краевой суд, рассмотрев дело в кассационном порядке, отменил приговор в отношении Малышевой и дело прекратил производством, мотивируя свое решение тем, что Малышева виновна в зара-
101
нее не обещанном укрывательстве предметов, добытых преступным путем, и поскольку данный случай не предусмотрен ст. 189 УК РСФСР, ее действия не образуют состава уголовно-наказуемого деяния.
Однако, судебная коллегия по уголовным делам Верховного суда РСФСР, не согласившись с выводами кассационной инстанции, определением от 3 февраля 1961 г. отменила ее определение и дело передала на новое кассационное рассмотрение. В своем определении судебная коллегия указала, что Малышева не только укрывала похищенное, но и занималась его реализацией, и поскольку ее действия направлены на достижение конечного результата хищения, т.е. извлечения денежных средств, эти действия должны быть квалифицированы как пособничество хищению.
Нетрудно понять, что позиция судебной коллегии в данном случае основана на искусственном расширении рамок соучастия путем перенесения момента окончания состава хищения на момент реализации этого имущества. Действительно, при таком толковании понятия хищения заранее не обещанная реализация вступает как бы в причинную связь с действиями преступника по достижению конечных целей хищения, т.е. извлечению денежных средств. Однако подобное истолкование понятия хищения противоречит теории и практике советского уголовного права, согласно которым хищение следует считать оконченным в момент незаконного изъятия имущества с целью обращения его в личную пользу отдельных лиц помимо воли собственника. Следовательно, деятельность лиц, участвующих в реализации похищенного, при отсутствии доказательств о заранее данном обещании оказать содействие в этом, не стоит в причинной связи с совершением хищения и должна рассматриваться в необходимых случаях как заранее не обещанное укрывательство (ст. 189 УК РСФСР и соответствующие статьи УК других союзных республик) или сбыт заведомо похищенного имущества (ст. 208 УК РСФСР и соответствующие статьи УК других союзных республик).
С объективной стороны укрывательство всегда проявляется в активных действиях. Однако в правовой
102
литературе иногда высказывается мнение о возможности совершения укрывательства путем бездействия[104].
В подтверждение такого взгляда Н.Ф. Кузнецова ссылается на следующий пример.
В отсутствие А. его приятель, совершивший преступление, прячет в подвале его дома похищенные вещи. А., зная о совершенном преступлении и о происхождении обнаруженных в его подвале посторонних вещей, оставляет вещи лежать на месте до тех пор, пока их не возьмет похититель.
По мнению Н.Ф. Кузнецовой, А. несет ответственность за укрывательство, ибо его бездействие приравнивается к активному действию.
На наш взгляд, А. может нести ответственность только за недоносительство о совершенном хищении. Как это явствует из фабулы дела, сокрытие похищенных вещей производилось самим преступником без какого-либо участия А. То обстоятельство, что преступник спрятал похищенное в подвале дома, принадлежащем А., не меняет характера поведения А. и не может расцениваться как предоставление им своего помещения для сокрытия предметов, добытых преступным путем, так как он не давал на это своего согласия. Признание укрывательства в поведении А. в данном случае было бы равносильно вменению в его вину чужих действий.
Допуская возможность укрывательства путем бездействия, М.И. Ковалев считает, что подобное укрывательство имеет место в тех случаях, когда должностное лицо, обязанное в силу своего служебного положения нести ответственность за сохранность государственного или общественного имущества, заведомо не препятствует его хищению[105]. Нам представляется,
103
что в этих случаях речь идет не об укрывательстве, а о попустительстве или о пособничестве преступлению.
С точки зрения предмета, укрывательство может выразиться в укрытии преступника, орудий и средств совершения преступления, следов преступления. Способы укрывательства могут быть самыми разнообразными.
Так, укрыватель может предоставить преступнику убежище, транспортные средства, снабдить его одеждой, предоставить средства маскировки, выдать подложные документы и т.д.
Укрывательство орудий и средств совершения преступления выражается в сокрытии оружия, орудия взлома, клише и других приспособлений для изготовления поддельных денег или монет и др.
Сокрытие следов преступления чаще всего выражается в уничтожении этих следов. Например, стирка одежды со следами крови, выпрямление вмятин, замена рабочего стекла на фаре автомашины после совершенного наезда и т.д.
