В истории уголовного права зксплоататорских государств, в особенности в истории буржуазного уголовного права, можно отметить два основных взгляда на основание ответственности за преступление:
объективный, считающий основанием уголовной ответственности единственно или главным образом самое действие человека и наступившие последствия этого действия, и субъективный, усматривающий основание уголовной ответственности главным образом во внутренней сфере человека, в его отношении к совершенному им, в его' психике, в его воле и сознании.
Как известно, в истории уголовного права эксплоата-торских государств по вопросу о вине вначале господствует объективное вменение, объективная ответственность.
Основанием уголовной ответственности признаются преступное действие и его последствия. Внутреннее, психическое отношение деятеля к деянию не интересует при этом ни законодателя (законодательство вопросов Общей части вообще не касается), ни судью. Вопрос о наличии или отсутствии вины, виновного отношения к содеянному еще не возникает.Особенно долго такой взгляд на преступление удерживался в германском праве. Так называемые «Варварские правды» построены на принципе объективного вменения. Так, по германскому праву при назначении размеров композиции не играло никакой роли, было ли преступление совершено умышленно или случайно. Господин, подстрекнувший своего раба убить другого человека, т. е. действовавший умышленно, уплачивает по «Варварским правдам» такую же композицию, как и лицо, которое чисто случайно или по незначительной небрежности причинило другому человеку смерть.
105
Период объективного вменения в истории уголовного права сменяется — в одних странах раньше, в других позднее — периодом, когда основанием уголовной ответственности объявляется наряду с совершением действия и наступлением последствий также и определенное психическое отношение деятеля к своим действиям и к их последствиям.
Вначале в римском уголовном праве, значительно позже в уголовном праве других стран появляется и развивается, правда, крайне медленно и робко, требование наличия умысла или неосторожности.
Однако если проанализировать историю уголовного права эксплоататор-ских государств, начиная от появления идеи о субъективном отношении преступника к своим действиям и до новейшего времени, то можно заметить, что развитие протекает неравномерно. Формально уголовным законодательством, судебной практикой и криминалистами декларируется необходимость для уголовной ответственности сочетания объективных и субъективных признаков как двух равноправных и равнозначащих элементов осно:-вания уголовной ответственности. В действительности в эксплоататорских государствах в различные эпохи, в зависимости от социально-политических особенностей, фактически на первый план выдвигается то объективная сторона преступления, то субъективная.Требование умысла или неосторожности как условия уголовной ответственности принято считать прогрессивным явлением.
Действительно, это требование означало, по крайней мере формально, отказ от объективной ответственности, невозможность привлечения к уголовной ответственности лиц, в действиях которых не было ни умысла, ни неосторожности, а также невменяемых лиц, исключение ответственности за случай, прекращение уголовных процессов по обвинению в преступлениях животных, птиц, насекомых и даже неодушевленных предметов.
Однако, как ни важны эти последствия требования субъективной стороны преступления как обязательного условия уголовной ответственности, к оценке этого требования, с точки зрения его прогрессивности или реакционности, нельзя подходить без учета исторических условий, вне зависимости от того, о какой социально-политической формации, о каком государстве, о какой
106
системе уголовного' права идет речь. Менялась роль, которую играет субъективная сторона. Менялось и ее значение по сравнению со значением объективной стороны преступления. Менялось самое содержание субъективной стороны. В зависимости от этих изменений требование вины приобретало то прогрессивный, то реакционный характер.
Одним было политическое значение субъективной стороны в эпоху феодализма (в особенности при абсолютизме), и иным — в эпоху прихода к власти буржуазии и развития капитализма, и снова иным в эпоху империализма '.
В эпоху феодализма, наряду с широким применением в уголовном законодательстве и в судебной практике объективной ответственности, под значительным влиянием церковных деятелей —идеологов феодализма, уродливое развитие получила внутренняя, т.
