ВВЕДЕНИЕ

Вопросы генезиса и политической природы древнерусской государственности - одни из наиболее актуальных и старейших в отечественной историографии. Своими истоками они уходят в первые летописные своды, а серьезная их научная разработка ведется со второй четверти XVIII в.

Таким образом, история России в историографии XVIII - начала XIX в. сводилась, как правило, к истории монархии: ее образованию (со смертью братьев Рюрика), потом раздроблению (со смертью Ярослава Мудрого или Мстислава Великого) и новому соединению под властью уже великих князей московских эпохи становления Русского единого государства2. Эти представления оказались настолько живучими, что Ф.И. Леонтович с полным основанием мог заявить, что вплоть до 40-х гг. XIX в. в русской историографии был «один политический культ - монархии Киевской и республики Новгородской»3.

С внедрением в исторические исследования социологических схем, совершенствованием методики научных изысканий, расширением объектов исследования историки начинают смотреть на государство, как результат длительного развития общества, обусловленного внутренней связью явлений.

В.И. Сергеевича, М.Ф. Владимирского-Буданова, С.А. Корфа и других исследователей. Древняя Русь стала рассматриваться как совокупность «волостей-земель», во главе со старшими городами. В историографию того времени прочно вошли понятия «вечевое государство», «вечевой период»5. Однако это направление не получило развития после победы Октябрьской революции6.

Советская историография выработала несколько точек зрения на генезис и природу восточнославянской государственности. Наибольшее рас-пространение получило мнение, согласно которому Древнерусское государство, являясь продуктом классового общества, сформировалось в форме раннефеодальной монархии, а в XII в. распалось на независимые или полунезависимые княжества7. В.И. Довженок, В.Т. Пашуто, JI.B. Черепний, И.Б. Греков, П.П. Толочко внесли коррективы в эту схему. В.И. Дов-женок первым выступил против противопоставления единой Руси ІХ-ХІ вв., русским княжествам периода феодальной раздробленности. Последние, по его мнению, возникли вместе с Киевским государством, являлись структурными его составляющими и не могли заменить собой единого государства.

Своеобразный синтез воззрений В.И. Довженка, с одной стороны,

В.Т. Пашуто и JIB. Черепнина - с другой, представляют взгляды известного украинского исследователя П.П. Толочко. По его словам, «на Руси XII-XIII вв., как и во всей средневековой Европе, раздробленная структура политической власти была естественным порождением дальнейшего укрепления феодального способа производства. Не следует только отождествлять ее с политическим распадом государственности». П.П. Толочко ведет речь об общерусском строе «политической власти», основанном «на принципах федерализма. В условиях общности происхождения всех представителей правящего княжеского дома, такая форма государственности была единственно возможной»11.

В.Т. Пашуто и J1.B. Черепнин, как и их последователи, ведя речь о межкняжеских отношениях, в соответствии с устоявшейся традицией, наполняли их феодальным содержанием. С таким подходом не согласился А.В. Назаренко. Модифицируя старую теорию семейно-родового владения Русью Рюриковичами, он пришел к выводу, что на Руси, как и в других феодализирующихся государствах, власть князя/короля являлась «прерогативой не одной личности, а всего правящего рода». Это вытекало из традиционных представлений о сакральной природе княжеской власти и праве «всякого сонаследника на часть наследства».

Построения А.В. Назаренко, в значительной степени, являлись реакцией на официальную концепцию истории Древней Руси, с ее тенденцией на тотальную феодализацию всех сторон жизни древнерусского общества. Это был отход, пусть и не последовательный, от господствующих историографических схем, в рамках доминирующей методологической парадигмы.

Таким образом, все отмеченные тенденции, в большей или в меньшей степени, следовали в русле, проложенном предшествующей историографией, рассматривавшей генезис государственности сквозь призму становления и развития классового общества. Однако имели место и новые методологические подходы к проблеме генезиса раннегосударственных образований, явственно обозначившиеся со второй половины 1960-х гг. Это было время, когда, с одной стороны, доминировало убеждение в не-зыблемости официальных научных концептов, превратившихся в совокупность догматов, а с другой - все больше и больше исследователей начинали тяготиться избыточной детерминированностью и жесткостью пятичленной формационной схемы. Следствием этого явились попытки ее корректировки, выражавшиеся в выделении межформационных периодов, поиске новых формаций и т.п. В рамках таких поисков, с одной стороны, возобновляется прерванная на рубеже 1920-193 0-х гг. дискуссия об азиатском способе производства, а с другой - А.И. Неусыхин, на новом уровне осмысления, вновь поднимает вопрос о существовании особого «дофеодального» периода, предшествующего классовому обществу. Не остались без внимания и «надстроечные явления», в частности проблема генезиса государственности. А.И. Неусыхин высказал мысль о том, что т.н. «варварские королевства» в Европе представляли своеобразную форму доклассовой государственности («варварское государство»). Тогда же М.А. Виткин пришел к выводу о возникновении государственности на Древнем Востоке еще до оформления классового общества.

В изучении Древней Руси революционное значение имели труды ленинградского историка И.Я. Фроянова, не укладывавшиеся в рамки догматического марксизма и содержавшие элементы цивилизационного подхода. Концепция И.Я. Фроянова, отрицавшая устоявшиеся представ-ления о классовой природе древнерусского общества, оформляется в 1970 - начале 1980-х гг.14. В Киевской Руси X века исследователь увидел грандиозный суперсоюз племен с центром в Киеве. Еосударственность на Руси XI - начала XIII в., по его мнению, была представлена городами- государствами, оформившимися на обломках племенных союзов и имела доклассовый характер15. Вследствие этого исследователь выступил против господствовавшего в историографии тезиса о феодальной природе политической раздробленности на Руси XII-XIII вв., так как, по его мнению, эпоха феодализма еще не наступила. Главной причиной «раздробленности Руси XII в.» стало образование городов-государств16.