На наш взгляд, укрывательство всегда должно предполагать совершение физических действий. Такой вывод вытекает из филологического значения понятия укрывательства. Исходя из этого, считаем неправильным рассматривать как укрывательство случаи интеллектуального содействия преступнику избежать ответственности, не сопровождавшегося физическим содействием (ложный донос, сообщение неверных сведений, самооговор и т.п.)[106].
Одним из важных элементов умысла, установление которого необходимо для привлечения лица к ответственности за укрывательство, является наличие у лица достоверного сознания признаков укрываемого преступления. Если же лицо, скрывая тяжкое преступление, не осведомлено о действительном его характере иошибочно полагает, что укрывает преступление, укрывательство которого не влечет уголовной ответственности, то такое деяние не содержит состава преступления. Так, Верховный Суд СССР признал
104
неправильным осуждение Султанова за укрывательство разбоя, так как, скрывая предметы, добытые путем разбойного нападения, он считал, что эти предметы добыты в результате кражи личного имущества, совершенной без отягчающих обстоятельств[107].
В отличие от всех остальных форм прикосновенности укрывательство совершается только с прямым умыслом[108].
Для субъективной стороны укрывательства недостаточно одного лишь сознания субъектом объективной направленности его действий на воспрепятствование раскрытию преступления и наказанию виновного. Необходимо, чтобы эта объективная направленность его действий была обусловлена субъективным стремлением к достижению соответствующего ей общественно опасного результата.
Так, Пундиньш, Костин и Данилов в ночь на 11 сентября 1962 г., воспользовавшись отсутствием ночного сторожа, совершили кражу товаров из сельмага Головного сельпо Нуринского РПС на сумму 8838 руб. Похищенные ценности они доставили в ту же ночь во двор дома Скирчака, который принял их и хранил у себя в сарае[109].
Возьмем другой пример. Харитонов, достоверно зная о том, что Чуб в ночь на 9 июля 1964 г. выстрелом из пистолета убил гражданина Шанина, принял от него пистолет и передал его на хранение Шапкину[110].
Как Скирчак, так и Харитонов, первый принимая похищенные ценности, а второй — орудие преступле-
105
ния, не только сознавали, но и стремились своими действиями затруднить своевременное раскрытие преступления и тем самым помочь преступникам уклониться от ответственности.
Деятельность субъекта, объективно направленная на воспрепятствование раскрытию преступления и разоблачению преступников, но не обусловленная соответствующим субъективным стремлением лица, не образует укрывательства.
Развиваемое нами положение о характере умысла при укрывательстве имеет принципиальное значение и служит критерием для разграничения укрывательства от различных смежных форм общественно опасной деятельности.
Так, непосредственно сам факт хранения или ношения орудия преступления не образует укрывательства, если по делу не установлено данных, свидетельствующих о том, что субъект путем такого хранения или ношения преследовал своей целью укрытие преступления.
С. случайно обнаружил поблизости дома К. спрятанный последним пистолет, которым накануне было совершено убийство односельчанина Н. С., зная о совершенном К. преступлении, принес пистолет домой и хранил у себя в сарае, полагая, что он понадобится ему для спортивной стрельбы, когда выйдет в поле.
С точки зрения объективных признаков, действия С. вроде бы напоминают укрывательство, поскольку они объективно направлены на затруднение раскрытия преступления и разоблачения виновного. Однако С. не может рассматриваться в качестве укрывателя преступления ввиду того, что эта объективная направленность действий не соответствует его субъективному стремлению, т.е. цели действия. С. несет ответственность лишь за недонесение о преступлении и за незаконное хранение оружия (ст.ст. 190 и 218 УК РСФСР и соответствующие статьи УК других союзных республик).
В теоретической литературе довольно распространено мнение, согласно которому рассматривается как укрывательство умышленное пользование плодами преступления.
106
Пользование плодами преступления — это, прежде всего, удовлетворение субъектом своих личных потребностей. Как и во всяком процессе потребления, в данном случае речь идет об использовании предмета в соответствии с его экономическим назначением. Пользование плодами преступления, когда речь идет о предметах, теряющих свое физическое качество в процессе потребления (продукты питания), по наступившим объективным результатам может напоминать укрывательство следов преступления, поскольку в ходе этого исчезают предметы, добытые в результате преступления. Однако это лишь внешнее сходство, ничего общего не имеющее с укрывательством.
