25. Деление преступных деяний по их содержанию
25. Уголовно наказуемая неправда составляет только вид преступного посягательства на юридические нормы. Но, рассматривая в современных кодексах область деяний, запрещенных под страхом наказания, мы найдем между ними крайнее разнообразие как по размеру определяемого за них наказания, так и по их юридической структуре, по тому отношению, в котором они стоят к охраняемым интересам, по самой природе этих интересов, даже по тем условиям, при наличности которых к этим посягательствам применяется наказание.
Конечно, разнообразие преступных деяний дает множество признаков, могущих служить основой их классификации; но в дальнейшем изложении я остановлюсь только на тех делениях, которые имеют значение в теоретическом или практическом отношении, сводя их к трем группам: по содержанию деяний, по их наказуемости и по условиям уголовного преследования[1].
В первой группе первое место занимает попытка различения уголовных преступлений и полицейских нарушений, попытка, придававшая иногда полицейской неправде значение самостоятельного рода неправды, почему многие немецкие писатели, а за ними и наши даже делили неправду вообще на три типа: уголовную, гражданскую и полицейскую, причем на этом принципиальном различии неправд строился ряд выводов по отношению к конструкции отдельных учений Общей части уголовного права, в особенности учения о неосторожной вине, о покушении, соучастии и т.
д. Эта доктрина имела свое выражение и в законодательствах, например в немецких партикулярных кодексах начала прошлого столетия, а равно и в нашем Уложении 1845 г. Но ныне в доктрине это деление отошло на второй план, а вместе с тем за признанием его практической несущественности исключено из новых кодексов, а в том числе и из нашего действующего Уложения.Основания для такого принципиального разделения неправды уголовной и полицейской указываются весьма различные[2].
Неправда уголовная, говорят сторонники этого деления, есть неправда материальная, неправда полицейская - формальная, сходная в этом отношении с неправдой гражданской: там, где речь идет об убийстве, поджоге, изнасиловании и т. п., существенным моментом, определяющим преступность и наказуемость, является преступная воля; мы не только резко различаем по наказуемости убийство умышленное и неосторожное, .но и в умышленном существенно оттеняем запальчивость и хладнокровие, различаем мотивы, руководившие убийцей: корысть и ревность, отплата за нанесенное оскорбление, все это является условиями, влияющими на меру ответственности; но можем ли мы представить себе, чтобы судья, определяющий наказание за курение в недозволенном месте или за неочистку хозяином дома выгребной ямы, занялся исследованием того, было ли это нарушение выражением злой воли или простой небрежности, а тем более остановился бы на установлении оттенков умысла, мотивов. Далее, в уголовных преступлениях наказания падают на личность виновного и притом на важнейшие из благ личности, каковы, например, жизнь, свобода, правоспособность, а наказания полицейские главным образом состоят из денежных взысканий или из маловажных ограничений свободы; поэтому, налагая большинство уголовных наказаний, государство не только заботится об интересах общественных, но пытается воздействовать и на личность преступника; но какими пенитенциарными целями может задаваться оно, назначая 5 или 10 руб. пени или сажая на 3 или 5 дней под арест? Воспрещения закона, относящиеся к убийству, подделке монеты, изнасилованию, одинаково распространяются на все части государства, равным образом действуют и в городах, и в селах; мало того, большая часть таких велений имеет международное значение, потому что охрана важнейших благ личности установляется одинаково всеми европейскими кодексами; но можно ли то же сказать о нормах полицейских? Правила надзора за благочинием и порядком, конечно, зависят от места, к которому они относятся: нельзя себе представить одинаковые правила о соблюдении чистоты на улицах для Петербурга и какой-либо деревни, нельзя распространить правила о предупреждении филлоксеры на Архангельскую губернию и т. п. Наконец, поджог, убийство в основных условиях своего состава остаются ныне теми же, какими их знало Уложение царя Алексея Михайловича; а как много раз изменялись в какие-нибудь двадцать пять лет нарушения правил акцизных или благоустройства; общая сумма уголовных преступлений остается в кодексах почти неизменной, а число полицейских нарушений растет непрерывно[3].Однако ближайшее рассмотрение оснований, на которых пытались построить принципиальное различие неправды уголовной и полицейской, приводит к убеждению, что здесь можно только найти различие оттенков наказуемых деяний, а отнюдь не родовое принципиальное различие.