Работа, написанная совместно с А.Ю. Дворниченко окончательно оформляет концепцию городов-государств. В ней, придавая логическую завершенность научной конструкции, делается еще один принципиальный вывод: «социально-политическое развитие Руси XI - начала XIII вв. про-текало в едином русле», что, конечно, не исключало местных особенностей17.

В наиболее методологически законченном и несколько откорректированном виде, концепция древнерусского политогенеза представлена И.Я. Фрояновым в статье 1991 г. В ней генезис государственности представляется как длительный, «с VI по XI или XII вв.», последовательный процесс становления основных его элементов (признаков). Еще в племенную эпоху, на стадии суперсоюзов племен, появляются два элемента государственности - публичная власть и налогообложение в виде даней18. «С крушением родоплеменного строя публичная власть сбрасывает с себя племенную оболочку, покрываясь общинной...

Таким образом, согласно логике построений И.Я. Фроянова, города-государства вызревают на базе племенных союзов по мере трансформации кровнородственных структур в территориально-общинные. «Древнерусская государственность сложилась в условиях доклассовых общественных связей», а классовым содержанием «наполнялась... по мере созревания классов», которые оформились не ранее XIV-XV вв.21.

В 1980-е гг. начинается научная деятельность ряда учеников И.Я. Фро-янова, развивавших положения новой концепции, главным образом, на материале отдельных регионов Древней Руси22 . К числу новационных по интересующей нас проблеме следует отнести небольшую, но содержательную статью А.Ю. Дворниченко, представлявшую собой удачную попытку реконструкции образа города в традиционной картине мира восточных славян23. На основе новейших методологических подходов, сравнительно-исторического анализа, использования широкого круга самых разнообразных источников автор показал сложность и многообразие представлений древнерусского человека о городе. В общественном сознании того времени город, как в целом, так и отдельные элементы его структуры, не только нес мощную сакральную нагрузку, но и представлялся сценой, на которой протекала драма жизни, сопереживаемая горожанином, местом, с которым «связан и такой важнейший элемент общественного сознания, как представления о богатстве». Но город, «в представлении древнерусского человека, - это еще и “гражане”, городская община», не только самоуправляющаяся, но и правящая, это неразрывное единство главного города, пригородов и волости24. Автор пришел к выводу, «что понятия, символы и т.д., связанные с городом, были системообразующими в традиционной восточнославянской модели мира», и это неудивительно, поскольку «основой социально-политической структуры Древней Руси были города- государства»25.

Несомненный интерес представляли и попытки представителей «ленинградской университетской школы» выйти за рамки домонгольского периода, проследить эволюцию социальных и политических институтов в сложных условиях ордынского ига, формирования «русско-литовской» и московской государственности26.

Новые веяния в науке не обошли стороной и «национальную» историографию. Показательны здесь взгляды белорусского исследователя Н.И. Ермаловича. Более историк-любитель, чем профессионал, он с литературой вопроса был знаком избирательно. Данное обстоятельство не могло не сказаться на степени самостоятельности основных положений и выводов автора. Касаясь причин образования Древнерусского государства и его природы, он писал: «Многие историки видят главную причину образования Древнерусского государства в развитии феодализма. Однаковрядлиэтупричинуможносчитатьсерьезной.Трудно говорить о наличии феодализма даже в середине X в., когда киевские князья ходили на зиму в полюдье в зависимые земли, где кормились со своими дружинами и собирали дань. Какой же это феодализм? Скорее всего, в это время существовала еще военная демократия, приспособленная, прежде всего, для организации набегов на другие, обычно более богатые земли с целью захвата добычи». Вслед за В.О. Ключевским, «определяющую роль в историческом развитии как этого, так и позднейшего времени»

Н.И. Ермалович отводил пути «из варяг в греки», который, по его словам, «стал осью государствообразующего процесса». Опираясь на положения К. Маркса, «империю Рюриковичей» исследователь считал «искусственным и потому недолговечным военно-административным объединением», не имевшим общей экономической базы, в которое «наспех и вопреки их воли и интересам включались племенные земли». В этой связи он попытался оспорить тезис о существовании единой древнерусской народности27. Взгляды Н.И. Ермаловича оказали существенное влияние на изучение Древней Руси в последующей белорусской историографии28.

Украинский историк Ю.В. Павленко в 1980-е гг. использовал элементы цивилизационного подхода к изучению древних обществ и вел речь о раннеклассовых городах-государствах как всемирно-историческом явлении, в том числе в отношении Восточной Европы29. Вместе с тем, он жестко увязывал процессы формирования городов государств и «перехода от первобытности к цивилизации» с процессом становления классовых обществ, пути формирования городов-государств «с той или иной формой становления классового общества»30.

В начале 1990-х гг. отход от признания классовой обусловленности образования древнерусского государства становится массовым. Изменяются подходы к пониманию характера ранней государственности, трактовке сущности и этапов по литогенеза. Русь X в. все больше видится историкам доклассовым образованием, разновидностью «варварского» государства, предгосударственным образованием более близким к суперсоюзам племен, чем к государству. Например, А.П. Новосельцев, охарактеризовал Русь этого времени, как «типичное варварское государство», представлявшее по форме «федерацию княжеств, возглавляемую Великим князем Киевским»31.

Наметившийся отход от ортодоксальных марксистских теоретических положений привел к определенному методологическому кризису в области изучения проблем генезиса древнерусской государственности. В этой связи в более выигрышном положении оказались те исследователи, которые еще в до-перестроечные годы вышли за рамки догматического понимания марксизма и выработали цельную концепцию социо- и политогенеза у восточных славян эпохи средневековья. Данное направление, представленное работами И.Я. Фроянова и его последователей, органически выросло на основе тех новационных процессов, которые будоражили советскую историографию 1960-х гг., и которые сумели выстоять в условиях жесткого научного и административного прессинга 1970-80-х гг.32.