е. субъективная сторона преступления. Канонисты прилагают все усилия к тому, чтобы каждое светское преступление объявить грехом, религиозным деликтом. Даже одно только внутреннее волевое движение в направлении преступления, хотя бы ни в чем не объективизировавшееся, объявлялось канонистами грехом и преступлением. Церковь наказывала как прелюбодея только поглядевшего с вожделением на чужую жену. Она считала убийцей и требовала наказания только лишь погневавшегося на брата своего и в душе пожелавшего ему смерти. Каноническое право выставило и защищало положение, которое почти через тысячелетие было подхвачено и развито немецкими фашистами, — положение о наказуемости одной только преступной воли, хотя бы ни в чем не объективизировавшейся. Одно из положений канонического права гласило: «Если ты не совершишь задуманную тобою кражу только из-за страха, то ты все же совершил кражу своим помыслом».Светские власти эпохи феодализма широко воспользовались концепциями субъективной стороны канонического права для обоснования произвола, царившего в феодальных судах. В особенности пригодилось им придание решающего значения внутреннему миру чело-
1 См. Н. Д. Дурманов, Понятие преступления, 194Э стр. 42 и ел.
107
века, его воле и помыслам для преследования своих политических противников. Восприняв у римлян состав преступления — crimen laesae majestatis (преступление оскорбления величества), а у церкви так называемое crimen laesae majestatis divinae (преступление оскорбления божественного величества), светские власти восприняли у римлян и у церкви привлечение к уголовной ответственности за crimen laesae majestatis также и в тех случаях, когда у обвиняемого отсутствовало какое-либо объективизирование воли, направленной против-установленной власти, или когда наличие такой воли устанавливалось по незначительным и шатким признакам, или когда признание наличия такой воли, заведомо ничем не объективизировавшейся, вырывалось у обвиняемого при помощи пыток. Точно так же обстояло дело и в борьбе средневековых императоров и королей с ересями.
Из сотен тысяч жертв инквизиции немалое число приходится на долю тех, кто не совершил никаких действий, в которых выразилась бы ересь, но которым были вменены в вину мысли, свидетельствующие о неверии или о сомнении в догматах церкви.Во всех этих случаях внутренняя субъективная сторона использовалась как орудие в руках господствующего класса, облегчавшее расправу с политическими противниками и с самыми незначительными проявлениями сопротивления режиму феодальной эксплоатации, бесправия и угнетения. Внутренняя сторона преступления выполняла глубоко реакционную роль.
Применение жесточайших мер репрессии на основании одного только доказанного, а чаще всего только предполагаемого, направления воли имело место в эпоху феодализма и при преследовании общеуголовных преступлений. К какому вопиющему произволу вело придание решающего значения внутренней стороне преступления, можно судить по делу одного миланского юноши, который во сне видел, будто он убил вепря. Властитель Милана Бернабо, узнав об этом, приказал отрубить юноше руку и вырвать у него глаз за нарушение законов об охоте. Немецкие суды выносили смертные приговоры «за злую волю» (ob malam voluntatem). Самоубийц немецкие суды наказывали на том основании, что они актом самоубийства доказали приверженность к язычеству, которое не преследовало самоубийства.
103
Уголовное преследование за одни только преступные мысли или за одну только преступную волю сохранялось вплоть до падения феодализма. Марксу пришлось еще в 1843 г. бороться в Германии с преследованием не за действия, а за мысли. По поводу запрещения «Лейп-цигской всеобщей газеты» Маркс писал: «Никто не может быть заключен в тюрьму или лишен своих имущественных или каких-либо других прав на основании его морального характера или его политических и религиозных убеждений... Мы требуем неприкосновенности прав всякого бесчестного существа не потому, что оно бесчестно, а постольку, поскольку его бесчестность не идет дальше его образа мыслей, для которого не существует ни судов, ни кодекса.
Мы таким образом противопоставляем бесчестный образ мыслей, для которого не существует судилища, бесчестным деяниям, для которых в случае их противозаконности существуют суды и уложение о наказаниях»1.Таким образом, введение в уголовное право института вины повело в эпоху феодализма к использованию этого института в классово-политических интересах господствующего класса, оказалось направленным главным образом против народа и играло глубоко реакционную, антинародную роль.
Появившаяся на исторической арене буржуазия не была заинтересована в феодальной юстиции с ее произволом и бесправием, в частности, с произволом, основывавшемся на придании решающего значения воле и помыслам обвиняемого.
Реакция против злоупотребления внутренней стороной преступления нашла выражение и в той второстепенной роли, которую отводили вине криминалисты (наиболее типичные представители доимпериалистической буржуазии) —представители так называемого классического направления, и в том значении, которое они придавали объективной стороне преступления.
Для «классиков» специфично придание первенствующего значения самому преступному деянию и его последствиям. В выдвижении на первый план объектив-
1 Маркс и Энгельс, Соч., т. I, стр. 300—301.