Когда мы говорим об укрывательстве предметов, добытых преступным путем, имеем в виду не использование этих предметов в соответствии с их экономическим назначением, а непосредственно действия, направленные на перемещение с целью затруднить обнаружение либо изменение внешнего вида предметов или же иногда физическое их уничтожение, не связанное с потреблением. Следовательно, умысел лица, использующего плоды преступления, не направлен на укрывательство, хотя лицо может иногда и сознавать, что его действия в какой-то мере могут затруднить раскрытие преступления и разоблачение виновного. Само по себе пользование плодами преступления, по нашему мнению, не должно влечь уголовно-правовой ответственности. Но это нисколько не означает того, что пользование плодами преступления лишено характера общественно опасной деятельности. Пользование плодами преступления, несомненно, представляет собой общественную опасность, поскольку оно связано с проявлениями паразитических настроений. Однако эта опасность не достигает степени, необходимой для уголовно-правового вменения. Тем не менее в ряде случаев такое лицо подлежит уголовно-правовой ответственности.
Это может иметь место, когда лицо, пользующееся плодами преступления, достоверно осведомлено о признаках преступления, за недонесение о котором предусмотрена ответственность в уголовном порядке, или когда такое пользование связано с незаконным ношением либо хранением оружия, взрывчатых веществ.
107
Но и в данной ситуации лицо несет ответственность не за действия, связанные с пользованием плодами преступления, а за бездействие, выразившееся в несообщении о ставшем ему известном преступлении в органы власти, либо за незаконное ношение, хранение этих предметов.
Таким образом, пользование плодами преступления, хотя и представляет общественную опасность, однако само по себе не наказуемо. Различия между укрывательством и пользованием плодами преступления заключаются не только в характере субъективной стороны деяния, но и в объективных его признаках, поскольку укрывательство предметов, добытых преступным путем, должно выражаться вдействиях, не связанных с их потреблением. Тем более, на наш взгляд, было бы ошибочным пользование плодами преступления квалифицировать как укрывательство, исходя лишь из размеров похищенного имущества, которым лицо воспользовалось, игнорируя при этом значение тех объективных и субъективных признаков, свойственных укрывательству.
Так, П.И. Гришаев считает, что укрывательство приобретает форму пользования плодами совершенного преступления, когда последнее носит значительные размеры[111]. По его мнению, нельзя рассматривать в качестве укрывателя лицо, которое из 100 кг заведомо похищенного мяса воспользовалось одним килограммом. А лицо же, воспользовавшееся двадцатью килограммами мяса, следуя точке зрения П.И. Гришаева, должно нести ответственность за укрывательство преступления, которым это мясо добыто. Этим самым основным, решающим критерием для квалификации действия лица берется чисто формальный признак, т.е. количество использованного субъектом материального продукта, которое, как уже выше отмечалось, не может само по себе свидетельствовать о том, что лицо предпринимает действия по укрытию преступления.
Для подтверждения своей позиции обратимся к следующим примерам.
108
А., зная, что его приятель Б. совершил крупную кражу из государственного магазина, взял из похищенного имущества для временного пользования один костюм и пальто.
В действиях А. отсутствуют как объективные, так и субъективные признаки укрывательства. Для признания объективной стороны укрывательства в данном конкретном случае следовало бы установить, что А., приняв похищенные предметы, хранил их с целью затруднить раскрытие преступления. Между тем из поведения А. видно, что он пользовался ими для повседневной носки. Отсутствие объективных признаков здесь обусловлено, разумеется, отсутствием у А. субъективного намерения, направленного на укрытие этих ценностей.
Возьмем другой пример.
А. похитил легковую автомашину, принадлежащую гражданину Н. Б., зная о том, что автомашина похищена, с разрешения А. пользовался ею для своих личных надобностей.
Точно так же, как и в первом случае, Б. не совершает действий, направленных на сокрытие преступления. Тот факт, что Б. пользовался автомашиной как транспортным средством, не образует укрывательства, поскольку он преследовал своей целью исключительно удовлетворение своих личных нужд.
Аналогичные соображения должны лечь и в основу разграничения укрывательства от приобретения и сбыта имущества, добытого преступным путем[112].
Иногда действия лиц, укрывающих следы преступления, помимо укрывательства, могут одновременно содержать также признаки какого-либо другого состава преступления и тем самым образовать идеальную совокупность.
