§2. Классификация преступлений против правосудия с учетом объекта посягательства и ее значение

Классификация преступлений против правосудия, производимая на основании признаков субъекта при всей ее важности не должна освобождать ученых от группировки данных посягательств по традиционному, зарекомендовавшему себя критерию — с учетом признаков основного непосредственного объекта преступления.

Специфика субъектов преступлений, как уже говорилось, не первична, а во многом предопределена своеобразием нарушаемых социальных отношений, поэтому именно группировка общественно опасных посягательств по объекту, судя по большинству глав Уголовного кодекса, лежит в основе построения системы Особенной части.

Следует согласиться с утверждением Ю.И. Ляпунова и П.Я. Мшвениерадзе, что «понятие систематизации норм права охватывает не только объединение в обособленные группы по признакам сходства (тождественности) родового объекта и формирование на данной основе отдельных глав УК, но и порядок группировки и последовательности расположения норм внутри главы»5. Авторы при этом отмечают: «В основе первого уровня систематизации норм лежит родовой объект, а второго — главным образом видовой (непосредственный) объект преступления. В отдельных случаях, когда указанные разновидности объектов совпадают..., приходится изыскивать иные классификационные критерии, относящиеся к элементам состава преступления»6.

Но в том-то и дело, что непосредственные объекты преступлений против правосудия отнюдь не одинаковы. Уже было сказано в предшествующем параграфе, что правосудие как объект уголовно-правовой охраны ввиду многообразия включаемых в его содержание общественных отношений не может быть представлено в качестве односложного защищаемого блага.

В философской литературе и психологии замечено, что «любая органическая система, в том числе и деятельность, развивается не за счет сведения многоуровневых образований к общему знаменателю, а как раз наоборот — путем порождения из некоторой «клеточки» многообразных явлений, непохожих друг на друга»7, что всякая деятельность характеризуется определенной структурой 8.

Естественно, что при таком подходе классификация преступлений против правосудия и не могла строиться по принципу общности основного непосредственного объекта преступления.

Не можем мы с учетом сказанного согласиться и с мнением М.А. Гараниной, считающей, что система преступлений против правосудия, построенная по непосредственному объекту, отличается сложностью и неудобна при практическом использовании 12.

Нельзя сказать, что в юридической литературе не предпринималось усилий выяснить структуру правосудия как объекта уголовно-правовой охраны. Так, отнюдь не бесперспективной была попытка построить систему преступлений против правосудия с учетом признаков их объекта, предпринята И.С. Власовым и И.М. Тяжковой в 1968 году. «Имеет смысл, — подчеркивали авторы, — выделить использование судебно-следственными работниками их прав в интересах осуществления задач правосудия, а не вопреки им, в качестве подгруппового объекта преступлений, предусмотренных ст.ст.

Наиболее удачной считает классификацию преступлений против правосудия по их непосредственному объекту М. Голод-нюк. Автор указывает, что такая классификация в наибольшей степени отражает те общественные отношения, которым определенные группы данных преступлений причиняют вред, и пишет: «По непосредственному объекту преступления против правосудия можно дифференцировать следующим образом.

Преступления, препятствующие исполнению работниками правоохранительных органов их обязанностей по осуществлению целей и задач правосудия.

Преступления, совершаемые в процессе отправления правосудия должностными лицами (судьями, прокурорами, лицами, производящими дознание и предварительное расследование).

Преступления, препятствующие осуществлению мер государственного принуждения, указанных в приговорах, решениях суда или иных судебных актах»16.

Тенденция перехода от классификации рассматриваемых преступлений по признакам субъекта к группировке с учетом особенностей непосредственного объекта преступлений наметилась и в учебной литературе. Так, автор соответствующего раздела учебника «Российского уголовного права» считает указанный критерий положенным в основу следующей группировки преступлений, предусмотренных в гл. 31 УК:

а) посягательства на судей и сотрудников органов предва- рительного расследования (ст.ст.

б) служебные преступления участников уголовного судо- производства (ст.ст. 299—302, 305, 310, 311);

в) фальсификация и сокрытие доказательств (ст.ст. 303,

304, 306—309, 316);

г) невыполнение процессуальных решений (ст.ст. 312—315) 17.

В «Учебнике Особенной части уголовного права» также, наряду с группировкой преступлений против правосудия по признаку субъекта преступления, сделана попытка классифицировать посягательства, содержащиеся в гл. 31 УК, с учетом объекта преступления. Авторы считают, что предпочтительнее говорить о закреплении в данной главе трех разновидностей уголовно-противоправных деяний: а) воздействия на лиц, участвующих в отправлении правосудия; б) злоупотребления правами и обязанностями представителя правосудия; в) неисполнения гражданского, служебного или общественного долга в сфере правосудия со стороны лиц, не являющихся его представителями по конкретному делу 18.