109
нои стороны состава преступления классики видели гарантию законности и средство борьбы с произволом и бесправием феодальных судов. «Объективная конструкция «классиков», — пишет А. Трайнин, — была, следовательно, направлена против величайшего зла полицейского государства — против произвола власти»1.
Умаление роли субъективной стороны преступления и придание первенствующего значения объективной стороне особенно четко видны в конструкции общего состава преступления, предложенной А. Фейербахом. А. Фейербах решительно восстал против включения вины в состав преступления. Составом преступления А. Фейербах считает совокупность признаков отдельного действия или факта. По Фейербаху, обязательно и всегда к составу преступления относятся только «определенные признаки внешнего деяния».
Лишь в отдельных случаях состав преступления включает результат деяния и определенные субъективные основания преступления, (например, корысть при краже)3.Необходимо, однако, отметить, что в Германии, наряду с развитием объективных конструкций, появляется в первой половине XIX века идеалистическое направление (Гегель), выдвигающее на первый план волевой момент. Это направление, которое первенствующую роль придает волевому акту и в преступлении видит объективизацию преступной воли во внешнем мире, т. е. объективной стороне придает лишь второстепенное значение, явилось той идеологической базой, на которой впоследствии развивались реакционные концепции воли и которая была прообразом фашистского «волевого уголовного права» 3.
1 А. Т р а й и и н, Кризис буржуазной демократии и развитие учения о составе преступления, «Советское государство и право», 1941 г., № I, стр. 84.
^Feuerbach, Lehrbuch des gemeinen in Deutschland giilti-gen Slrafrechts, 1847, § 81—82. См. анализ отношения Фейербаха к субъективной стороне преступления в статье К. Поллака «Учение о составе преступления в буржуазной уголовно-правовой литературе*, — «Советское государство и право», 1940 г., № 1, стр. 71.
3 Правильно отмечена реакционная роль этого направления в книге И. Д у р м а и о в а «Понятие преступления», стр. 47. Напротив, А. А. Г1 ионтковски ц в книге «Уголовно-правовая теория Гегеля в связи с его учением о праве и государстве» пытается доказать, что вопросы об отдельных формах виновности рассматривались криминалистами-гегельянцами на основе понимания престу-
110
Что касается содержаний понятия вины, то в учеййях криминалистов-классиков и в уголовных кодексах эпохи развития капитализма .оно принимает крайне ограниченную, обедненную форму. Вина у «классиков» — это формально психологическое понятие. Формы вины не выходят за рамки различных комбинаций психологических явлений сознания и воли. Сознание ограничивается предвидением (или отсутствием предвидения) последствий деяния; воля — хотением или отсутствием хотения наступления последствий. Умысел — это предвидение последствий деяния и желание их наступления или хотя и отсутствие желания, но сознательное допущение их наступления. Неосторожность—это или отсутствие предвидения наступления последствий своего деяния при долженствовании их предвидения (преступная небрежность) или предвидение последствий при легкомысленной надежде на их предотвращение (преступная самонадеянность—luxuria), В буржуазной юридической ли-тературе ведутся бесконечные споры о том, какой из двух моментов — воля или представление — играет первенствующую роль в конструкции умысла. Однако споры эти имеют чи'сто схоластический характер, ни в малейшей степени не двигают вперед изучение вины, являются теоретически и практически бесплодными.
Введение в состав преступления умысла или неосторожности в их узко психологическом понимании формально исключало объективную ответственность и ограничивало в некоторой мере (опять-таки формально) произвол буржуазного суда. Для господствующих классов оно было вместе с тем крайне удобно, так как позволяло судам ограничивать рамки исследования внутренней стороны преступления доказательством наличия или отсутствия у подсудимого умысла или неосторожности, не раскрывать истинного отношения подсудимых-трудящихся к содеянному ими, не выявлять расхождения между их морально-политической оценкой своих действий
плеиия как единства его внутренней и внешней стороны (стр. 180). Нетрудно убедиться в том, что А. А. Пионтконский пытается поставить знак равенства между гегелевскими положениями о вине и марксистским учением о вине, которое (а отнюдь не Гегель) рассматривает вину как единство объективного и субъективного.
Ш
и оценкой этих действий буржуазным уголовным законом и буржуазным судом.