Ряд исследователей в поиске новых методологических ориентиров обратился к идеям представителей западной политантропологии. Речь идет, прежде всего, о теории вождества, получившей широкое признание на Западе. С конца 1970-х гг. эти идеи стали распространяться в советской историографии, но особое развитие получили в постсоветской науке33. Однако проникновение термина вождество(chiefdom) в понятийный аппарат исследователей восточнославянского политогенеза затянулось на два десятилетия. При этом на начальном этапе инфильтрация новых идей осуществлялась посредством работ представителей «потестарно-полити- ческой» этнографии (J1.E. Кубель и др.). Показательный пример - труды киевского археолога А.П. Моци, который одним из первых попытался использовать теорию вождества в изучении восточнославянского политогенеза. Так, касаясь проблемы союзов племен и племенных княжений, А.П. Моця соотнес их с «двумя историческими периодами: военной демократии и вождества» - промежуточным этапом «от первобытного общества к классовому». Методологической основой для этих построений послужили труды J1.E. Кубеля и В.П. Алексеева. При этом для

А.П. Моци особо важным являлось положение, согласно которому на этапе вождества «общество переходит к жесткой внутренней структуре и стремится к расширению своей территории, границы которой становятся более-менее округлыми»34. В более поздних работах автор, не изменяя сути своих выводов, ссылается уже на труды J1.C. Васильева и Э. Сервиса35. Эти идеи А.П. Моця синтезировал с традиционными наработками советской историографии об этапах становления и раннефеодальной природе Древнерусского государства.

Однако с распадом СССР и кардинальными социально-экономическими, политическими и идеологическими изменениями на постсоветском пространстве столбовая дорога постсоветской историографии проблемы восточно-славянского политогенеза пошла в несколько ином направлении. Переломным этапом в изучении генезиса древнерусской государственности стали «Чтения памяти чл.- корр. АН СССР В.Т. Пашуто» (апрель 1992 г.), посвященные спорным проблемам образования Древнерусского государства. По итогам чтений были изданы тезисы и развернутые статьи, имевшие цель, по словам организаторов, «не столько представить результаты конкретных исследований, но в первую очередь привлечь внимание к более общим методологическим и теоретическим вопросам, касающимся как предпосылок и путей возникновения государственности, так и социально-политического характера раннегосударственных образований в различных регионах восточнославянского мира»36. «Чтения» дали толчок не только прямому переносу теории вождества на восточнославянскую почву непосредственно из трудов представителей западной политантропологии, но и массовому отказу исследователей от классового подхода к проблеме зарождения древнерусской государственности37.

Особую роль, как в плане методологических новаций, так и в плане влияния на последующее изучение вопроса сыграли доклад и статья Е.А. Мельниковой, посвященные типологии раннегосударственных образований в Северной и Восточной Европе38. Е.А. Мельникова выступила против доминировавшей в советской историографии тенденции проводить прямую и тесную связь между такими явлениями, как формация, классовое общество, государство. По ее мнению, «переход от родового к классовому (феодальному) обществу в Восточной и Северной Европе ... осуществлялся через несколько последующих типов социально-политических систем: вождийство, являющееся еще догосударственным образованием, дружинное государство, в котором потестарные структуры представлены военной организацией, и раннефеодальное государство». «Дружинное государство» в построениях Е.А. Мельниковой заняло место так называемого «военного государства» (military government), выделяемого в работах ряда западных политантропологов. Основной особенностью политической системы этого «зарождающегося государства - согласно Е.А. Мельниковой - является то, что его функции выполняются главным образом военной организацией - дружиной», или аналогичной ей организацией. При этом и вождеству, и дружинному государству Е.А. Мельникова придает универсальный характер39.

Идею Е.А. Мельниковой о дружинном государстве принял украинский историк Н.Ф. Котляр, соединив ее с традиционным выделением этапов, предшествовавших образованию Древнерусского государства: союз племен, племенные княжения. Первым же восточнославянским государством, по его мнению, было княжество Аскольда и Дира40.

Основные положения Е.А. Мельниковой и Н.Ф. Котляра принял Е.В. Пчелов41. Присутствует и ряд различий. Например, Е. А. Мельникова отдает предпочтение мягким и осторожным формулировкам, корректно и, в целом, правильно определяет место марксистской традиции в изучении политогенеза. Н.Ф. Котляр признает, что «формационное изучение исторического процесса принадлежит к основным теоретическим основам мировой науки нашего времени» 42. Напротив, Е.В. Пчелов, ведя речь о неприменимости «марксистско-ленинских положений к раннесредневековой русской истории» оперирует жесткими положениями типа: «совершенно очевидно», «абсолютно неправомерно», «безусловно» и т.п. Н.Ф. Котляр предлагает считать первым восточнославянским (но еще не Древнерусским) государством «Киевское княжество» Аскольда, которое, «было тем этносоциальным и политическим ядром, вокруг которого начало складываться Древнерусское государство»43. По мнению же Е.В. Пчелова, княжество Аскольда и Дира «явилось переходным этапом от племенного княжения полян к “дружинному” государству славян и Руси во главе с Олегом»44. Не согласился Е.В. Пчелов с Н.Ф. Котляром и в вопросе о роли «юга» и «севера» в генезисе древнерусской государственности. По его мнению, Н.Ф. Котляр, однозначно становясь на «позицию юга», не подтвердил «свою точку зрения весомыми аргументами»45 и т.п.