Получила относительное распространение и классификация, заключающаяся в выделении следующих пяти групп преступлений:

а) посягательства, направленные на отношения по реализа- ции конституционных принципов правосудия (ст.ст. 299—301,

305 УК);

б) посягательства на деятельность органов правосудия в соответствии с его целями и задачами (ст.ст. 294—298, 311 УК);

в) посягательства на процессуальный порядок получения доказательств по делу (ст.ст. 302—304, 306—309 УК);

г) посягательства на деятельность органов правосудия по своевременному пресечению и раскрытию преступлений (ст.ст. 310, 316 УК);

д) посягательства на отношения по реализации судебного акта 19.

Однако приведенные классификации в большей или меньшей степени страдают некоторыми недостатками. Эти недостатки выражаются как в том, что единство основания классификации не выдерживается, так и в том, что основной объект преступления как критерий классификации в действительности подменяется другим. Подтвердим сказанное на примере некоторых классификаций.

Неоправданным, в частности, представляется объединение под наименованием «Посягательства на судей и сотрудников органов предварительного расследования» преступлений, предусмотренных ст.ст.

Выделенные преступления действительно могут быть отнесены к одной классификационной группе, но по другому общему свойству. Объединяет указанные преступления то, что ими нарушаются общественные отношения, призванные обеспечить предпосылки для выполнения участниками процесса и последующей деятельности своих функций.

Отнюдь не по признаку основного непосредственного объекта сконсолидированы в одну классификационную группу служебные преступления участников уголовного судопроизводства (ст.ст. 299-302, 305, 310, 311) 20. Если уж и говорить об общности нарушаемых данными преступлениями отношений, то лишь применительно к дополнительным объектам, которые характеризуют престиж и осуществляемую в рамках закона деятельность государственного аппарата. Что же касается группы преступлений, объединенных авторами под рубрикой «фальсификация и сокрытие доказательств» (ст.ст. 303, 304, 306—309, 316), то к ней некоторые из названных преступлений либо имеют слишком отдаленное отношение, либо не имеют такого отношения вообще. Простой состав ложного доноса, в частности, не имеет ничего общего с воздействием на процесс доказывания. А укрывательство преступления далеко не всегда является сокрытием доказательств, ибо оно возможно и в иных формах оказания помощи преступнику после совершения им основного посягательства. К тому же наименование рубрики характеризует скорее объективную сторону преступления, чем его объект. Последнее касается и такой классификационной группы, как невыполнение процессуальных решений (ст.ст.

В классификации, предложенной М. Голоднюк, в действительности в качестве основания выделения некоторых групп легко угадываются все те же признаки субъекта преступления («преступления, совершаемые в процессе отправления правосудия должностными лицами (судьями, прокурорами, лицами, производящими дознание и предварительное расследование)»).

Сходные критические замечания могут быть отнесены и ко многим другим имеющимся в юридической литературе группировкам преступлений против правосудия.

Думается, что при построении классификации преступлений против правосудия необходимо учитывать, во-первых, различия в общественных отношениях, складывающихся в этой сфере, а во-вторых, насколько таковые учтены в Уголовном кодексе.

Располагая нормативный материал в главе 31, законодатель далеко не всем этим различиям придал значение при дифференциации ответственности. Прежде всего, следует обратить внимание на то, что законодателем практически не предусмотрено особых средств защиты для гражданского процесса. Лишь одна норма УК специально создана для охраны общественных отношений, возникающих в ходе производства по гражданским делам (ч. 1 ст. 303). Остальные нормы либо посвящены защите уголовного процесса (а также его результатов) (ч. 2 ст. 294, ст.ст. 299—302, ч. 2 ст. 303, ст.ст. 304, 306, 310, ч. 2 ст. 312, ст.ст. 313, 314, 316), либо направлены на охрану правосудия в целом (ст.ст. 295—298, 305, 307—309, ст. 311, ч. 1 ст. 312, ст. 315).

Нельзя также утверждать, что законодатель произвел группировку преступлений с учетом тех этапов развития процессуальной деятельности, на которых развиваются общественные отношения, являющиеся защищаемым уголовным правом социальным благом.

Так, преступления, предусмотренные ст. 295, ч. 2 ст. 303, ст.ст. 307—309, 311, ч. 1 ст. 312, ст. 316 УК, могут быть совершены, когда соответствующая деятельность находится на любой (или за некоторым исключением любой) стадии.

Преступление, предусмотренное в ч. 1 ст. 306 УК, посягает на деятельность по решению вопроса о возбуждении уголовного дела (преследования). Указанный вопрос может быть разрешен неправильно в связи с провокацией взятки или коммерческого подкупа (ст. 304 УК). Однако последнее преступление может быть совершено и тогда, когда уголовный процесс находится в стадии предварительного расследования. Тогда же могут быть выполнены преступления, предусмотренные ч. 2 ст. 294, ч. 2 ст. 296, ч. 2 ст. 298, ст.ст. 299—302, ст. 310 УК, или по крайней мере важно, что указанный этап уже имел место.

Без прохождения дела в судебных стадиях не могут быть совершены преступления, предусмотренные ч. 1 ст. 294, ч. 1 ст. 296.

ч. 1 и 2 ст. 297, ч. 1 ст. 298, ч. 1 ст. 303, ст. 305 УК.