Уголовная неправда, как говорят Кестлин (ї 2) и его сторонники, есть действительная неправда (wirkliches Unrecht), а полицейская неправда - только возможная (mogliches Unrecht); в ней выражается воля, могущая быть согласной и несогласной с велениями права, почему эта неправда и занимает среднее место между бессознательной гражданской неправдой и сознательной уголовной неправдой. Но такое определение покоится в очевидном недоразумении. Как неисполнение велений авторитетной воли, получившей свое выражение в законе, полицейская неправда является не возможным, а реальным противодействием правовым требованиям, является таким же сознательным отклонением частной воли от общей, как и неправда уголовная. Одна только возможная неправда, возможное нарушение закона может вызвать предупредительные меры, а не наказание. По каким юридическим основаниям будет карать государство за одну возможную, а не действительную преступность? Если же относить элемент возможности не к велениям права, а к вреду для охраненного правом интереса, то, конечно, такое различие получает почву, но тогда мы переходим к иному основанию принципиального различия неправд.
Неправда уголовная, говорят другие сторонники принципиального отличия неправды полицейской, посягает на самые интересы, охраняемые правом, вся сущность ее заключается в причинении вреда этим интересам; неправда полицейская создает для них только опасность; уголовная неправда есть деяние вредоносное, а полицейская - опасное.
Ее существенным признаком является не вред, а непослушание. В этом смысле уголовная неправда есть нарушение права (Rechtsverletzung), а полицейская - нарушение закона (Gesetzubertretung). Первая посягает на чье-либо право, а вторая - на постановления, ограждающие права. Действительно, как было указано выше, нормы права охраняют интересы или от вреда, прямо им грозящего, или от опасности вреда, и притом опасности более или менее отдаленной. Но и это различие, по моему мнению, непригодно создать принципиальную разность обеих этих групп. Прежде всего, при такой постановке объем уголовных и полицейских нарушений представляется совершенно отличным от объективных житейских понятий об этих видах преступных деяний. Так, к числу интересов, ограждаемых правом, относятся, например, общественная тишина, стыдливость, благопристойность, а потому ночной крик на улице, публичная ругань, исполнение на публичной сцене канкана будут с этой точки зрения вредоносными и, следовательно, уголовными, а не полицейскими нарушениями; наоборот, неудавшееся покушение на убийство будет деянием, не вредящим жизни как охраненному интересу, а только опасным для него. Как часто деяние, вредящее одному благу, грозит опасностью другому: поджог обитаемого дома наказывается сильнее поджога необитаемого строения, потому что в первом случае вместе с вредом имуществу существует опасность для жизни, и даже трудно сказать, который из этих моментов представляется более важным; наконец, нельзя забывать, что момент опасности есть существенный фактор, определяющий размер ответственности за деяния вредоносные[4]. Название полицейской неправды закононарушением, в противоположность правонарушению, также неточно и может повести к крайне нежелательным последствиям, так как очевидно, что и полицейские запреты определяются не одной волей законодателя, а также существом интереса, охраняемого правом; соотношение этих запретов с охраняемым интересом, с одной стороны, и с интересами, стесняемыми или ограничиваемыми при таковой охране,- с другой, составляет единственный критерий для жизненной оценки подобных запретов. Шаткость этой основы деления объясняет и различие объема, придаваемого полицейским нарушениям писателями этой группы. Так, Фейербах, Грольман, Кестлин, Зегер признают полицейской неправдой все преступные деяния, в коих не заключается нарушения субъективного права, а Вехтер - только те, которые не заключают в себе не только нарушения чьих-либо прав, но и не посягают на нравственные элементы общежития.Так же неустойчивы и другие признаки различия.
Несомненно, что полицейские приказы и запреты изменчивы и по месту, и во времени, но и этот признак не представляется существенным или основным. Можно ли сказать, что уголовная неправда везде и всегда одинакова, что веления, нарушаемые ею, абсолютны, что уголовная неправда объемлет mala in se[5] естественного права? Такое утверждение было бы неверно. Убийство есть тягчайшее из преступлений против личности, его наказуемость по Общему правилу не зависит от условий или места его учинения, но, однако, мы знаем случаи умышленного лишения жизни, не почитаемые преступными, как, например, в необходимой обороне, или даже требуемые обязанностями лица, как, например, лишение жизни неприятеля в сражении. Мы почитаем тягчайшим видом убийства убийство родителей или законных детей, хотя бы при самом их рождении, но история и этнография свидетельствуют нам, что при известных условиях культуры убийство престарелых или новорожденных не почитается преступным. Стоит только сравнить какой-либо средневековый и современный кодексы, чтобы наглядно убедиться в нарождении и вымирании уголовной неправды в тесном смысле.