Положения о вождестве и дружинном государстве применительно к восточнославянскому политогенезу постепенно завоевывают все более прочные позиции у исследователей. Например, С.Л. Никольский, задавшись «вопросом о специфическом характере правовой си-стемы, функционировавшей в Древней Руси времени сложения государственности, т.е. в X - начале XI в.»46, поставил вопрос «о существовании дружинного права» и отметил, что его тезис «перекликается с недавно возникшей теорией о существовании на Руси в X в. дружин-ной формы государства, чьи отголоски напоминали о себе и в первой половине следующего столетия»47.

В.М. Рычка, развивая идеи Н.И. Костомарова, полагает, что княжеская дружина в X в., «хотя и была еще «разбойничьей шайкой», все же несла в себе... зародыши государственности. Поэтому небезосновательным является распространенное в новейшей литературе определение Киевской Руси конца IX- X вв. как дружинного государства»48. В то же время, называя «упрощенным» подход, согласно которому в 882 г. «Олег объединил Русь в одно государственное тело с центром в Киеве»49, пишет: «Думаю, что начало существованию Киевской Руси как государства следует относить ко времени правления в Киеве княгини Ольги (945- 969 гг.)». Ее переговоры в Константинополе, по мнению В.М. Рынки, имели «определяющее значение для легитимации Киевского государства в тогдашнем христианском мире. Став крестницей императрицы Елены, киевская княгиня продемонстрировала тем самым свое духовное родство с византийским императорским домом. Соответственно с тогдашними представлениями восточных и южных славян их государственность будто бы происходила из Византии». Принятие христианства при Владимире «окончательно закрепило эту легитимность или угосу- дарствило государственность [удержавило державність]»50.

Другой украинский историк, J1.B. Войтович, считает, что Е.А. Мельникова «достаточно аргументировано выделяет... времена вождества, дружинного государства и раннефеодального государства...»51. Принял положения Е.А. Мельниковой и А.П. Моця52.

В современной историографии, нередко, встречается упрощенное и не вполне корректное понимание концептов вождества и дружинного государства. Например, по мнению К.А. Соловьева, в произведении Ибн-Русте, в описании «’’главы” славянского протогосударства, его обязанностей и прав [...] отчетливо выступают яркие черты вождества (cyifdom) [так в тексте. - В.П.] - общественных отношений, в рамках которых осуществлялся переход к ранним государствам». Вождество, в том виде, каком оно представлено в работах Н.Н. Крадина («в наиболее распространенной его трактовке», по словам К.А. Соловьева), «вело общество к формированию жестко иерхаизированной модели государства, построенного по бюрократической “вертикальной” соподчиненности. В славянских же землях государство возникло не как бюрократическое, а как “дружинное” - со значительным участием в управлении свободных граждан и практическим отсутствием бюрократических структур»53. Последнее положение автор пытается обосновать ссылками на работу Е.А. Мельниковой, в которой, по мнению автора, представлено «другое мнение - об “универсальности” вождества..., вследствие чего государ-ства возникающие на его основе могут быть выстроены как вертикально (бюрократически), так и горизонтально (дружинное государство)»54.

К сожалению, точка зрения Е.А. Мельниковой передана К.А. Соловьевым в сильно искаженном виде. Е.А. Мельникова в цитируемой работе указывает не только на универсальность вождества55, но и на «универсализм» древнейшей, дружинной «формы государства, которую в разное время переживали все народы, образовавшие позднее как рабовладельческие, так и феодальные государства»56. Естественно, что у нее нет речи и о государствах выстроенных «вертикально (бюрократически), ... и горизонтально (дружинное государство)...».

Налицо и существенные методологические противоречия в работе А.К. Соловьева. Так, принимая «критическое замечание И.Я. Фроянова о том, что характеристика Древней Руси как раннефеодального государства не может считаться общепринятой», исследователь, тем не менее, использует данную характеристику для периода, начиная с «появления раннефеодального государства на рубеже IX-X вв.» до Батыева нашествия. Выделяя, таким образом, по его словам, единый «как в социальной..., так и политической» сферах период57. Казалось бы, право автора придерживаться той или иной концепции, в данном случае вести речь о раннефеодальном государстве. Но вся суть в том, что эти «раннефеодальные» институты и отношения автор характеризует как «потестарные»!58

На разработку Е.А. Мельниковой концепции «дружинного государства»59 известное влияние оказали работы А.А. Еорского. В 1980-е гг., в рамках концепции «государственного феодализма», он выдвинул положение, согласно которому дружина являлась корпорацией (возглавляемой князем), объединявшей всю светскую часть господствующего класса. Она играла ведущую роль в обществе, являлась корпоративным верховным собственником земли, осуществлявшим корпоративную эксплуатацию населения, посредством полюдья60. Особенно важное поло-жение для формирования новой концепции имели, видимо, те выводы А.А. Еорского, согласно которым «в раннее средневековье военнослужилая знать» (дружина) «и государственный аппарат совпадали»61. Сам А.А. Еорский, анализируя выводы исследователей о «дружинном государстве», считает, во-первых, что «подобное определение... правомерно лишь в качестве одного из условных обозначений государства - по типу организации в нем элитного слоя... Во-вторых, если исходить из данного признака, о “дружинной государственности” на Руси можно говорить не до начала XI в., а примерно до второй половины XII в.». Последнее положение аргументируется тем, что «даже во второй половине XII столетия» встречаются «указания на “дружину” как на совокупность представителей знати того или иного княжества». И «лишь в конце XII- XIII в. дружину в этой роли заменяет двор»62.