Преступления, предусмотренные ч. 2 ст. 296, ч. 2 ст. 298, ч. 2 ст. 312, ст.ст. 313—315, посягают на отношения, развивающиеся на этапе исполнения процессуальных актов.

Представляется, что среди большого массива составов преступлений против правосудия можно прежде всего с учетом компактного расположения норм выделить две группы посягательств:

1) преступления, посягающие на общественные отношения, обеспечивающие заданную законом направленность процессуальной деятельности и деятельности по исполнению процессуальных актов (ст.ст. 299—309, 312—316 УК РФ);

2) преступления, нарушающие общественные отношения, являющиеся предпосылками для осуществления процессуальных функций и обязанностей по исполнению процессуальных актов (ст. ст. 294—298, 310, 311 УК РФ).

Преступления, включенные в соответствующую группу, имеют некоторые общие черты. Так, посягательства, включенные в первую группу, объединяет то, что в большинстве своем эти деяния выражаются в существенном отклонении субъектов от возложенных на них функций, нарушении обязанностей, которыми эти лица обременены. Не случайно субъект данных преступлений, как правило, специальный. Особые качества такого субъекта характеризуют либо его процессуальное положение, либо роль в исполнении судебных решений. Обладает спецификой и субъективная сторона подобных преступлений, поскольку в содержание умысла виновного в обязательном порядке включается осознание им своего особого статуса.

Сказанное в полной мере касается преступлений, предусмотренных в ст.ст. 299—303, 305, 307, 308, 312—314.

Некоторым исключением выглядят составы провокации взятки (ст. 304 УК) и укрывательства. Те и другие преступления способны создать препятствия для решения конкретных задач уголовного процесса, но лица, подлежащие ответственности за данные деяния, не обязательно должны быть обремененными особыми обязанностями.

Общими чертами обладают и преступления, нарушающие условия, необходимые для успешного осуществления процессуальных функций и исполнения процессуальных актов. Все эти посягательства заключаются в создании препятствий для выполнения носителями данных функций их прав и обязанностей. Лица, подлежащие ответственности за подобное преступление, определяются законодателем без учета процессуального положения виновных. Как правило, субъект указанных преступлений наделен лишь общими признаками. Таковы преступления, предусмотренные ч. 1 и 2 ст. 294, ст.ст. 295—298, 309. Но если даже субъект преступлений, отнесенных к данной группе, и является специальным, его отличительные признаки характеризуют отнюдь не его особые функции в процессе либо при исполнении судебного решения. Для некоторых из этих посягательств обязательны цель воспрепятствования соответствующей деятельности или мотив мести за подобного рода деятельность, хотя в законе это не всегда выражено прямо (ч. 1 и 2 ст. 294, ст.ст. 295, 296, 298, 309).

Ответственность за указанные преступления наступает независимо от того, насколько их совершение в действительности осложнило решение стоящих перед правосудием задач.

Преступления, включенные в каждую из этих двух групп, могут быть подвергнуты дальнейшей классификации с учетом других различий в нарушаемых общественных отношениях.

Так, думается, что при группировке преступлений, посягающих на общественные отношения, обеспечивающие заданную законом направленность процессуальной деятельности и деятельности по реализации процессуальных актов, необходимо принять во внимание те свойства правосудия, которые гарантируются посредством данных отношений. Соответственно целесообразно выделить:

1) преступления, посягающие на общественные отноше- ния, обеспечивающие охранительный характер правосудия

(ст.ст. 299, 300, 304, 316);

преступления, посягающие на общественные отношения, обеспечивающие познавательно-правоприменительный метод осуществления правосудия (ст.ст. 303, 305—309 УК);

преступления, посягающие на общественные отношения, обеспечивающие процессуальную форму осуществления правосудия и связанной с ним деятельности (ст.ст. 301, 302 УК);

преступления, нарушающие общественные отношения, обеспечивающие обязательность процессуальных актов (ст.ст. 312— 315 УК).

Поясним некоторые моменты приведенной классификации. Преступления, включенные в первую подгруппу, могут быть совершены только в сфере уголовного судопроизводства и соответственно мешают решению задач именно уголовного процесса. Гарантирование последних с помощью уголовно-правовых средств, думается, заключается в следующем.

Во-первых, в охране общественных отношений, обеспечивающих ограждение от необоснованного осуждения и обвинения невиновных лиц, а также исключающих нецелесообразную реализацию уголовной ответственности или применение чрезмерно сурового наказания к лицам, изобличенным в совершении преступления (ст.ст. 299, 304 УК РФ).

Во-вторых, в охране общественных отношений, гарантирующих уголовное преследование виновных, обеспечение реализации уголовной ответственности, если нет оснований для освобождения от нее, применение соразмерного наказания (ст.ст. 300, 316).

