42. Толкование закона и его задача

42. Применение приказа или запрета закона к конкретным жизненным случаям предполагает, с одной стороны, выяснение объема и существенных признаков данного запрета или приказа, ас другой - выяснение наличности этих существенных признаков в данном деянии, подлежащем судебному разбирательству, так как только при установлении тождества между обеими группами признаков возможно применение к обвиняемому тех последствий, которые должны следовать за неповиновением велениям закона.

Установление наличности требуемых законом признаков в данном деянии по существу своему может быть выполняемо при каждом отдельном судебном разбирательстве, а потому порядок и правила такого установления всецело входят в процессуальное право; определение же законных признаков состава хотя и может иногда также возбуждаться при рассмотрении отдельных случаев, но обыкновенно оно совершается отдельно от такого разбирательства: суд, составленный из научно подготовленных юристов, вносит с собой в процесс уже готовые, твердо установленные представления о характеристических признаках отдельных преступных деяний.

Это разъяснение содержания и смысла закона, уразумение его для применения к отдельным случаям носит название толкования закона. Изучение правил и приемов такого толкования прежде даже было предметом особой науки- герменевтики права, а теперь входит главным образом в курс гражданского права. Но ввиду некоторых особенностей, которые представляет толкование законов уголовных, эти вопросы нельзя обойти и в курсе права уголовного.

Первый вопрос, с которым мы встречаемся в учении о толковании, заключается в установлении самой задачи толкования.

Объектом толкования является закон, т. е. воплощенная воля авторитетной власти. Воля не есть только мысль, желание, а намерение, воспрявшее плоть и кровь, распознаваемое всеми и каждым, а потому и могущее служить руководством деятельности. Закон как воплощенная воля предполагает в себе два элемента: мысль законодателя, то, что хотел сказать законодатель, и оболочку, форму, в которую он облек эту мысль. Выяснение того, какая законодательная мысль вылилась в данной форме, составляет задачу толкования.

Таким образом, мысль, предположение законодателя, не нашедшие выражения в тексте закона, не составляют закона: что не выражено, то не может быть и выяснено; с другой стороны, текст закона, его оболочка, насколько она не соответствует разуму закона, не соответствует долженствующей проявиться в этой оболочке воле законодательной власти, не может иметь значения закона, так как в нем нельзя видеть выражения авторитетной воли, запрещающей или приказывающей что-либо.

Что касается первого из только что указанных положений, то оно с очевидностью вытекает как из условий создания закона, так и из условий его применения. Что такое воля законодателя, не нашедшая себе выражения? Закон до момента его свершения, как мы видели, проходит несколько стадий составления, рассмотрения и т. д. Будут ли такой волей предположения составителей законопроекта, соображения министра, внесшего законопроект в Государственный Совет, рассуждения департаментов Государственного Совета или его Общего собрания? Очевидно нет, потому что их мнения, желания не есть воля законодателя. По нашим основным законам законодательная власть всецело принадлежит императору, и только императору, а его воля есть воля, нашедшая выражение в утвержденном им законопроекте. В таком же положении стоит этот вопрос и в конституционных государствах: законом может почитаться только мысль, выраженная в тексте закона, принятого палатами и санкционированного главой государства: ни мотивы, сопровождавшие проект, ни мнения, высказанные в Палатах ораторами большинства или меньшинства, не могут сами по себе иметь такого значения. Действительно, в каком положении находился бы применитель закона, если бы ему пришлось руководствоваться не законом, всенародно публикованным, а предположениями и мнениями законодательных факторов, мнениями, иногда остающимися неизвестными или опубликованными отрывочно, не вполне. Объяснительные записки, журналы Государственного Совета и т. п. служат громадным подспорьем для уразумения, объяснения закона, но никогда не могут заменить собой закон.

Для пояснения этого вопроса можно найти много примеров из истории нашего бывшего Устава о наказаниях, в его разъяснениях практикой Уголовного кассационного департамента. Так, при рассмотрении проекта Устава в Государственном Совете по поводу ст. 48 Устава, наказывающей за недозволенный сбор на церкви и т. п., как указано в Журнале соединенных департаментов, департаменты нашли наобходимым, чтобы деньги, пожертвованные на церкви или другие богоугодные заведения, были всегда употребляемы для этой же цели, а потому они положили выразить в конце этой статьи, что "собранные деньги отсылаются по назначению жертвователей"; затем в журналах Общего собрания по этой статье нет никаких замечаний, но в окончательной редакции проекта предположенное департаментами добавление выражено так: "Собранные деньги отсылаются в местные богоугодные заведения".