Имеются и другие различия. Например, если А.А. Горский ведет речь о формировании верховной государственной (дружинно-корпоративной по сути) собственности и дани-феодальной ренте63 уже с начала X в., то Е.А. Мельникова обоснованно полагает, что «присоединение к ядру Древнерусского государства новых территорий и распространение на них верховной власти киевского великого князя, отнюдь не означает одновременного и автоматического перехода к князю верховной собственности на землю... Не несет в себе элементов ни феодализма, ни рабовладения и отчуждение прибавочного продукта как таковое» в форме полюдья. «Лишь по мере становления частной собственности на землю социальная стратификация перерастает в классовую», феодальную. «.. На Руси это происходит после середины XI в....»64.

Вместе с тем, историографические предпосылки взглядам А.А. Горского и Е.А. Мельниковой можно найти еще в дореволюционной историографии, например, в работах Ф.Л. Морошкина и, особенно, Н.П. Ламбина65.

Концепция «дружинного государства» встретила возражения со стороны ряда исследователей. В статье 1996 г. нами отмечалось, в частности, что «определение данного раннего государства как дружинного не вполне удачно ни с методологической, ни с конкретно-исторической точек зрения». Несмотря на большую «роль военной организации в подобных обществах», «ни военная организация, ни... властные структуры не исчерпывались дружиной». Кроме того, роль дружины у разных народов была различной. Предложенная Е.А. Мельниковой «модель “дружинного государства” могла иметь место у некоторых народов», но неправомерно вести речь об ее универсальности, как ранней формы государственности. Вряд ли можно назвать «дружинными» архаичные государства Древней Греции или Италии. Более удачным было бы, вслед за рядом западных исследователей, назвать данный тип государств «военным»66.

Сходные возражения высказывали А.Н. Тимонин и М.Б. Свердлов. «Особенно наглядно порочность этого подхода - по словам А.Н. Тимо- нина, - проявляется в свете системного видения проблемы. Даже в случае ограничения анализа одним только инстуциональным аспектом, государство теоретически мыслится в виде совокупности определенных институтов. С этой точки зрения любая из подсистем государства, например, военная, выглядит шире, чем у Е.А. Мельниковой». По мнению М.Б. Свердлова, «такое определение... удачно отмечает структурообразующее значение дружины, но определение государства по одному из социальных институтов отстраняет на второй план другие структурные элементы системы, что уменьшает возможности системного подхода»67.

Несколько иначе недостатки концепции «дружинного государства» видятся А.В. Майорову, который не согласился с вышеприведенными аргументами критиков. По его словам, «определение, предложенное Е.А. Мельниковой, не претендует и не может претендовать на исчерпывающую характеристику явления. Оно принадлежит к числу таких широкоупотребительных определений, в которых фиксируется только одна, наиболее существенная сторона предмета... В данной связи определение Е.А. Мельниковой не лучше и не хуже многих ему подобных, которые можно найти в современной литературе, например, “рабовладельческое”, “феодальное” или “общинное государство”». Сам А.В. Майоров «главным методологическим недостатком» построений Е.А. Мельниковой, «как и некоторых других новейших авторов», считает «отсутствие должной определенности в понимании самого исследуемого предмета - государства как такового, - какими должны быть его наиболее универсальные признаки, в чем они проявляются, в какое время и при каких обстоятельствах происходит их формирование, наконец, в чем состоит процесс образования государства»68.

Справедливости ради, следует отметить, что разница между понятиями дружинное государство, с одной стороны, и рабовладельческое, феодальное, общинное - с другой, все же, имеется. И рабовладельческие, и феодальные отношения определяют сущность социальных и политических связей снизу доверху. То же самое можно сказать и о системе общинных отношений, выступающих формой существования многоуровневой системы административно-политической организации социума. Община являлась основным структурообразующим элементом древних обществ, тогда как дружина - формой организации части правящей элиты в отдельных обществах.

Достаточно основательно в постсоветской историографии Древней Руси утвердились и представления о вождестве, как универсальной форме социальной организации, непосредственно предшествующей государству. Помимо уже рассматривавшихся точек зрения, особо следует остановиться на взглядах украинского археолога Я.В. Барана, который признает универсальный характер «такой формы социальной организации», как вождество. Касаясь соотношения племени и вождества, он, вслед за JI.C. Васильевым, полагает, что «племя как социальное образование совпадает с понятием “чифдом”»69. Со временем у славян появляются сложные чифдомы, свидетельства о которых он находит уже в известии Иордана об антском вожде Боже70. Принимая концепцию А.Н. Насонова и Б.А. Рыбакова о «Русской земле», Я.В. Баран видит в последней «классический пример возникновения и все большего усложнения чифдома, который эволюционировал в сложное вождество, а впоследствии стал государством». Этот вывод, по мнению исследователя, подтверждается и сообщением летописи о «княжениях» у славян71. «В феномене чифдома с характерной для него системой власти-собственности - по словам Я.В. Барана - было заложено по-меныпей мере два пути дальнейшего развития. Там, где власть-собственность оставалась недифференцированной, после появления легализованного аппарата принуждения создавались государства типа восточных деспотий... Если же происходила дифференциация власти и собственности, то возникали государства европейского типа, каковым и являлось первое государство восточных славян - Киевская Русь»72.

Выведенная на этнографических материалах Океании, теория вожде- ства сталкивается с проблемами при применении ее к конкретному материалу других частей планеты. Попытки выделения археологических критериев вождеств вряд ли можно считать убедительными. Создается впечатление, что ученые ухватились за очередную «универсальную теорию», вносящую методологическую стройность и упорядоченность в исторические сочинения, но имеющую те же недостатки в плане применения к конкретному историческому материалу, что и другие «универсальные» теории. Понимая уязвимость такого «универсализма», отдельные исследователи отказываются от использования теории вож- дества, а другие усматривают в вождествах лишь один из возможных путей политогенеза. Многие представители отечественной науки, наряду с понятием «вождество» оперируют и более привычными: «военная демократия», «племя», «союз племен» и т.п.