Такое положение возможно, когда действия, связанные с укрывательством преступления, могли быть совершены исключительно благодаря противозаконному использованию лицом своего служебного положения. Укрывательство подобного рода наряду с посягательством на деятельность органов правосудия, разу-
109
меется, наносит также вред нормальной работе учреждения, где лицо состоит на службе, поскольку оно использует предоставленные ему полномочия во вред интересам служебного аппарата. Поэтому, исходя из характера тех конкретных объектов, терпящих ущерб в результате совершенного посягательства, как с теоретической, так и с практической точек зрения будет наиболее правильным подобные действия квалифицировать как совокупность двух составов преступлений: укрывательства и злоупотребления служебным положением (ст.ст. 189 и 170 УК РСФСР и соответствующие статьи УК других союзных республик).
Однако в практике отдельных судебных органов нет еще четкой квалификации укрывательства, сопряженного с использованием субъектом своего служебного положения. Вот один из примеров.
Вильямс, работая старшим бухгалтером Алексеевского сельпо, путем оформления бестоварных фактур завуалировал растрату на сумму 16178 руб., допущенную заведующим магазином Аубакировым. Джамбулский областной суд осудил Вильямса по признакам ст. 143 УК Казахской ССР (злоупотребление служебным положением). Рассматривая дело в кассационном порядке, судебная коллегия по уголовным делам Верховного суда Казахской ССР определением от 17 февраля 1964 г. признала в действиях Вильямса лишь признаки состава укрывательства и переквалифицировала их на ст. 195 УК КазССР[113]. Между тем действия осужденного надлежало квалифицировать как совокупность двух преступлений (ст.ст. 143 и 195 УК КазССР).
Действия лица по укрывательству преступления, на наш взгляд, должны образовать совокупность двух составов и в тех случаях, когда эти действия связаны с незаконным хранением оружия или взрывчатых веществ (ст.ст. 189 и 218 УК РСФСР и соответствующие статьи УК других союзных республик).
На наш взгляд, требует своего дальнейшего уточнения и вопрос об объеме ответственности за укрывательство.
110
Основы уголовного законодательства Союза ССР и союзных республик 1958 г., устанавливая наказуемость заранее не обещанного укрывательства лишь в случаях, специально предусмотренных в законе, не содержат перечня этих случаев. Этот перечень отсутствовал и в Законе о государственных преступлениях, принятом одновременно с Основами. Позднее Указом Президиума Верховного Совета СССР от 24 февраля 1961 г. Закон о государственных преступлениях был дополнен статьей 27, где были перечислены государственные преступления, заранее не обещанное укрывательство которых должно влечь уголовное наказание. Упомянутая статья общесоюзного Закона затем была воспроизведена в уголовных кодексах союзных республик, в результате чего объем уголовно-наказуемого укрывательства государственных преступлений нашел единообразное решение в масштабе Союза. Что же касается объема ответственности за укрывательство общеуголовных и воинских преступлений, данный вопрос в плане общесоюзного законодательства остался нерешенным.
Регулируя круг уголовно-наказуемого укрывательства прочих преступлений, уголовные кодексы союзных республик допускают резкие расхождения, наличие которых никак нельзя увязать с интересами борьбы с преступностью.
Уголовные кодексы Казахской, Латвийской и Грузинской союзных республик устанавливают ответственность за укрывательство, исходя из тяжести наказания, предусмотренного санкцией уголовного закона за укрываемое преступление.
Все остальные союзные республики приводят подробный перечень этих преступлений.
Некоторые авторы склонны видеть недостаток законодательно-технического приема, избранного уголовными кодексами Казахской, Грузинской и Латвийской союзных республик, в том, что он якобы чрезмерно расширяет объем ответственности за укрывательство[114]. Такой упрек, по нашему мнению, является не-
111
достаточно верным. Эти авторы, по всей вероятности, не замечают существующие разновидности внутри рассматриваемого законодательного приема.
УК Казахской ССР, устанавливая круг уголовно-наказуемого укрывательства, имеет в виду лишь укрывательство наиболее опасных преступлений, за совершение которых в санкции уголовно-правовой нормы определен минимальный предел наказания — лишение свободы от 5 лет. Поскольку количество преступлений с подобной санкцией по УК КазССР незначительно, то и круг уголовно-наказуемого укрывательства здесь оказался довольно узким[115].