Несколько труднее, по-видимому, обосновать второе положение. Можно ли не придавать обязательной силы закона тому, что вошло в закон, что было опубликовано как закон, ссылаясь на то, что выражение закона, его форма не соответствует законодательной воле, не объемлется ею?[3]

Действительно, мы встречаем между юристами целую доктрину, считающую своими представителями таких выдающихся писателей, как из цивилистов- Вангеров, из криминалистов - Фейербах, Гефтер, которые признают безусловно обязательную силу за всем официально изданным текстом закона, со всеми его неправильностями: судья по этому взгляду есть слепой исполнитель опубликованного закона.

Но такое буквальное применение закона представляется теоретически несостоятельным и практически неосуществимым.

Для правильной постановки этого вопроса, несомненно имеющего громадную практическую важность, казалось бы необходимым обращать внимание на то, в чем заключается несоответствие, благодаря кому и когда оно возникло: 1) несоответствие формы с волей, выраженной в законе, может происходить или от неудачно выбранных терминов и выражений, не соответствующих тому, что желал выразить законодатель, или от вставки ненужных слов и выражений, затемняющих истинный смысл закона, или, наконец, от пропуска каких-либо слов; 2) неточность может быть делом лиц, подготовляющих закон, его духовных творцов - ошибки в законопроекте, или же эта неточность может быть последствием деятельности лиц, не принимавших участия в составлении закона,- ошибки переписчиков, ошибки типографские; 3) неточности могут существовать до момента санкционирования закона - ошибки в тексте законопроекта, поднесенного к подписанию государя императора, или же явиться после утверждения закона, при составлении с него списка, при его напечатании, при последующих изданиях и т. п.

Законопроект получает значение закона в силу его утверждения законодательной властью, а вступает в действие в силу публикации. Утверждать, что отпечатанный опубликованный закон со всеми его ошибками и неточностями первенствует перед законом подписанным, значит признавать законодательную власть за наборщиками или корректорами сенатской и государственной типографий. Сообразно с этим указанием, казалось бы, должны быть разрешаемы следующие вопросы: 1) закон отпечатан в Собрании узаконений правильно, но внесен неправильно в продолжение, с описками или неверностями, по вине, положим, редакторов кодификационного отдела, вносивших закон в продолжение, или по вине типографии: очевидно, что для всех учреждений и частных лиц обязателен правильный текст Собрания узаконений, а не ошибочный - продолжения; само исправление этих ошибок в продолжениях и сводах отнюдь не требует участия и санкции законодательной власти[4]; 2) закон отпечатан в Собрании узаконений с ошибками против хранящегося в Сенате подлинника: очевидно, что и такая ошибка, замеченная или при применении закона, или при его внесении в продолжение, не может иметь силы закона, и ее исправление должно быть сделано в порядке административном, а не в законодательном, по тому общему правилу, что всякая копия (в данном случае печатный текст) должна быть исправляема сличением с оригиналом (текст подписанного или объявленного Высочайшего повеления). Примеров таких исправлений можно отыскать много в нашей кодификации, причем некоторые из корректурных ошибок упорно повторялись в ряде изданий, несмотря на их существенное значение. Для примера можно указать на выдворение запятой из статьи 1418 Уложения о наказаниях, в тексте которой находилось выражение "...или непринадлежащего виновному имени фамилии, было соединено с другим...", причем в изданиях Уложения до 1885 г. между словами "имени фамилии" запятой не ставилось, а в издании 1885 г. таковая поставлена, почему получалась ответственность и за присвоение непринадлежащего имени, между тем как составители имели здесь в виду фамильное имя (имя другой фамилии по ст, 1416), а вовсе не желали установить ответственность за осуществление иногда даже эстетической потребности заменить неблагозвучное имя Секлитикии - Розой, или Христодулы - Гиацинтой. Другой пример: при издании в 1855 г. Постановлений о нарушениях уставов телеграфных в п. 9 было указано на повреждение телеграфов для совершения или способствования преступлениям государственным, причем была сделана ссылка на ст. 263, 266, 271 и 275; при издании же Уложения 1857 г. это постановление вошло в ст. 1632, причем была сделана ссылка на ст. 275, 278, 282 (говорившую о распространении сочинений и изображений, оскорбительных для членов царствующего дома) и 287. Это явно ошибочная ссылка на ст. 282 вместо ст. 283 была, однако, повторена и в изданиях 1866 и 1885 г. (ст. 1145, где ссылались на ст. 248 вместо ст. 249), и только при издании продолжения 1889 г. эта ссылка указана как опечатка, хотя на основании этой опечатки установлялась общим образом смертная казнь за такое деяние, которое в самых тяжких формах влекло каторгу до 12 лет, а в более легких даже арест от 7 дней до 3 месяцев, и оскорбление членов царствующего дома ставилось много выше оскорбления самого императора. Нельзя также не указать на серьезную опечатку, вкравшуюся только в издание 1885 г., где в статье 1683 сделано указание, что наказание назначается по 2-й степени статьи 31 вместо 33, что и исправлено при издании продолжения 1889 г.