Не вдаваясь в полемику по поводу вождеств, еще раз отметим, что они были выделены на материалах весьма специфических, узколокальных обществ, являющихся, если так можно выразиться, «тупиковой ветвью» развития цивилизации. Достаточно логичная для объяснения процессов политогенеза в ряде (а, может быть, и в большинстве) регионов Азии, Африки и Америки, рассматриваемая теория трудно приложима к европейскому материалу. Впрочем, как формационная, и ряд других теорий, теория вождества, хороша тем, что ее, при желании, можно применить практически ко всем обществам. Правда и вопросов в связи с такой универсальностью она порождает не меньше73. Понимая уязвимость такого «универсализма», некоторые исследователи отказываются от использования понятия вождество, другие усматривают в вождествах лишь один из возможных путей политогенеза.

На древнерусском материале такой подход характерен для Е.А. Шишкова. Исследователь принял положение Е.А. Мельниковой о дружинном государстве, но лишь как одном из возможных путей политогенеза74. По его мнению, «наличие дружины (в строгом смысле слова) еще не говорит о “дружинном государстве”», о котором «можно говорить лишь тогда, когда дружина становится если не единственной, то главной внешневоенной силой, устраняя все другие виды формирований, монополизируя... как институт, все управленческие функции»75. Вождества, по его мнению, также не являлись единственным и универсальным потестарно-по- литическим организмом, предшествовавшим государственности. Он выделяет в Восточной Европе IX-X в. 5-6 зон потестарности, соответствующих если не форме, то этапу вождеств. Для Севера, например, характерны предгорода-республики, Юго-Запада - «территориальные “вождества”», для радимичей - религиозно-общинная потестарная организация и т.д. «Империя Рюриковичей» второй половины IX-X в. Е.А. Шишкову представляется в виде двухуровневого государства, «верхний (“федеральный”, “имперский”) уровень которого образует правящая военно-торговая корпорация “Русь”, нижний - князья, вожди, старейшины отдельных подчиненных ей субгосударств - территориальных вождеств- княжеств и протогородов-государств»76.

«Для Руси конца X - середины XI в. основной являлась корпоративно-дружинная форма ранней государственности с элементами (в регио-нально-, или структурно-политическом плане) линий развития к городам государствам (не только Новгород, Псков и Полоцк, но и такой институт как “вече”, во многих городах, а также боярско-аристократические тенденции в Ростове, Еаличе и др.). Эта основа дополнялась некоторыми элементами “политарной”... и феодально-иерархической... форм государственности»77.

Попытка многолинейного и сравнительно-исторического подхода к решению проблемы генезиса Древнерусского государства, синтеза концептуальных положении и элементов основных современных теории («вождеств», «потестарных обществ», «дружинного государства», «городов-государств», «государственного феодализма» и т.д.), предпринятая Е.А. Шишковым, весьма интересна. Однако это же обстоятельство, не в последнюю очередь, придает построениям автора вид здания, в котором архитектор попытался совместить несовместимые стили и технологии. Трудно признать удачной и разработанную им методику «использования археологических источников с целью выявления признаков ... тех или иных элементов, этапов, линий процесса государствообразования и форм потестарно-политических структур». В этой связи в очередной раз возникает вопрос об эффективности использования археологических методов при изучении сложнейших процессов социо-культурной эволюции. Даже при наличии параллельной базы письменных источников, археологический материал, в силу своего характера, малоинформативен при рассмотрении указанной проблемы. Для анализа потестарных общностей не отраженных в письменных источниках он оказывается просто бессильным.

Новые веяния не обошли стороной и историков права, которые, со времен С.В. Юшкова (сформировавшегося, как исследователь еще в дореволюционный период), не создали сколько-нибудь впечатляющих трудов по древнерусскому периоду78. В 1997 г. увидела свет монография

А.Н. Тимонина, посвященная проблемам образования Древнерусского государства. Автор оказался в весьма затруднительной ситуации, поскольку новейшие достижения и мировой, и отечественной историографии долгое время оставались не востребованными его коллегами-юристами. Видимо, этим обстоятельством, не в последнюю очередь, объясняется известный эклектизм и внутренняя противоречивость, свойственные его работе. Не могло не сказаться и упрощенное понимание ситуации, сложившейся в разработке методологических принципов исторического исследования: она представляется автору однолинейной, как процесс смены формационного подхода цивилизационным79. Полемизируя с А.Е. Мельниковой, А.Н. Тимонин, со ссылкой «Свод этнографических понятий и терминов», заявляет, что «ни военная демократия, ни «вождество» не могут считаться универсальными понятиями80. Но поскольку понятие «военная демократия» «ныне трактуется настолько противоречиво, что оперировать им стало затруднительно», А.Н. Тимонин предлагает вместо него использовать «другое понятие - “эпоха государствообразования”.

По аналогичным соображениям вместо “племенное княжение” следует употреблять понятие “вождества”»81. Известия мусульманских авторов о трех «центрах руссов», позволяют А.Н. Тимонину сделать вывод, что «лишь некоторые из славянских вождеств в начале IX в. смогли переступить порог, отделяющий первобытность от государственного общества»82.

Следует обратить внимание и на терминологию, которой оперирует автор: «многонародное государство»83, «военно-монархический режим» (установленный Рюриком в Новгороде, с «неограниченной властью» правителя и «поголовным рабством» новгородцев) и т.п.84. Впрочем, последнее заявление отнюдь не помешало ему, вслед за И.Д. Беляевым, утверждать, что Олег, тяготясь зависимостью от новгородского веча85, захватил Киев и остался в нем навсегда, став, тем самым, независимым от веча князем86.