В несколько ином плане этот вопрос решается в уголовных кодексах Грузинской и Латвийской республик. Уголовный кодекс Грузинской ССР считает уголовно-наказуемым укрывательство всех преступлений, за которые может быть назначено лишение свободы свыше 3 лет, а по УК Латвийской ССР — свыше 5 лет. В результате видоизменения приема круг подобных преступлений в уголовных кодексах Грузинской и Латвийской республик чрезмерно расширен. Следовательно, недостаток законодательного приема, используемого уголовными кодексами этих республик, по нашему мнению, заключается не только в том, что он может чрезмерно расширить ответственность за укрывательство (как мы уже видели, он может также крайне сузить эту ответственность), но и в том, что он недостаточно гибок, а прямолинеен, в результате чего допускаются две крайности при решении вопроса.
Более предпочтительным следует признать прием, используемый большинством союзных республик[116]. На наш взгляд, в последнем случае законодатель распо-
112
лагает наибольшей возможностью в деле правильной оценки характера опасности той или иной преступной деятельности и целесообразности установления ответственности за ее укрывательство.
Наибольший объем ответственности за укрывательство установлен в уголовных кодексах Грузинской ССР (88 случаев), Киргизской ССР (51 случай), Латвийской ССР (49 случаев), РСФСР (46 случаев) и УССР (39 случаев). Наименьший круг этой ответственности представлен в уголовных кодексах Узбекской ССР (13 случаев), БССР (14 случаев) и КазССР (17 случаев).
Нам представляется, что тут мы сталкиваемся с двумя крайностями при решении рассматриваемого вопроса. Если в одних кодексах круг уголовно-наказуемого укрывательства чрезмерно расширен, то в других он необоснованно сужен. Так, по Уголовному кодексу РСФСР криминализируется укрывательство простой кражи, неосторожного убийства и искажений отчетности и приписок, не представляющих большой общественной опасности, и за укрывательство которых можно было бы ограничиться мерами общественного воздействия, не прибегая к уголовно-правовой санкции, в то время как УК УзССР остается безразличным к укрывательству таких тяжких деяний, как изнасилование, взяточничество, посягательство на жизнь работника милиции или народного дружинника и т.д.
Особенно ненормальным является наличие такого положения, когда уголовные кодексы союзных республик при оценке опасности укрывательства тяжких преступлений содержат решения прямо противоположного характера, о чем свидетельствуют следующие примеры.
Согласно уголовному законодательству Казахской ССР, в противоречие с позицией остальных союзных республик, укрывательство разбойного нападения, предусмотренного ст. 762 (ч. I) и 134 (ч. I) УК, не рассматривается как уголовно-наказуемое деяние.
Уголовные кодексы Украинской, Грузинской и Армянской союзных республик признают наказуемость укрывательства изнасилования, независимо от наличия или отсутствия отягчающих обстоятельств. Все остальные же республики (за исключением УК Узбек-
113
ской ССР, вообще отказавшегося от преследования укрывателей изнасилования) предусматривают ответственность за укрывательство изнасилования, совершенного лишь при отягчающих обстоятельствах[117].
В отличие от законодательства всех других союзных республик не образует состава преступления укрывательство взяточничества и посягательства на жизнь работника милиции или народного дружинника, совершенное в пределах Узбекистана, Таджикистана и Туркмении[118].
Так же обстоит дело и с укрывательством тяжкого телесного повреждения, которое признается наказуемым лишь при том условии, если оно совершено на территории Украины, Грузии, Литвы, Армении и Туркмении.
Существенным пробелом в законодательстве некоторых союзных республик (Белорусской, Узбекской, Молдавской, Киргизской и Эстонской) необходимо также признать отсутствие в них норм, регулирующих ответственность за укрывательство воинских преступлений.
Имеющиеся расхождения в вопросе определения объема ответственности за укрывательство не могут быть оправданы специфическими условиями той или иной союзной республики. Например, вряд ли можно считать нормальным, когда укрывательство таких наиболее опасных преступлений, как автоаварий и взяточничества при отягчающих обстоятельствах, совершенных на территории Молдавии, не подлежит уголовному преследованию, и в то же время в пределах Украины оно признается деянием, представляющим серьезную общественную опасность и влечет лишение свободы сроком до 5 лет. Ссылка в данном случае на наличие в Молдавии каких-то особых факторов, которые якобы исключают наказуемость подобного
114
укрывательства, была бы беспочвенной. Уголовно-правовая оценка укрывательства тяжких преступлений должна быть единой и не может меняться в зависимости от того, в пределах какой союзной республики оно совершено. Признание иного взгляда по данному вопросу противоречило бы представлениям о справедливости и не содействовало бы развитию правосознания советских граждан.