Давая политическую оценку объективному направлению в вопросе о вине в буржуазном уголовном праве, следует, несмотря на все изложенное выше, признать, что с точки зрения интересов трудящихся в условиях капиталистического строя гораздо более приемлемы объективные конструкции, чем субъективные1. Доказать наличие объективных признаков деяния, т. е. действительное совершение подсудимым инкриминируемого ему деяния, буржуазному суду все же труднее, чем признать доказанным наличие у подсудимого преступной воли. С обвинением в совершении определенных действий трудящемуся в буржуазном суде легче бороться, чем с обвинением в существовании у него тех или иных приписываемых ему внутренних переживаний, настроений, воли, помыслов.
Для буржуазного суда, имеющего перед собой политического противника или вообще опасного для господствующего строя подсудимого, гораздо легче признать «доказанным» наличие «злой воли», «преступного настроения» и т. д., чем доказать наличие объективных фактов, в особенности, когда таких фактов нет. Подсудимый может пытаться доказывать, что инкриминируемые ему объективные действия не имели места иди что не он их совершил, но он бессилен опровергнуть утверждение, что у него имеется «злая воля».
Этим объясняется появление в период начала распада буржуазной демократии и перехода от так называемого «свободного» капитализма к империализму реакционных уголовно-правовых предложений, направленных на отказ от объективных конструкций состава преступления и на замену этих конструкций субъективными признаками. В предложениях антропологического и социологического направлений субъективизм принимает форму отказа от вины и замены ее индивидуальными свойствами субъекта, побудившими его к совершению преступления 2.
1 Так характеризует объективные концепции буржуазных криминалистов и А. Трайнин в указ. выше статье, стр. 84
2 Наиболее откровенно отказ от вины был рыражен в работах кримнналистов-социологов: «Пусть, — говорил Лист на Мюнхенском психологическом конгрессе 1806 г., — понятия вины и искупления
112
Однако, как показал опыт, «отказ от вины» буржуазным криминалистам не удался. Этому мешал ряд обстоятельств. Отказу от вины противилось достаточно еще влиятельное «классическое» направление, которое отражало интересы и взгляды либеральных и умеренных кругов буржуазии. Отказ от вины слишком открыто выдавал ломку буржуазной законности и переход к неограниченному судейскому усмотрению. Отказ от вины, как и другие аналогичные предложения антропологического и социологического направления, не учитывал необходимости маскировки демократическими фразами реакционной политики империалистической буржуазии.
Поэтому многие из социологов, которые в своих теоретических работах доказывали целесообразность замены вины опасным состоянием личности, в своей практической деятельности оказались вынужденными сохранить вину как условие уголовной ответственности.
В учебниках, составленных социологами, и в законодательных комиссиях, в которых' они заседали рядом с классиками, социологи не решились осуществить свой отказ от вины. Правда, не было недостатка в попытках протащить контрабандой под видом вины так называемую «вину характера», которая на место отношения субъекта к конкретному деянию ставит общее состояние субъекта, все свойства и особенности личности, вне зависимости от их отношения к конкретному деянию.
Аналогичную попытку вместо «вины воли» протащить в уголовное право «вину характера» представляет собою концепция вины как «преступного настроения» или «виновного настроения». Так, С. Познышев считает, что «вина — это проявленное субъектом такое настроение, при котором он действует преступным образом, сознавая или, по крайней мере, имея возможность сознавать преступный характер своего поведения и находясь в таких обстоятельствах, что мог бы от данного поведения удержаться, если бы у него не были недоразвиты про-
живут дальше, как жили до сих пор, в произведениях наших поэтов; выдержать строгую критику просветленного научного познания они не могут». «Вменяемость, вина и наказание — вот три тормоза в развитии уголовного права», — говорил Ван-Гамель на пенитенциарном конгрессе в Гамбурге в 1905 г. {цит. по статье Э. Немировского «Опасное состояние личности и репрессия», «Право и жизнь», 1024 г., № 1, стр. 3).
8 Зак. 556S. Б. С. Утевский. ЦЗ
тиводействуюнхие последнему чувствований й представления». Такую вину характеризуют, — говорит Позны-шев, — два момента: положительный, т. е. известное настроение, вызывающее совершение преступного действия, и отрицательный, т. е. обнаружившаяся неспособность субъекта подавить это настроение, хотя по обстоятельствам дела это было «доступно и не герою» '. В разных вариантах эту конструкцию, фактически также ликвидирующую старую «вину воли», повторяют различные буржуазные авторы2. Реакционная природа всех этих предложений очевидна. Вместо подлежащих доказыванию и оспариванию объективных обстоятельств, вместо требования хотя бы умысла и неосторожности как определенного психического отношения к содеянному, как обязательного элемента состава преступления, как условия уголовной ответственности — все эти предложения открывают возможность неограниченного судейского произвола, ибо что стоит буржуазному суду объявить доказанным наличие у любого подсудимого преступного или виновного настроения.