Более основательны и взвешены положения другого историка права -

В.В. Момотова. Однако и для него методологические аспекты проблемы восточнославянского политогенеза представляют порой неразрешимые трудности. Проявляется это уже в восприятии историографии вопроса и использовании терминологии. Так, В.В. Момотов уверен, что «ранние государственные образования иногда кроме “вождества” называют “протогосударствами”, “племенными княжениями”, “ранними империями” или порой прибегают к термину “военная демократия”»87. В данном случае он не вполне сориентировался в статье Н.Н. Крадина, на которую и ссылается. Не лучшим образом В.В. Момотов смог разобраться и в работах Е.А. Мельниковой: «Одной из первых в отечественной историографии термин “вождество” использовала Е.А. Мельникова, проводя тождество между “вождеством ” и “дружиннъш государством ”, “фео-дальным государством” [выделено нами. - В.П.]»88. Невозможно понять, каким образом можно было так интерпретировать вполне конкретные и ясные положения Е.А. Мельниковой? Дальнейшее чтение текста монографии, кажется, проясняет ситуацию: автор действительно путается в дефинициях. Для него, например, являются идентичными понятия «военная демократия», «заключительный этап ... первобытнообщинного строя», «стадия перехода от родового строя к государству», «начальная фаза государственности», «архаичное общество», «государственность» и т.п.89. Внес В.В. Момотов и собственный вклад в методологическое обоснование начальных этапов восточнославянского политогенеза, по-пытавшись «примирить» «военную демократию» и «вождество». «Хотя современная наука, - по его словам, - и отвергает универсальность института “военной демократии”... все-таки, как представляется, его90 можно использовать при характеристике возникновения публичной власти в средневековой Руси». А именно - «для характеристики начальной фазы государственности как одного из возможных путей образования государства через военно-иерархические структуры. Такой путь формирования государственности», по мнению В.В. Момотова, «характерен для южной Руси. Напротив, “вождества” могли быть не только “военно-иерархическими”, но и “аристократическими” формами организации власти, что характерно... для северо-западных земель во главе с Новгородом»91.

Как видим, в работах отечественных и ряда зарубежных авторов наметилось заметное сближение понятия вождество с традиционными для отечественной историографии дефинициями - племя-союз племен- суперсоюз племен. Не удивительно, что наряду с понятиями простое и сложное вождество некоторые исследователи (Н.Н. Крадин, P.J1. Карнейро) оперируют и понятием суперсложное вождество92. На древнерусском материале такой подход характерен для Д.М. Котыше- ва, попытавшегося совместить наработки представителей западной по- литантропологии с концептуальными построениями И.Я. Фроянова и А.В. Назаренко93. На представления И.Я. Фроянова о Киевской Руси X в. как грандиозном суперсоюзе племен, возглавляемом Полянской общиной, Д.М. Котышев наложил построения Н.Н. Крадина о суперсложном вождестве94. Путем такого совмещения суперсоюз (Киевская Русь) превратился в суперсложное вождество - переходный этап «от родовой эпохи к ранне государстве иной»95. В другой работе, развивая эти взгляды Д.М. Котышев высказывает мнение о том, что термин суперсложное вождество(территориальное раннее государство илимультиполития) «близок определению “суперсоюза племен”, но представляется... более корректным И ТОЧНЫМ»96.

Показательно отношение Д.М. Котышева к советской историографии, характерное для многих представителей молодого поколения современных отечественных исследователей. Так, автор увидел только негативные последствия марксистско-ленинского «методологического единомыслия» для изучения восточнославянского политогенеза: «С одной стороны оно [«методологическое единомыслие». - В.П.] закрывало дорогу к использованию перспективных наработок англо-американской и европейской исторической науки, а с другой - сужало возможности творческой переработки научного наследия историков старой России»97. Если со вторым утверждением Д.М. Котышева согласиться можно, то в отношении зарубежной историографии обстояло все (как мы видели и еще увидим), даже на примере проблемы вождеств, не так однозначно, как мнится автору. Тем более что представители неоэволюционизма, идеи которых о вождестве использует автор, как неоднократно отме-чалось в историографии, «оказались очень близки марксистам»98. Во всяком случае, неэволюционистская историография не являлась антимарксистской по своей направленности99. Поэтому корректнее вести речь о конкретных проблемах и исследователях, о конкретных периодах в развитии советской историографии, о трудностях в осуществлении доступа к наработкам зарубежных авторов и их использовании, но не о наглухо перекрытой дороге. Упрощенной и однозначной представляется Д.М. Котышеву и современная историография проблемы: «В современной историографии древнерусской государственности, несмотря на разницу школ и подходов, фактически сложилось единое мнение, что первичная государственность у восточных славян стала результатом межплеменной интеграции и образования потестарных структур вождестского типа. Этот процесс в отечественной историографии называется по-разному: и формированием суперсоюза славянских племен, и складыванием дружинного государства, и так далее»100. Данное положение, как мы видели и еще увидим, не вполне соответствует реальности.

«Восточнославянские вождества» стали результатом не столько изучения конкретного материала, сколько следствием механического переноса готовых теоретических схем на отечественную почву. Как следствие - методологическая неопределенность, наложение новой дефиниции на традиционные: племенное княжение = простое вождество и союз племен или племенных княжений = сложное вождество (Е.А. Мельникова); племенное княжение = вождество (Н.Ф. Котляр, Е.В. Пчелов, А.Н. Тимонин101), суперсоюз племен = суперсложное вождество (Д.М. Котышев) и т.д. Е.В. Пчелов, фактически, отождествляет понятия, военная демократия и вождество102, княжеская власть и вождество102. Украинский археолог Я.В. Баран, вслед за J1.C. Васильевым, полагает, что «племя как социальное образование совпадает с понятием» вождество104 ит. п.