Защита правосудия как строго регламентированной законом деятельности, его процессуальной формы непосредственно связана с решением выше сформулированных задач уголовного процесса. С одной стороны, для изобличения лиц, совершивших преступление, обеспечения целесообразной реализации уголовной ответственности и применения справедливого наказания законодатель дозволяет правоохранительным органам подвергать граждан принудительным мерам, ущемляющим их [граждан] интересы. Однако решение другой охранительной задачи требует установления пределов в этом отношении, соблюдение которых является исключительно важным для сохранения самой сущности уголовного процесса. В частности, нельзя переоценить значение строгой регламентации применения средств принуждения, облегчающих получение доказательственной информации либо выражающихся в лишении человека личной свободы 21. Думается, что именно в качестве гарантий от произвольного осуществления подобных мер сконструированы составы преступлений, предусмотренные ст.ст. 301 и 302 УК.

Воспринимаемым таким образом назначением упомянутых статей УК можно объяснить помещение составов заведомо незаконных задержания или заключения под стражу в главу о преступлениях против правосудия. Статья 301 УК не соседствует с предписаниями ст.ст. 126 и 127, поскольку объектом (основным) регламентируемого ею преступления является не свобода, не личная неприкосновенность как таковые, а общественные отношения, исключающие применение процессуального задержания, заключения под стражу или содержания под стражей в качестве меры пресечения без предусмотренных на то процессуальным законом оснований или с нарушением установленного данным законом порядка. Подобные отношения являются неотъемлемой частью нормально развивающейся процессуальной деятельности. Личная свобода гражданина применительно к преступлениям, предусмотренным ст. 301 УК, выступает лишь в качестве дополнительного, хотя и обязательного, объекта.

Острие запрета, содержащегося в ст. 302, направлено на защиту такого порядка получения доказательственной информации, который исключает незаконное воздействие на лиц, являющихся источником сведений.

Что касается охраны общественных отношений, обеспечивающих познавательно-правоприменительный метод осуществления правосудия, то она является равным образом важной как с точки зрения защиты правосудия по уголовным делам, так и с точки зрения защиты других видов судебного процесса. Заметим, однако, что цель установления истины 22 в уголовном процессе отражает специфику его других задач. Она может быть в этой связи сформулирована как цель обеспечения в пределах, установленных уголовно-процессуальным законом, полного и объективного исследования обстоятельств дела. Наличие пределов для решения познавательных задач не может не учитываться при регламентации ответственности за посягательства на общественные отношения, призванные обеспечить установление истины в процессуальной деятельности. Ярким проявлением этого является ограничение круга субъектов таких преступлений, как лжесвидетельство, отказ от дачи показаний (ст.ст. 307, 308 УК). К этой же группе преступлений следует отнести и состав фальсификации доказательств (ст. 303 УК).

Особого рассмотрения заслуживает вопрос о месте среди преступлений, посягающих на общественные отношения, обеспечивающие заданную законом направленность процессуальной деятельности, состава вынесения заведомо неправосудного судебного акта (ст. 305 УК). Справедливости ради его следовало бы обособить от других преступлений, входящих в данную группу. Названный состав выделяется своим наиболее общим характером. Совершение упомянутого преступления возможно во всех сферах осуществления правосудия. Вынесение неправосудного судебного акта может свидетельствовать о невыполнении любой задачи уголовного и других видов процесса, а чаще всего это связано с тем, что ни одна из целей правосудия не была достигнута, поскольку произошло существенное отклонение от важнейшей процессуальной функции. Это лишний раз доказывает взаимосвязь и процессуальных задач, и свойств правосудия.

Однако с некоторой долей условности этот состав может быть объединен с составами преступлений, предусмотренных ст.ст. 303, 307, 308 УК РФ, если считать верной мысль о тождестве неправосудного и неистинного судебного акта. О таком тождестве нельзя говорить лишь применительно к оправдательному приговору, вынесенному на основе правила о толковании неустранимых сомнений в пользу подсудимого, поскольку такой приговор, не отражая объективной истины, тем не менее должен рассматриваться как правосудный.

Надо отметить, что в юридической литературе вопрос о содержании истины обвинительного приговора также являлся спорным. Можно выделить по крайней мере три точки зрения, касающиеся ответа на него. По мнению М.С. Строговича, «понятие материальной истины относится к установлению фактов, обстоятельств уголовного дела, но не к юридической (уголовно-правовой) оценке, квалификации этих фактов и не к определению наказания за совершенное преступление»23. Аналогичную позицию занимает М.Л. Шифман, который полагает, что «квалификация преступления» не может трактоваться как нечто объективное, существующее вне нашего сознания и независимо от него»24. Другие ученые исходят из того, что в истину приговора должны входить не только выводы о фактах по делу, но и уголовно-правовой квалификации 25. И, наконец, ряд авторов связывают содержание судебной истины как с выводами о фактических обстоятельствах и квалификации преступления, так и с выводами суда о мере наказания 26.

Нам представляется правильной последняя точка зрения.

Истина, согласно диалектическому материализму, — знание, правильно отражающее объективную действительность, которое явилось результатом познавательной деятельности человека. Ответить на вопрос, что входит в содержание истины судебного приговора — значит, прежде всего, определить, что познает суд в ходе процессуальной деятельности, и, во-вторых, установить, должны ли результаты такого познания соответствовать действительности.