Противоречия в оценке опасности укрывательства преступлений имеют место и внутри правовых норм некоторых уголовных кодексов.
Так, статья 202 УК Таджикской ССР, устанавливая ответственность за укрывательство имущества, подвергнутого описи или аресту, вместе с тем не усматривает признаков уголовно-наказуемого деяния в действиях укрывателя взяточничества и посягательства на жизнь работника милиции или народного дружинника. Бесспорно, что последние два состава представляют гораздо бoльшую опасность, чем сокрытие описанного имущества, и поэтому вызывает законное недоумение позиция, занятая УК в отношении укрывательства этих преступлений.
Не совсем понятна также позиция УК РСФСР, который, признавая наказуемость укрывательства неосторожного убийства, в то же время не находит нужным преследовать укрывателя умышленного тяжкого телесного повреждения.
Упрек вызывает и ст. 198 УК Литовской ССР, в соответствии с которой укрыватель обмана покупателей подлежит уголовной ответственности, а лицо, укрывшее взяточничество, освобождается от подобной ответственности.
Как известно, укрывательство, возникая на почве уже совершенного общественно опасного посягательства, не причиняет ущерба объекту основного преступления и поэтому представляет меньшую опасность по сравнению с соучастием в преступлении. Это различие в степени их опасности нашло выражение в законодательной конструкции укрывательства путем установления за него ограниченной ответственности. На вопрос о том, каков должен быть критерий, на основе которого следует проводить границу между
115
уголовно-наказуемым и уголовно-ненаказуемым укрывательством, Основы уголовного законодательства Союза ССР и союзных республик 1958 г. не дают ответа. Однако, исходя из законодательной конструкции ответственности за указанный вид опасной деятельности, нужно полагать, что таким критерием должна служит степень тяжести укрываемого преступления. Например, укрывательство разбойного нападения непременно представляет бoльшую социальную опасность и поэтому оно не может быть безразлично с точки зрения уголовного закона. Напротив, вряд ли целесообразно предусматривать уголовную ответственности укрывателю простой кражи имущества. Учитывая степень опасности укрываемого преступления, в последнем случае, как мы уже отмечали, вполне можно было бы ограничиться мерами общественно-морального воздействия на нарушителя.
Из сказанного вытекает, что определение уголовно-наказуемого укрывательства должно производиться на основе строгого учета степени тяжести основного преступления, в связи с которым оно возникает. Устанавливая этот круг, следует учитывать, что значение его состоит не только в осуществлении непосредственной борьбы с укрывательством, но и в эффективном воздействии на неустойчивых членов общества и проведении единообразного понимания законности. К сожалению, как это видно из приведенного анализа норм об укрывательстве, уголовные кодексы союзных республик не всегда последовательно выдерживают соблюдение указанного нами требования.
Чрезмерное расширение объема ответственности за укрывательство считаем неприемлемым для социалистического уголовного права. Поэтому вряд ли можно согласиться с мнением М. Блум, призывающей все уголовные кодексы союзных республик при определении объема ответственности за укрывательство последовать примеру УК Грузинской ССР[119], который, как
116
уже отмечалось, крайне расширяет круг этой ответственности.
Тем не менее интересы успешной борьбы с преступностью настоятельно требуют усиления борьбы с укрывательством тяжких преступлений. Нам представляется, что в целях устранения разнобоя по рассматриваемому вопросу было бы желательным внести в уголовные кодексы союзных республик изменения, предусмотрев уголовную ответственность за укрывательство всех тяжких преступлений, перечисленных в прим. II к ст. 24 УК РСФСР и соответствующих статьях уголовных кодексов других республик. Что же касается укрывательства всех прочих преступлений, то в отношении их следовало бы ограничиться мерами общественного воздействия. Именно такое разрешение вопроса наилучшим образом отвечало бы задачам укрепления законности и внесло единство в судебную практику.