Нетрудно убедиться в том, что от «преступного настроения» как суррогата вины был один только шаг до немецких фашистских предложений построить всю систему уголовного права на основе особенностей личности преступника3. В работах Вольфа, Мецгера, Зауэра и других фашистских немецких криминалистов разрабатывались предложения заменить старую вину «типами» преступников, осуждение которых отнюдь не связано с совершением ими каких-либо конкретных деяний, предусмотренных в уголовном законе. Вольф предлагал исходить из «типов распада правового духа», наиболее
1 С. Познышев, Основные начала науки уголовного права. Общая часть уголовного права, 1012 г., стр. 266, 267.
2 См. Grossman п, Die Grenze von Vorsatz und Fahrlassig-keit; Mayer, Schuldhafte Handlung, S. 141 ff. Эти работы представляют интерес только с точки зрения ознакомления с тем распадом формальных правовых гарантий, которыми кичились буржуазные криминалисты.
3 Правильно указывал К. По л лак, что «субъективно-относительное понятие преступления было подхвачено фашистами, которые рассматривали в качестве основного элемента преступления антифашистское или антигитлеровское умонастроение»,-—К. Поллак в диссертации «Критика классического и социологического направления в германском уголовном праве». Ученые записки Всесоюзного института юридических наук, 1947 г., вып. VI, стр. 215.
114
бпасным из которых яйляется «тип революционера». Фашист Фрейслер доказывал, что типы преступников конструируются не при помощи признаков состава преступления, и цинично писал, что законодатель должен ограничиваться таким описанием «типа», чтобы судья, столкнувшись с ним, мог сказать: «Этот субъект заслуживает виселицы» '.
Политический смысл подобных предложений ясен. Эти предложения означали по существу отказ от каких-либо, хотя бы чисто формальных гарантий, внешне ограничивающих произвол суда. Они имели целью выдачу суду открытого листа на неограниченное применение террористических мер репрессии в отношении любого политического противника, брошенного на скамью подсудимых, хотя бы он не совершил преступного деяния.
Гнусные предложения фашистских криминалистов обосновать таким путем систему открытого террора нашли применение в законах гитлеровского периода2.
Система «типов» у фашистских криминалистов корреспондировала с фашистской же концепцией так называемого «волевого уголовного права». Эта концепция заимствовала у идеалистической философии ее субъективную систему вины и заменила уголовное преследование преступного деяния уголовной ответственностью за такое направление воли субъекта, в чем бы оно ни выразилось и каким бы путем оно ни было установлено, которое суд признает противоречащим интересам фашистского режима.
Эта концепция не оставляет камня на камне не только от понимания преступления как сочетания объективной и субъективной сторон, но и от старой вины в понимании «классиков». Акад. А. Я. Вышинский пишет: «Основной
1 См. подробнее об этих авторах в указ. статье К. П о л л а к а, стр. 78—79. Для понимания классовой природы этих «теорий» см. статью Б. С. Маньковского «Расовая теория уголовного права», — «Проблемы уголовной политики», 1935 г., вып. I.
2 Согласно закону от б сентября 19Й9 г. лицо, совершившее какое-либо деяние из побуждений, враждебных государству или интересам ведения войны, подлежит смертной казни. Вопрос, имеется ли налицо такое деяние, должен был решать фашистский «суд». По закону от б декабря 11939 г. смертной казни подлежало всякое лицо, которое при совершении любого противоправного деяния прибегло к насилию. Насилие является здесь признаком «типа», подлежащего казни.
S* 115
линией фашистской политики, определявшей и механику формирования «внутреннего убеждения» судьи, является курс на ликвидацию в этой области остатков правового либерализма и «гуманизма». Отсюда отказ от таких «предрассудков» либерально-буржуазной юстиции, как индивидуализация вины и наказания, как юридический, а не политико-этический подход к существу дела и т. д.»1. Волевой момент используется как предлог для проведения террора, для вынесения смертных приговороз антифашистам, революционным рабочим, демократам, славянам, евреям и т. д. И в самом деле, что стоило фашистским бандитам в судейской тоге признать у любого подсудимого наличие «преступной воли»?