То, что установление фактических обстоятельств дела является деятельностью познавательной, сомнений не вызывает. Значительно сложнее обстоит дело при решении вопроса о характере деятельности при юридической квалификации установленных фактов, поскольку последняя является деятельностью оценочной, ибо лицо, квалифицирующее деяние, оценивает его с позиций уголовного закона. Однако нельзя в данном случае деятельность оценочную противопоставлять деятельности познавательной, ибо оценка того или иного деяния производится судом не иначе как путем познания уголовно-правовой нормы в ее связи с данным деянием. «Квалифицировать деяние, — отмечал Н.Н. Полянский, — значит установить, что в нем действительно (в действительности) имеются признаки, образующие состав преступления по закону. То, что закон предусматривает определенный состав преступления, это — факт; то, что деяние содержит в себе определенные признаки, это — тоже факт; то, что эти признаки соответствуют тем, которые предусмотрены законом, как образующие состав определенного преступления, тоже факт. Установить все эти факты действительности — в этом и заключается квалификация преступления»27.

Поскольку квалификация преступления является деятельностью познавательной, постольку выводы суда в этой части должны быть отнесены к категории истинных или ложных. Если отношение между деянием и нормой познано правильно, то при квалификации устанавливается объективная истина, если — нет, то вывод о квалификации является ложным. «Поскольку данная оценочная норма или критерий существуют объективно, то в случае правильного приложения этого «масштаба» к оценочным фактам (которые тоже существуют объективно) результат должен получиться объективным»28. А это имеет огромное практическое значение. Если бы понятие объективной истины не распространялось на квалификацию преступления, «каждый судья смог бы мерить на свой аршин, и его выводы нельзя было бы ни проверить, ни поправить»29.

В защиту точки зрения, отрицающей характер объективной истины за юридической квалификацией деяния, приводятся различные аргументы. Так, М.Л. Шифман ссылается на то, что «один и тот же факт объективной действительности может сегодня образовать один состав преступления, — в другой момент, — иной состав преступления, а может вообще перестать оцениваться как преступное деяние в силу изменившихся обстоятельств»30.

Верно, конечно, что предусмотренные уголовными законами составы преступлений различны не только в разных общественных системах, но и с течением времени изменяются и в нашем обществе. Однако это не исключает того, что каждое преступление есть для своего времени реальный конкретно-исторический факт, познать который необходимо таким, каков он есть. Аргументы:, приводимые М.Л. Шифманом, свидетельствуют лишь о конкретности истины, поскольку «истина и заблуждение, подобно всем логическим категориям, движущимся в полярных противоположностях, имеют абсолютное значение только в пределах чрезвычайно ограниченной области»31. Поэтому следует, на наш взгляд, признать допустимым применение категории «истинность» к выводам о квалификации деяния.

Нам представляется также, что неправильно оставлять за пределами истины приговора и выводы суда о мере наказания, поскольку мера уголовной ответственности лица, виновного в совершении преступления, тоже характеризуется известными объективными факторами. В данном вопросе мы не согласны с высказываниями Н.Н. Полянского, который считал, что «назначая наказание, суд не констатирует фактов прошлого или настоящего, не делает вывода из наблюдаемых в действительности закономерностей..., а предъявляет требование, которое надлежащими органами должно быть осуществлено в действительности», что «наказание есть приказ, а приказ может быть только целесообразным или нецелесообразным, справедливым или несправед-ливым»32.

Назначение наказания есть применение санкции уголовно-правовой нормы, которая существует также объективно, как и ее диспозиция. Суд, решая вопрос о наказании, устанавливает взаимосвязь между тем или иным наказанием и тяжестью совершенного преступления и личностью преступника. Вывод суда по этому вопросу также может соответствовать или не соответствовать действительности, то есть быть или истинным, или ложным.

Отметим далее, что решение вопроса о том, распространяется ли категория «истинность» на квалификацию преступления и назначение наказания, вовсе не является решением вопроса о взаимоотношении процессов установления фактов и применения права. Между тем в литературе эти проблемы иногда смешиваются. Так, М.С. Строгович указывал, что включение в содержание истины по делу выводов суда о квалификации преступления и применении наказания «настолько расширяет понятие материальной истины, что оно теряет свою определенность, и в нем смешиваются вопросы правильного установления фактов с вопросами применения норм права»33. А.С. Шляпочников, наоборот, отмечал, что отрицание истинности в квалификации «приводит к искусственному разрыву процесса установления факта и процесса применения права, которые тесно между собой связаны»34.

Установление фактов и применение права — два различных, хотя и связанных между собой процесса, каждый из которых должен завершиться установлением истины. Но «суждение о фактах и выводы юридической квалификации могут быть охарактеризованы как высказывания, устанавливающие не одну «единую неделимую» истину, а две различные истины: истину факта, заключающуюся в соответствующем объективной действительности знании о происшедшем деянии и лице, его совершившем, и истину правовой оценки, выражающуюся в ее тождественности описанию преступления, которое дает норма уголовного закона»35.