Далее, конечно, нельзя поставить на одну доску поджигателя, убийцу и лицо, выпустившее, положим, без предварительной цензуры сочинение само по себе и не преступное, но не заключающее полных десяти листов, или хозяина дома, своевременно не зажегшего фонаря на черной лестнице; нельзя проводить аналогию между ними ни по отношению к проявленной ими преступности, ни по отношению к социальному значению их поступка, определяющему наказуемость. Но можем ли мы принять это отличие основой принципиального различия неправд, признавая, например, уголовной неправдой только безнравственные посягательства? Можем ли мы утверждать, что всякая дуэль, хотя бы кончившаяся смертью, есть безнравственное деяние и что, например, эльзасец, участвовавший в заговоре, составившемся в Эльзасе для воссоединения его с Францией, и даже пытавшийся насильственно осуществить это изменническое предприятие, совершает безнравственное деяние? Если же нет, то мы должны будем отнести эти деяния к полицейским нарушениям.
С другой стороны, торговец шкурами, во время существования скотского падежа сдирающий и продающий шкуру с заведомо палой от заразы скотины, совершает поступок едва ли безразличный с точки зрения нравственности. Различение же деяний с точки зрения социального зла, выражающегося в наказуемости, приведет нас к делению по внешним признакам, которое будет рассмотрено далее, а не по внутренним, так как тогда, например, деяния вредоносные, как простое истребление движимости, самовольное пользование, станут в одну группу с массой нарушений полицейских постановлений, и наоборот, нарушения мер, предупреждающих распространение эпидемии или эпизоотии, отнесутся в одну группу со сравнительно тяжкими вредоносными деяниями, как, например, с кражей, подлогом и т. п.Наконец, несомненно, что при неправде полицейской в большей части случаев при наказуемости не различаются оттенки вины, но это отнюдь не составляет общего правила. Утверждать же, что при этом преступность определяется только одним бытием материального факта, значит ставить положение и теоретически неверное и практически опасное: общие условия вменяемости и вменения сохраняют свою полную силу для всех оттенков уголовно наказуемой неправды, и случайно или по принужденно учиненное полицейское нарушение столь же ненаказуемо, как и случайно учиненное уголовное преступление.
Таким образом, уголовные и полицейские посягательства представляются особой группой уголовно наказуемых деяний, а отнюдь не отдельными родами неправды. Уголовно наказуемые деяния могут посягать на юридические интересы, признаваемые существенными условиями данного общежития, или же они могут являться противодействием мерам правительства, предпринимаемым для охраны этих интересов или для поддержания порядка и спокойствия в государстве[6]; в первом случае можно говорить об уголовных правонарушениях, а во втором - о полицейских, но и в установленных размерах это деление скорее имеет теоретическое, а не практическое значение.
В нашем законодательстве первое указание на необходимость различия полицейской и уголовной неправды в законе было сделано графом Сперанским в изъяснениях, представленных им при рассмотрении в 1824 г. в Департаменте законов проекта Уголовного уложения, но затем, в Своде законов, оно не нашло себе выражения и впервые было внесено в наше право только при составлении Уложения о наказаниях 1845 г.
В нем эти постановления (ст. 1 и 2) были редактированы так: "Всякое нарушение закона, через которое посягается на неприкосновенность прав власти верховной и установленных ею властей или же на право или безопасность общества или частных лиц, есть преступление; нарушение правил, предписанных для охранения определенных законами прав и общественной или же личной безопасности или пользы, именуется проступком".
Таким образом, как видно и из самой конструкции статей, это деление приобретало не только доктринальное, но как бы и практическое значение: слова "преступление" и "проступок", определенные в этих статьях, получали значение юридических терминов и, на первый взгляд, давали применителю закона право в дальнейших статьях Уложения, где встречались эти слова, придавать каждому из них указанный выше ограниченный объем.
На эту точку зрения и встали некоторые из наших криминалистов: Н. Неклюдов[7] и А. Лохвицкий[8], утверждая, что только этим путем могут быть решены некоторые капитальнейшие вопросы Общей части, что в силу этой терминологии по нашему Уложению не наказуемо покушение на проступки, соучастие в проступках и т. д.
Но такое толкование при ближайшем рассмотрении Уложения представлялось лишенным основания, потому что в Уложении 1845 г. не существовало твердо выдержанной терминологии. Даже поверхностный обзор первого раздела Уложения 1845 г. указывал, что выражения "преступление" и "проступок" употреблялись в нем то в видовом значении, то для выражения понятия о преступном деянии вообще. В особенности с наглядностью можно было видеть это в постановлениях о власти суда при применении наказания (ст. 147-150 по изд. 1885 г.), где закон говорил только о преступлениях, оставляя при таком толковании судей без всякого руководства при определении ответственности за проступки; в статье о совокупности (до Закона 1892 г.), в коей в общем положении говорилось только о совокупности преступлений, а в специальных (пп. 7 и 8) - о совокупности проступков; в постановлениях о давности (ст. 158), на основании коих пришлось бы заключить, что наше право не признает давности преступлений, за которые положено наказание ниже тюрьмы, или проступков, обложенных более тяжкими наказаниями, и т. д.