Несравненно труднее решается вопрос об ошибках и неточностях, вкравшихся в подлинный текст именного или объявленного Высочайшего повеления.

Можем ли мы сказать, что всякая подобная неточность или ошибка должна быть исправляема при практическом применении закона путем интерпретации, что всякий применитель закона может сказать, что ясный текст закона не должен быть применяем, потому что законодатель не думал так, как выразился, или даже не мог так думать? Принять такое положение - значит поставить произвол толкователя над законодателем, значит лишить закон всякого практического значения и силы. Положим, в санкции какой-либо статьи законопроекта было определено: наказывается "каторгой от 4 до 6 лет, а если в военное время, то каторгой от 12 до 15 лет"; если затем, по ошибке переписчика, в окончательном проекте, получившем Высочайшее утверждение, слова, напечатайные курсивом, оказались выпущенными[5], так что в публикованном тексте санкция читается так: "каторгой от 12 до 15 лет", то может ли применитель закона, до исправления этой описки самим законодателем, делать при применении этой статьи различие, первоначально установленное в проекте, или нет?

Допущение во всех этих случаях исправления закона путем толкования было бы постановлением судейского усмотрения вместо закона. Но, с другой стороны, и признание безусловно обязательной силы за всем текстом закона, удостоенного Высочайшего подписания, безотносительно к законодательной мысли, в нем выраженной, приведет нас, несомненно, к абсурду.

Какое значение можно придать, например, внесенным в текст закона риторическим украшениям, фиоритурам, указаниям на цель и повод закона? Можно ли считать все эти элементы текста закона юридическими условиями преступного деяния? Ст. 1469 Уложения о наказаниях по изд. 1885 г. содержала, между прочим, такое выражение: "Посягательство на жизнь существа, рожденного от человека и, следовательно, имеющего человеческую душу"; должно ли было, на этом основании, следствие по делу об убийстве урода быть направляемо и на исследование вопроса о том, имел ли убитый урод человеческую душу или нет? нужно ли было вводить этот признак в вопросы присяжным? Ст. 210 говорила: "Если кто-либо, забыв страх Божий и должное благоговение к таинствам и обрядам веры, войдет или же насильно ворвется" и т. д.; составляли ли слова, напечатанные курсивом, юридическое условие данного преступления? Ст. 1615 говорила: "За умышленное, по злобе или мщению, истребление" и т. д.; могла ли эта статья быть применена и к лицу, действовавшему из каких-либо иных мотивов?

Казалось бы, что для правильного решения этого вопроса необходимо сделать различие между законодательными ошибками по самому их свойству. Если ошибка такова, что благодаря ей самая первоначальная мысль закона не нашла выражения в тексте, не может быть из него выяснена, то ошибочный текст закона, хотя и имеющего отличный от предположенного смысл, обязателен для практики и исправление ошибки возможно только путем законодательным. Если, несмотря на ошибку или неточность, истинная мысль законодателя может быть выяснена при помощи обычных приемов толкования, то исправление ошибки возможно и не законодательным путем, а самой практикой; если же, наконец, допущенная ошибка не дает возможности выяснения истинной мысли закона, но в то же время делает применение ошибочного текста фактически или юридически невозможным, то действие закона должно быть фактически суспензировано впредь до изменения постановления в порядке законодательном.