В связи со сказанным состав вынесения заведомо неправосудного приговора в дальнейшем рассматривается нами в подгруппе составов преступлений, посягающих на общественные отношения, обеспечивающие познавательно-правоприменительный метод осуществления правосудия.

В рамках группы посягательств на общественные отношения, являющихся предпосылками для осуществления процессуальных функций и обязанностей по исполнению процессуальных актов могут быть выделены следующие подгруппы:

посягательства на независимость судебной власти и процессуальную самостоятельность лиц, осуществляющих расследование (ст. 294 УК);

посягательства на жизнь, здоровье и безопасность участников процессуальной и постпроцессуальной деятельности (ст.ст. 295, 296, 311 УК);

посягательства на авторитет суда, честь и достоинство должностных лиц, отправляющих правосудие или содействующих

ему (ст.ст. 297, 298 УК);

- посягательства на общественные отношения, обеспечивающие тайну предварительного расследования (ст. 310 УК);

Конечно, как и всякая классификация, построенная нами группировка преступлений против правосудия является условной. Можно, например, обратить внимание на промежуточный характер такого посягательства, как укрывательство (ст.316 УК), которое, с одной стороны, есть нарушение условий для осуществления как процессуальной деятельности, так и деятельности по исполнению приговора, а с другой — мешает выполнению вполне определенной задачи правосудия — изобличения виновных, определения меры их вины и применения к ним заслуженного наказания. Возможно, «пограничность» данного состава и послужила одной из причин того, что законодатель поместил его в конце главы 31 УК. Подобная двойственность присуща и некоторым другим законодательным моделям преступлений против правосудия, например, провокации взятки (ст.304 УК), подкупу или принуждению к даче показаний или уклонению от дачи показаний либо к неправильному переводу (ст. 309 УК).

Причин тому, как представляется, несколько.

Во-первых, устанавливая уголовно-правовые нормы, направленные на защиту соответствующих отношений, законодатель не мог не учесть взаимосвязи различных направлений процессуальной деятельности 36 и сложившейся иерархии процессуальных задач. Так, дача правдивых показаний, с одной стороны, является объективированием самостоятельной функции — содействия правосудию (расследованию преступлений) 37, осуществляемой свидетелем, а с другой стороны, она есть важное условие правильного разрешения дела по существу. Отсюда вытекает и специфика ч.ч. 2—4 ст. 309 УК, служащих гарантией безопасности свидетеля, без которой затруднительно выполнение лежащих на этом субъекте обязанностей. Реализация же последних способствует решению процессуальных задач, прежде всего, установлению истины. Учитывая это, законодатель включил в число признаков субъективной стороны составов преступлений, регламентируемых в упомянутой статье, определенного рода цель.

Второе объяснение, думается, можно усмотреть в стремлении законодателя достигнуть оптимального соотношения при установлении оснований и пределов ответственности за преступления против правосудия двух противоположных направлений уголовной политики — дифференциации и унификации (интег-рации)38. Там, где не обнаруживается существенной разницы в уровне общественной опасности, скажем, между отклонением от процессуальной функции и воспрепятствованием реализации последней, предпочтение отдается конструкциям общего характера. Так, желая создать дополнительные гарантии для решения отдельных задач правосудия, законодатель иногда предусматривает единые пределы ответственности как непосредственно за поведение, противоположное деятельности, в результате которого соответствующая цель может быть достигнута, так и за деяние, которое лишь создает преграды для такой деятельности, нарушает условия осуществления последней. Это, например, целесообразно при регламентации уголовно-правовых средств защиты невиновного от необоснованного осуждения.

Противодействие осуществлению названной задачи судопроизводства невозможно оправдать, кем бы подобное противодействие ни осуществлялось.

Процессуальный закон не придает какой-либо задаче процесса приоритет, напротив, в нем подчеркнута их равнозначность. «Уголовное преследование и назначение виновным справедливого наказания, — гласит ч. 2 ст. 6 УПК РФ, — в той же мере отвечают назначению уголовного судопроизводства, что и отказ от уголовного преследования невиновных, освобождение их от наказания, реабилитация каждого, кто необоснованно подвергся уголовному преследованию». И все же нельзя не заметить разницы в отношении законодателя к данным задачам, ибо не вполне тождественны процессуальные средства их решения. Назначение виновному справедливого наказания находится в жесткой зависимости от того, удалось ли в ходе судебного разбирательства подтвердить виновность подсудимого в совершении преступления совокупностью исследованных судом доказательств. Ибо только при этом условии может быть вынесен обвинительный приговор, такой приговор не может быть основан на предположениях (ч. 4 ст. 302 УПК РФ). Из закрепленного в УПК принципа презумпции невиновности (ст. 14) вытекает, что решение задачи ограждения невиновного от необоснованного осуждения не зависит напрямую от установления истины. Прав был, на наш взгляд, Я.О. Мотовиловкер, который утверждал: «В той части, в какой суд в соответствии с принципом презумпции невиновности оправдывает подсудимого за недоказанностью обвинения или признает установленными обстоятельства в пользу подсудимого, основываясь не на доказательствах, достоверно подтверждающих вывод суда, а на толковании непреодолимых сомнений в интересах подсудимого, речь должна идти не о применении принципа объективной истины, а об исключении из этого принципа»39.

