10. Преступное деяние как посягательство на правоохраненный жизненный интерес
10. Таким образом, жизненным проявлением нормы может быть лишь то, что вызывает ее возникновение, дает ей содержание, служит ей оправданием,- это интерес жизни, интерес человеческого общежития, употребляя это выражение в широком собирательном значении всего того, что обусловливает бытие и преуспеяние отдельного лица, общества, государства и всего человечества в их физической, умственной и нравственной сферах[1].
Жизнь общественная в ее индивидуальных и общественных проявлениях творит интересы и вызывает их правоохрану, в силу чего эти интересы получают особое значение и структуру, облекаются в значение юридических благ (Rechtsguter) и как таковые дают содержание юридическим нормам и в то же время служат их жизненным проявлением, образуя своей совокупностью жизненное проявление правопорядка[2]. При этом нельзя забывать, что, обращая интерес жизни в правовое благо, право не только признает бытие этого интереса, не только дает ему охрану и защиту, но видоизменяет его в объеме, форме, иногда даже в содержании, сглаживая его частный, индивидуальный характер и придавая ему социальное, общественное значение. Основной принцип разумной государственной жизни, служащий оправданием бытия государства,- целое для частного и каждый для всех - всего рельефнее выражается в этой творческой работе права, в созидании правовых благ, и чем разумнее и целесообразнее государственный строй, тем сильнее и полнее вносимые правом изменения. Эти изменения находят свое проявление в интересах частных, общественных, государственных, в интересах личных, а в особенности имущественных. Интересы самоудовлетворения, извлечение пользы, наслаждения из находящихся в нашем обладании приобретенных, заработанных нами или перешедших к нам предметов материального мира, обращаясь в объекты юридического пользования, владения, в объекты права собственности, теряют свой эгоистически-личный характер, подвергаясь, хотя, может быть, и далеко не в достаточном объеме, альтруистически-общественным ограничениям[3].Таким образом, посягательство на норму права в ее реальном бытии есть посягательство на правоохраненный интерес жизни, на правовое благо.
Этим определением преступного деяния, думается мне, не только устанавливается внешний, юридически характеристический признак преступного деяния, но и правильно выясняется его юридическая сущность.
Если мы будем в преступлении видеть только посягательство на норму, на веления правопроизводящей авторитетной воли, создающей для одной стороны право требовать подчинения этим велениям, а для другой - обязанность такого подчинения, будем придавать исключительное значение моменту противоправности учиненного, то преступление сделается формальным, жизненепригодным понятием, напоминающим у нас воззрения эпохи Петра Великого, считавшего и мятеж, и убийство, и ношение бороды, и срубку заповедного дерева равно важными деяниями, достойными смертной казни, ибо все это виноватый делал, одинаково не страшась царского гнева.
Если, наоборот, считать сущностью преступления посягательство на интерес, придавать исключительное значение моменту жизненной вредоносности учиненного, то утратит всякое значение социальная сторона преступной деятельности, исчезнет возможность надлежащей оценки проявившейся в преступлении личности преступника, оценки видов виновности, сделается невозможной правильная оценка карательных мер.
Только при признании одинакового значения обоих моментов преступного деяния получится более правильное представление и о его юридической сущности.
Правоохрана отграничивает правовое благо от интереса вообще, придает ему особое значение, налагает по отношению к нему на граждан известные обязанности, но, конечно, не делает из него фетиша, почитаемого независимо от выражаемой им идеи. Действительное значение "правового блага" для лица, общества или государства заключается не в одной его правоохране, а вместе с тем в его жизненной роли. Поэтому если, с одной стороны, как справедливо замечает Гелыннер[4], несомненно, что преступное деяние хотя и имеет своим непосредственным объектом конкретное благо, но сущность его не исчерпывается вредом и опасностью, причиняемыми этому благу, а по преимуществу заключаются в противодействии, оказываемом им господству права в государстве, то, с другой стороны, так же очевидно, что сравнительная важность отдельных преступных деяний для правопорядка определяется не этим противодействием праву, даже не проявленной виновным энергией этого противодействия, а значением правоохраненного интереса, на который направлялось посягательство. Это значение влияет не только на признание преступности и наказуемости посягательства, но и на меру и условия его наказуемости. Как говорит Иеринг, "der Tarif der Strafe ist der Werthmesser der socialen Gtiter"[5][6].
________________________________________
[1] Интересом может быть не только все то, что служит к удовлетворению потребностей, но и то, что-дает возможность, облегчает, а иногда устраняет или затрудняет их удовлетворение и т. п.; коль скоро таковое благо ставится в известное отношение к лицу, получает для него известное значение, оно обращается в интерес жизни. Ср. Kohler, Studien, 1890 г., с. 161. Попытки перенести понятие объекта посягательства на правовой интерес встречаются еще у Birnbaum и в особенности у Schutze; ср. Oppenheim.
[2] Как говорит Binding, Normen, I, ї 50, der Inbegriff der durch Normen gesicherten Guter bildet das Guterkapital der Rechtsordnung.
[3] В силу этого претворения и изменения для меня понятия правового блага и жизненного интереса не представляются тождественными; но, во всяком случае, право, и в частности уголовное право, имеет дело с правовыми благами.
Иное различие между интересом и правовым благом дает Liszt в L. Z. VIII, с. 141, называя интересом значение, которое имеет бытие (der Eintritt oder Nicht-Eintritt einer bestimmten Veranderung) чего-либо для человека, а благом то, в силу чего это бытие имеет значение; но он сам прибавляет, что это различие не имеет ни практической, ни теоретической цены. Кроме того, Лист в L. Z. VIII, с. 151 различает еще правоохраненный интерес как понятие, и его индивидуальное проявление - жизнь и жизнь Петра, Ивана; вещь и часы, кошелек; первое он называет объектом преступления (в отвлеченном смысле), а второе - объектом преступного деяния (в конкретном смысле). Но при всей правильности этого различия оно не имеет существенного значения для установления понятия о преступном деянии, и сам Лист в последних изданиях учебника не упоминает об этом различии. Также не существенно в этом отношении различие между Schutzobject и Verbrechensobject (вернее, Handlungsobject), которое устанавливает Oppenheim, ї 25 и след., понимая под первыми тот интерес, который берется под охрану правом,- жизнь, собственность, телесная неприкосновенность, общественная тишина, а под вторым - те конкретные предметы, над которыми или через которые выполняется данное преступное деяние,- глаз, рука, нога, часы, кошелек, завещание, вексель и т. п., и притом взятые опять-таки не абстрактно, а индивидуально. Как справедливо замечает Биндинг, этим различением не устанавливается новый вид объекта, а только поясняется юридическое понятие о таковом.[4] ї 180, а также ї 9; у него вообще обстоятельный разбор этой стороны вопроса, а также у Kostlin, ї 6.
[5] Шкала наказаний определяется ценностью социальных благ (нем.).
[6] Такое воззрение на сущность преступного деяния, казалось бы, объединяет как сторонников так называемой Interessentheorie - Liszt, Merkel и др., так и представителей Normentheorie, как Binding, Finger и др., так как замечание Меркеля, что Биндинг видит сущность преступления единственно в оказанном преступником неповиновении авторитетной воле, неточно; ср. 2-е изд. Normen, I, ї 52, Grundriss, ї 17, VI: момент неповиновения, неподчинения указывает на единственный источник, обращающий деяние в неправомерное, но основание преступности не то же, что сущность.