Но, независимо от указанных случаев неточного изложения мысли законодателя, у нас, при нашей системе издания законов, возможен еще один, имеющий большое практическое значение,- это несоответствие формы и мысли, происшедшее вследствие кодификации закона, внесения его в продолжение или в новое издание отдельного тома, все равно, возникло ли это несоответствие вследствие неправильного изложения измененной статьи или вследствие неправильного помещения ее в ряд других статей, в неустановлении надлежащего соотношения с другими, соприкасающимися с нею статьями и т. п. Например, Законом 1874 г. во вторую часть ст. 250 Уложения о наказаниях внесен новый вид бунта и образование сообщества, направленного к достижению, в более или менее отдаленном будущем, целей, указанных в ст. 249; в статье же 255 в продолжении 1876 г. и в издании 1885 г. без изменения осталось прежнее указание, что в случаях, предусмотренных в некоторых статьях, а в том числе и в ст. 250, может быть, при указанных в статье условиях, назначаема конфискация; можно ли утверждать, что ст. 255 не применяется к деянию, вновь внесенному во 2-ю часть ст. 250, основываясь на том, что ни в мотивах к законопроекту, ни в журналах Государственного Совета не поднимался и вопрос о применении конфискации к случаям этого рода? Я думаю, что да, так как не существует авторитетной воли законодателя, которая бы установила конфискацию за преступление сего рода. Поднесение продолжения или нового издания на Высочайшее благовоззрение, получение Высочайшего соизволения на его обнародование не равносильно его законодательному утверждению ни по форме, ни по существу. Другое дело, когда новое издание прошло через Государственный Совет в общем законодательном порядке и удостоилось в этом же порядке Высочайшего утверждения. Тогда оно является новым законодательным актом и покрывает все неточности и даже промахи кодификации. В этом смысле и Правительствующий Сенат неоднократно разрешал, как было уже указано ранее, недоразумения, возбуждавшиеся кодификационным изменением законов.

Таким образом, задача толкования уголовного закона сводится: 1) к установлению той нормы, посягательство на которую хотел воспретить законодатель, и 2) к определению объема воспрещенного посягательства или к установлению признаков и условий преступности и наказуемости воспрещенного законом посягательства.

________________________________________

[1] Эта мысль в особенности часто встречается у наших даже весьма уважаемых юристов-практиков; так, Я. Г. Есипович в статье "О толковании законов" в "Журнале Министерства юстиции" за 1894 № 2, с. 85, говорит: "Вследствие несовершенства в изложении законов и пристрастного изложения смысла их теми, для кого это искажение почему-либо выгодно", оказывается необходимым установлять истинный смысл тех или других законов; установлять истинный смысл законов - значит толковать законы.

[2] Ср. по вопросу о толковании: F. Savigny, System des heutigen romischen Rechts, т. I, с. 206-236; Schaffrath, Theorie der Auslegung konstitutioneller Gesetze, 1842 г., A. Krug, Die Grundsatze des Gesetzauslegung, 1848 г., G. Burchardi, Die Wissenschaft und Kanst der Rechtsfindung, 1869 г.: A. Merkel, Analogie und Auslegung des Gesetzes в Holtzendorff's Handbuch; Binding, Handbuch, ї 95 и ел,; Mittelstodt, Zur Lehre von der Auslegung der Strafgesetze, G. XLIII, № 1; Brocher, Etude sur les principes generaux de Interpretation des lois, 1870.

[3] Ср. по этому вопросу, получившему большое значение в германской литературе, так как в Германском кодексе 1872 г., за спешностью его изготовления, оказалось весьма много неточностей и пропусков, Sonntag, Die Redaktionsversehen des Gesetzgebers, 1874 г.; Wachter, Strafrechtliche Fragen, Gerichtssaal, 1877.

[4] Так, во всеподданнейшем Докладе 13 марта 1869 г. главноуправляющего Вторым отделением, в коем содержится указание на Высочайше одобренные предположения о порядке исправления погрешностей в продолжениях, прямо указано, что ошибки и опечатки, не устраненные до обнародования предложения, оговариваются в ближайшем продолжении; то же повторено и в статье 15 Закона 5 ноября 1885 года.

[5] Подобная описка, происшедшая при издании Германского военно-уголовного кодекса в ї 59, цитируется во всех новых немецких учебниках; другие примеры описок у Binding, Handbuch, с. 462, пр. 14.