Можно также согласиться с Р.Н. Ласточкиной в том, что задача ограждения невиновного от необоснованного осуждения, благодаря презумпции невиновности, во всех случаях является единственной реально достижимой целью 40. Подобное обеспечение рассматриваемой задачи не случайно. Еще Н.Н. Полянский подчеркивал, что уголовный процесс развивался не под влиянием потребности в наиболее энергичном осуществлении карательной власти государством, а под влиянием роста прав граждан, а также постепенного связывания власти законом 41.

М.А. Чельцов-Бебутов, проанализировав содержание процедуры разрешения конфликта между людьми с помощью посредника у различных народов, явившейся прообразом уголовного суда, пришел к выводу, что ее появление диктовалось необходимостью защиты первобытного общества от необоснованного уничтожения ее членов 42. Вовсе не абсурдным, а логичным с учетом сказанного является, на наш взгляд, и суждение Е.Б. Мизулиной, полагающей, что задача ограждения от необоснованного осуждения невиновного отражает исходное предназначение уголовного процесса, ради выполнения этой задачи последний и возник 43.

Автор права, спрашивая: «Зачем потерпевшему-обвинителю суд? Он мог обойтись и обходился, применяя возмездие непосредственным образом к причинителю вреда, и без всякого суда. Только лишившись возможности самостоятельно назначать и применять наказание, он вынужден был признать суд в качестве единственного средства реализации своей цели и для себя.

Иное дело — обвиняемый. Для него обращение к суду — лучший из всех способов защиты от необоснованного обвинения, которые он когда-либо имел [ср.: кровная месть, поединок]»44.

Не случайно, как только указанное предназначение уголовного процесса игнорируется, применение уголовного права начинает тяготеть к непроцессуальным формам. Ю.В. Мещеряков правильно обращает внимание на то, что «в условиях дореформенной России уголовный процесс не являлся единственным средством реализации уголовного права. Характер значительного круга уголовных правоотношений устанавливался в рамках административного процесса»45.

Соображениями унификации можно объяснить, например, «пограничность» упомянутой ст. 304 УК РФ, а равно мотивировать, почему не ограничен какими бы то ни было рамками круг субъектов предусмотренного данной статьей преступления.

Однако подобная унификация оснований и пределов уголовной ответственности не всегда оправданна. Так, на наш взгляд, нет в законе должной дифференциации ответственности за заведомо ложное сообщение о совершении преступления. Часть 1 статьи 306 УК РФ, судя по формулировке ее диспозиции, рассчитана как на случаи ложного сообщения о совершении преступления с указанием на конкретное лицо, так и на случаи, когда в заведомо не соответствующем действительности заявлении о преступном посягательстве подобное указание отсутствует. Именно так толкуется названная статья большинством современных авторов 46. До сих пор по этому пути шла и судебная практика. Так, Урюпинским районным судом Волгоградской области был осужден по ч. 1 ст. 306 УК РФ Ч. Он признан виновным в преступлении, совершенном при следующих обстоятельствах.

4 января 1998 года вместе со своим другом Н. Ч. катался на принадлежащей ему автомашине ВАЗ 2101 по улицам города Урюпинска. Следуя по улице Мичурина около 19 часов, передал руль управления Н., который в переулке Безымянный совершил касательное столкновение с автомашиной ВАЗ 2106, которой управляла гражданка Б. После дорожно-транспортного происшествия Ч. с Н. скрылись с места происшествия. Оставив автомобиль во дворе пятиэтажных домов по улице Московской, через некоторое время пошли пешком в сторону места столкновения. Проходя мимо Б., спросили, запомнила ли она номер. Получив отрицательный ответ, Ч. решил уйти от уголовной ответственности и возмещения материального вреда. Утром следующего дня он подал заявление об угоне своей автомашины неизвестным лицом, о чем следственными органами было возбуждено уголовное дело. Ложь Ч. однако была обнаружена 47.