С изданием в 1864 г. Устава о наказаниях, налагаемых мировыми судьями, это различие потеряло последнюю почву, так как в ст. 1 Устава слово "проступок" было употреблено для обозначения всех маловажных преступных деяний. Поэтому Второе отделение Его Императорского Величества Канцелярии в объяснительной записке о согласовании Уложения и Устава ввиду практической бесполезности этих определений предположило их исключить из Уложения[9]; это предположение было принято первым пунктом Высочайше утвержденного мнения Государственного Совета от 27 декабря 1865 г., почему эти статьи и не вошли в издания Уложения 1866 и 1885 гг.
Но так как и после введения Судебных уставов в судебной практике пытались придавать этим словам техническое значение, то Уголовный кассационный департамент Правительствующего Сената в решениях 1868 г. за № 10, по делу Ефимова, и 1874 г. № 46 (по Общему собранию) категорически разъяснил, что в Уложении 1845 г. слово "преступление" не противополагается слову "проступок". В Уложение же действующее это деление вовсе не включено.
Другое деление преступных деяний также по их содержанию основывается на различии интересов, охраняемых юридическими нормами. Как было замечено выше, блага или права, охраняемые нормами, могут принадлежать или частным физическим или юридическим лицам, или разного рода общественным единениям, или целому государству, отчего и преступные деяния могут быть сводимы к трем группам: частные, общественные и государственные[10]. Сами интересы, охраняемые нормами, могут являться или в точно определенной и рельефно выраженной в уголовном законе форме, или же преступное посягательство может касаться нескольких интересов и, благодаря своей экстенсивности, представляться неопределенным: отсюда долго державшееся в немецкой доктрине фейербаховское разделение преступных деяний на определенные (determinirte) и неопределенные (wage Verbrechen). Иногда эта неопределенность получает такое значение, что на первый план при характеристике преступного деяния выдвигается не нарушенный интерес, а способ или обстановка нарушения, как, например, при подлоге, или, в прежнее время, в конструкции ложных поступков, злоупотреблений присягой. Далее, различие может заключаться в субъектах, для которых доступно посягательство на известный интерес, почему возможно различие общих преступных деяний, учинение которых возможно для каждого гражданина, и специальных, предполагающих особое положение в государстве лица, их учинившего, и т. д. Но все эти деления не представляют интереса для общего учения о преступлении ни в практическом, ни в теоретическом отношении и могут быть приняты во внимание только при изучении отдельных видов преступности.
________________________________________
[1] О различных старых и новых практических и теоретических делениях преступных действий на виды у Бернера, ї 73 и 74, Гейба, ї 85, Спасовича, ї 35, а равно и в других учебниках. В особенности подробно останавливаются на этом вопросе французские криминалисты. Ср. Garraud, № 84 и след., Normend; Thiry; в особенности Prins, Science, с. 75.
[2] Ср. обзор постановки этого вопроса в немецкой доктрине у Binding'a, Normen, ї 48; Merkel, Abhandlungen, I; Halschner, I; Janka, ї 28, 4; Guderian, Kriminelles und polizeiliches Unrecht, L. Z. XXI
[3] эта изменяемость полицейских нарушений по месту и во времени подробно и обстоятельно очерчена у Ортолана, № 613 и след. Он смотрит на полицейские нарушения как на действия, препятствующие органам власти осуществлять их обязанности по доставлению безопасности и благосостояния гражданам.
[4] Подробно и обстоятельно разобрано значение опасности, как момента преступного деяния, у Гельшнера, ї 183, 184; Binding, Normen, ї 53.
[5] Зло в себе (лат.).
[6] За несуществование принципиального различия этих неправд высказался еще Stubel в статье, помещенной в N. A. d. er. R. 1825 (VIII), Ueber gefahrliche Handlungen als fur sich bestehende Verbrechen.
[7] Он высказал этот взгляд еще в 1865 г., в приложениях к переводу учебника Бернера, с. 328, специально о покушении, с. 505, и о соучастии, с. 532. Ту же теорию проводил он и в своем "Руководстве для мировых судей", 2-е изд., 1874 г., с. 73, и в "Конспекте Общей части", 1875 г., с. 16, 64, 67, 78.
[8] В особенности в 1-м издании своего Курса, 1867 г.
[9] Эти мотивы напечатаны во 2-м издании Судебных уставов, сделанном Государственной канцелярией, 1867, т. IV, с. 143.
[10] французские криминалисты в особенности выдвигают различие delits communs - с одной, и delits politiques et de la presse -с другой стороны [общие преступления, преступления политические и со стороны прессы (фр.)].