К «волевому уголовному праву» прямо вели и пышно расцветшие в Германии в эпоху империализма, после первой мировой войны, и также сочувственно воспринятые фашистами так называемые оценочные концепции вины, в новой форме воспроизводившие средневековые канонические теории наказуемости преступной воли, хотя бы и не объективизировавшейся во вне 2. Именно в Германии появляется ряд работ, само название которых говорит о том, что их предметом является оценочный момент при установлении виновного поведения 3.
Оценочные теории появились в немецкой литературе в начале XX в., когда разбойничий немецкий империализм проявлял во всех направлениях свою реакционную природу. В области внутренней политики германский империализм, готовясь к войне, стремился в эти годы обуздать своих политических противников в классовой борьбе, которая все более обострялась. Одним из средств этого явилось стремление развязать усмотрение буржуазного суда,
1 А. Я. Вышинский, Теория судебных доказательств в советском праве, !1946 г., стр. 130.
2 Правильно указал К. Полла к: «Развитие германской уголовно-правовой науки после первой мировой войны фактически привело к полной победе субъективистской тенденции в германской уголовно-правовой науке. Масштабом преступности является уже не объективная сторона деяния, а умонастроение преступника» (см. отчет о защите К- Поллаком диссертации на тему «Критика классического и социологического направления в германском уголовном праве», Ученые записки Всесоюзного института юридических наук, вып. VI, стр. 215).
3 Kohlrausch, Sollen und Konnen als Grundlagen der Straf-rechtlichen Zurechnung, 1910; Freudenthai, Schuld und Vorwurf, 1922; Gpldschmidt, Normativer Schuldbegriff, 1У30, а др.
116
максимально ограничить роль закона за счет усиления произвола суда как при определении преступного, так и при назначении наказания.
Философскую базу для этого криминалисты — идеологи германского империализма искали у реакционных философов-идеалистов: у Канта, у неокантианцев (так называемые фрейбургская и марбургская школы).
Агностицизм Канта, его разрыв между явлениями и сознанием человека, разрыв между объектом и субъектом, с одной стороны, и между сущим и должным — с другой, был тем ценен реакционным философам и юристам империалистической Германии, что он открывал самые широкие возможности для всевозможных субъективно-идеалистических концепций.
Для реакционных юристов особенно заманчивые перспективы открывала так называемая фрейбургская школа-.
Как известно, фрейбургская школа в каждом суждении видит наличие одобрения или осуждения, признания или непризнания, т. е. момент оценки. В оценке, в оценочных суждениях фрейбургская школа усматривает основу для активного волевого практического характера человеческого познания.
Если субъективный характер оценки сулил реакционным немецким криминалистам возможность использования этого момента для оправдания судейского произвола, то учение Рикерта об абсолютных ценностях — нормах, о «подлежащем отрицательной оценке суда» «упречном» или «неодобрительном» поведении обвиняемого, о порицании того, что «деятель вел себя определенным образом, в то время как он должен был и мог вести себя по-иному», и т. д. и т. п.,—давали им в руки ряд абстрактных формул, как-то: «справедливость», «культура», «культурные ценности» и т, д., под которыми фактически скрывались хищнические интересы немецкой империалистической буржуазии.
Сами фрейбургцы, создавая свою систему абсолютных ценностей —норм, являющихся верховным критерием истинности познания, не забывали и о праве. Они говорили о «ценностях руководящей деятельности», т. е. о хозяйстве, праве и нравственности.
На этой философской базе, т. е. на базе реакционного неокантианства, в интересах немецкого империа-
117
лизма, в немецкой уголовно-правовой литературе появляются и, как грибы, вырастают оценочные теории вины.
Они принимают внешне различные формы. Одни из них говорят о вине как о нарушении преступником должного, для других в основу учения о вине кладется «упречность» поведения подсудимого.
Во всех вариантах оценочных теорий вина из процесса, происходящего в психике субъекта преступления, становится процессом, происходящим в психике судей. В этом и заключается социальное назначение этих теорий, их реакционный политический смысл.
Как бы ни была внешне различна фразеология у различных представителей буржуазных оценочных теорий, — политическая природа их одинакова. Всеми ими руководит задача — развязать руки буржуазному суду в его борьбе с мощно растущим революционным движением, освободить суд от несколько сдерживающего его произвол требования наличия умысла или неосторожности подсудимого, поставить судьбу трудящихся-обвиняемых в зависимость от судейского произвола, маскируемого ссылками на абстрактные лозунги «справедливости», «морали» и т. д.