Ознакомление с действующим УПК РФ однако заставляет задуматься над вопросом: не будет ли подобная практика сейчас ошибочной? Так, ч. 2 ст. 148 названного нормативного акта обязывает прокурора, следователя, орган дознания при вынесении постановления об отказе в возбуждении уголовного дела по результатам проверки сообщения о преступлении, связанного с подозрением в его совершении конкретного лица или лиц, рассмотреть вопрос о возбуждении уголовного дела за заведомо ложный донос в отношении лица, заявившего или распространившего ложное сообщение о преступлении. Подобной обязанности на правоохранительные органы в тех случаях, когда ложное сообщение не содержит указания на конкретного виновника, УПК не возлагает. Это, думается, полностью согласуется с названием ст. 306 УК РФ. Дело в том, что в русском языке слово «донос» увязывается обычно с информацией о порочащей деятельности кого-либо. Например, в «Словаре В.И. Даля» находим: «Донос, довод на кого, не жалоба за себя, а объявление о каких-либо незаконных поступках другого; извет»48. Тот же смысл в это слово вкладывает С.И. Ожегов: «Донос — тайное сообщение представителю власти, начальнику о чьей-то предосудительной с их точки зрения деятельности, поступках»49. В дореволюционной юридической литературе термин «заведомо ложный донос» также распространялся не на всякое ложное сообщение о преступном деянии. П.П. Пусторослев, например, писал: «Преступным ложным доносом называется запрещенное уголовным законом виновное умышленное, ложное обвинение человека в уголовном правонарушении человеком, находящимся в состоянии вменяемости, учиненное перед органом власти, компетентным, то есть управомоченным или обязанным к возбуждению уголовного преследования, но учиненное до возбуждения этого преследования»50. Ту же позицию занимал и И.Я. Фойницкий, утверждая, что «ложный донос есть заведомо лживое обвинение человека перед органами судебной власти в наказуемом деянии»51.

В ряде зарубежных стран законодатель дифференцирует ответственность за заведомо ложный донос с обвинением кого-либо в совершении преступления и за ложное заявление о преступном деянии без указания на лицо, его совершившее. Так, УК Франции предусматривает наказание в виде 6 месяце тюремного заключения и штрафа в 50000 франков за ложное сообщение органам судебной или административной власти о фактах, образующих преступление или проступок, заставившее судебные власти проводить бесполезное расследование (ст. 434—26). Клеветнический же донос карается более сурово — пятью годами тюремного заключения и штрафом в 300 000 франков (ст. 226— 10). Различает подобные деяния и УК ФРГ. Так, § 145 «Уойашепеп einer Straftat» действует в том случае, когда подозрения падают на неизвестного, а § 164 «Falsche Verdachtigung» предполагает подозрения против конкретного лица 52.

Интерес представляет и решение данного вопроса в УК Испании. В разных статьях этого кодекса предусматривается ответственность за ложное обвинение в совершении преступления другого лица (ст. 456) и за сообщение о несуществующем уголовном нарушении либо за ложное заявление о себе как о виновном либо как жертве уголовного нарушения (ст. 457). Наказание за второе преступление предусмотрено в виде штрафа на сумму от шести до двенадцати месячных заработных плат. При конструировании санкции за первое посягательство законодатель Испании учел тяжесть обвинения. Так, наказание за ложное обвинение в менее тяжком преступлении установлено в виде штрафа на сумму от двенадцати до двадцати четырех месячных заработных плат (п. 2 ч. 1 ст. 456), а за ложное обвинение в тяжком преступлении — в виде тюремного заключения на срок от шести месяцев до двух лет со штрафом на сумму от двенадцати до двадцати четырех месячных заработных плат (п. 1 ч. 1 ст. 456) 53. Подобный законодательный подход нам представляется оправданным.

Уголовно-процессуальное правоотношение в отличие от уголовно-правового порождается не преступлением, а получением информации, указывающей на признаки преступления. Осуществляемая при этом деятельность правоохранительных органов перспективна лишь при условии, если предоставленная информация о совершенном или готовящемся преступном посягательстве соответствует действительности. Получение же ложного сообщения побуждает компетентных должностных лиц к бесполезной работе, отвлекает их от деятельности по расследованию действительно имевших место преступлений. Поэтому в законе должна устанавливаться уголовная ответственность за ложное сообщение также о факте совершения преступления, а равно за ложную явку с повинной. Однако необходимо учесть и повышенный уровень общественной опасности ложного сообщения о совершении преступления, сопряженного с обвинением в нем другого лица. Ведь такое деяние придает деятельности компетентных органов опасную перспективу, такая деятельность осуществляется или может осуществляться не в соответствии с назначением уголовного процесса, а вопреки ему, выполнение задачи ограждения невиновного от необоснованного осуждения и обвинения в этом случае поставлено под угрозу.

Думается, что подобное различие в степени общественной опасности ложных сообщений о совершении преступления свидетельствует о целесообразности регламентации ответственности за такие посягательства в разных статьях Уголовного кодекса РФ.

Из предшествующего изложения вытекает, что построенная нами классификация преступлений против правосудия позволяет оценить обоснованность выбора законодателем одного из направлений уголовной политики при регламентации ответственности за посягательства подобного рода.

Думается, что предложенная классификация значима и для правоприменения. Верное определение целевого назначения той или иной статьи, включенной в главу 31 УК РФ, а следовательно, и защищаемого соответствующей нормой социального блага облегчает решение вопроса о соотношении различных составов преступлений против правосудия, в ряде случаев помогает уяснить содержание признаков, недостаточно четко выраженных в законе. С помощью данной группировки преступлений против правосудия можно осветить ряд проблем, касающихся квалификации общественно опасных деяний. Ведь правильное применение закона об ответственности за преступления против правосудия практически невозможно без ответа на следующий вопрос: нарушает ли преступное деяние условия осуществления правосудия и какие именно, или оно непосредственно препятствует решению одной или нескольких задач процессуальной деятельности.