Ко всем этим лозунгам полностью относится то, что писал Маркс о суде присяжных в Германии: «... Но совесть присяжных — возразят нам, — совесть — нужна ли большая гарантия? Ах, топ dieu, совесть зависит от сознания и от всего образа жизни человека.
У республиканца иная совесть, чем у роялиста, у имущего — иная, чем у неимущего, у мыслящего — иная, чем у того, кто никогда не мыслит. У человека, который призван к обязанности присяжного одним только цензом, и совесть цензовая» 1.
Оценка буржуазным судом тех или других действий, которую неокантианские оценочные теории пытаются теоретически обосновать, глубоко расходится с оценкой тех же действий народом, трудящимися.
Неокантианские теории вины служат задачам подавления всех передовых и революционных сил.
Оценочные теории вины криминалистов-неокантианцев проложили дорогу фашистским концепциям вины
i Маркс к Энгельс, Соч., т. VII, стр. 495.
118
в уголовном праве. От утверждений Гольдшмидта о том, что под виной следует разуметь «противоречащее долгу воление»,—один шаг до фашистских «волевых теорий», узаконивших физическую расправу со всеми, заподозренными в несочувствии к фашизму, на том антиправовом и антинаучном основании, что якобы один только факт преступной направленности воли является основанием для осуждения обвиняемого, хотя бы воля его не получила никакого объективного выражения.
Оценочные теории были непосредственно восприняты фашистскими криминалистами, не постеснявшимися открыто признать их способность содействовать террористическим задачам фашистского уголовного права. Так, по словам одного из видных фашистских «теоретиков» — Шафштейна, «Деятельность судьи, когда и поскольку она имеет правотворческий характер и уподобляется деятельности законодателя, не может уже оставаться технико-нейтральной. Подобная судейская деятельность требует от судьи, как и от законодателя, правно-полити-ческих оценок и решений; в своих выводах она должна поэтому по необходимости определяться основной политической линией» !.
' Реакционные оценочные теории были после разгрома фашистской Германии импортированы в США, где они нашли для себя благодатную почву и были восприняты американскими криминалистами из лагеря поджигателей войны.
Подводя итоги краткому рассмотрению истории вопроса о вине в уголовном праве эксплоататорских государств, необходимо притти к выводу, что только в течение короткого периода (приблизительно от начала XIX в. до 80-х его годов) в уголовном праве эксплоататорских государств признается (да и то не всеми,— в частности, не признается криминалистами-гегельянцами) необходимость сочетания объективной и субъективной стороны преступления. В течение столетий до этого периода в интересах господствующего при феодализме класса на первый план выдвигается и уродливо развивается субъективная сторона преступления, постепенно вытесняющая значение объективной стороны. После короткого перерыва, уже в новых условиях, в интересах другого
1 Schaffstein, Juristische Wochenschrift, 1943, S. 2052.
119
класса — реакционной империалистической буржуазии — снова субъективная сторона преступления поглощает объективную сторону и принимает глубоко реакционную, используемую в террористических целях форму «волевого уголовного права».
Вина, как и другие институты буржуазного уголовного права, являлась в течение тысячелетий одним из орудий проведения господствующими классами политики, направленной протиз трудящихся, против демократии, против революционного движения.
Политическая природа вины в буржуазном уголовном праве отразилась на научной разработке вопросов вины в буржуазной теории уголовного права. От буржуазных криминалистов требовалось не действительно научное исследование проблемы вины, не раскрытие ее содержания, ее роли и значения, а всяческая маскировка се роли и значения лженаучными концепциями и теориями. Неудивительно поэтому, что теоретические итоги работ буржуазных юристов по вопросам вины оказались поистине ничтожными. В лучшем случае эти работы не шли дальше бесплодного пережевывания положений о волевом и сознательном моментах и не могли выйти за рамки формального психологического понимания вины.
Материальные же определения вины, появившиеся в эпоху империализма, означали фактически ликвидацию вины и замену ее суррогатами вины, вроде «моральной вины», «вины характера», имевшими единственную цель развязать судейское усмотрение и дать буржуазному суду возможность террористической расправы путем вынесения обвинительных приговоров, независимо от выполнения подсудимым какого-либо установленного законом состава преступления.