Возможно, именно это обстоятельство дало повод Е.А. Шинакову вести речь о внешнем, «терминологическом» характере новаций в работах Е.А. Мельниковой и Н.Ф. Котляра105. Последнее положение, на наш взгляд, справедливо в отношении, практически, всех исследователей, оперирующих понятием вождество применительно к восточно- славянскому материалу. Не являются исключением, как мы видели, и работы самого Е.А. Шинакова.

Вместе с тем, отнюдь не все исследователи находят место вождеству в качестве одного из звеньев в цепи политогенеза. Например, И.Н. Данилевский, на основании летописного сказания о призвании варягов приходит к выводу, что первоначально народное вече «было источником власти князя»106. Принимая точку зрения И.Я. Фрояновао нераздельности «военной силы и общественной власти» у восточных славян в период зарождения древнерусской государственности, И.Н. Данилевский предполагает существование «более или менее» устойчивого равновесия сил «между властью князя», опиравшегося на дружину, и «властью веча, за которым стояла военная организация горожан»107. И.Н. Данилевский весьма корректно характеризует марксистскую концепцию образования государства и отмечает, что уже четверть столетия назад ряд отечественных исследователей пришел к выводу о том, что государству предшествовали «потестарные органы, выполнявшие те же функции, но, в отличие от государства не имевшие политического характера. Он же указывает на корреляцию этих выводов с результатами новейших исследований западных политантропологов108. Исследователь соглашается со все больше распространяющимся в историографии мнением о «общенародном» характере раннего государства, «основной» функцией которого являлась защита интересов «своих граждан или подданных»109. Отмечая внутреннюю противоречивость концепции И.Я. Фро- янова о доклассовом, потестарном государстве110, И.Н. Данилевский, в целом, принимает многие выводы петербургского исследователя, в том числе: 1) в Киевской Руси не удается найти классовых структур; 2) правом на принуждение в Киевской Руси обладали князь, дружина и городское вече111. Отвергая господствовавшие в отечественной историографии «жесткие» характеристики государства, И.Н. Данилевский, опираясь на положения Р. Вольфа, Ю.В. Бромлея и Ю.И. Семенова, выделяет «две общие характерные черты» государства: 1) использование силы, «с целью добиться подчинения своим командам»; 2) претензия «на право командовать и право подчинять, т.е. на то, чтобы быть легитимным. Вторая черта представляется особенно важной, ибо позволяет установить четкое различие между бандой грабителей и государственным аппаратом»112.

Но и такое «мягкое определение»113 государства, на наш взгляд, имеет существенные недостатки, поскольку, фактически, нивелирует грань между кровнородственными объединениями, различного типа общинами, союзами и т.п., с одной стороны, и государством - с другой. Думается, можно найти немало и преступных сообществ, не только использующих силу, но и претендующих на «право» подчинять.

И.Б. Губанов предпринял попытку решить проблему типологии Киевской Руси X в., опираясь на признаки государства, разработанные X. Дж.М. Классеном (у И.Б. Губанова - Клэссен)114. Все это, в сочетании с использованием сравнительно-исторического материала (Скандинавия, «государства негров Гвинейского залива») убедило автора в том, что «Древняя Русь первой половины X в. имела... примитивную и архаичную структуру, которой всякая придворная иерархия и чиновная система была органически чужда, это было рыхлое образование из множества славянских и древнефинских племен, с которых скандинавская дружина князя-конунга собирала дань посредством полюдья». Позднее, «некоторые элементы древнескандинавской системы управления вошли... и в структуру раннефеодального христианского государства - Киевской Руси»115. Немного погодя, И.Б. Губанов характеризует это «зародышевое государство» как протогосударственное многоплеменное образование, и датирует его трансформацию в «раннесредневековое государство» серединой X в.1166. Таким образом, понятия «раннефеодальное» и «раннесред-невековое» государство используются автором как синонимы.

Кардинальные изменения претерпели взгляды М.Б. Свердлова. В начале 1990-х гг. он ввел в свою схему восточнославянского политогенеза понятие «варварское государство»117, против которого незадолго до этого выступал со всей яростью высокосознательного идеологического борца за чистоту марксистского учения118. В последних его работах вместо понятия «варварское государство» фигурирует «потестарное государство»119. «Потестарными» он считает государство Само120 и Русь до середины X в.121, (которые еще недавно считал «варварскими»)122. В этом русском «потестарном государстве, объединившем завоеванные племенные княжения и межплеменные союзы силой оружия, князья... до середины X в. активно использовали в новых общественно-политических условиях как древние по происхождению структуры подчиненных племенных княжений во главе со своим князьями, так и новые государственные институты». Реформы Ольги «по замене племенного деления территориальным по погостам и городам с волостями, по регламентации сбора податей и распространению княжеской судебной власти имели следствием создание средневекового государства с его основными политическими институтами». Как следствие «появление и существование в нем во второй половине X - первой половине XI в. раннефеодальной монархической княжеской власти...»123. Эти положения недавно повторены М.Б. Свердловым и в коллективной монографии, посвященной правящим элитам Восточной Европы124.

Следует отметить некорректность использования термина потестар- ное государство125 как с методологической точки зрения126, так и с терминологической127. «Не слишком удачным» показалось это «понятие» также П.В. Лукину и П.С. Стефановичу - авторам объемной рецензии на монографию М.Б. Свердлова 2003 г.128.

Белорусский исследователь Е. Саганович придерживается той точки зрения, согласно которой «определенный тип государственности у восточных славян сложился уже в доваряжский период. Первоначальная Русь представляла собой, видимо, неустойчивую конфедерацию государствообразующих центров», вокруг которых «объединялись другие восточнославянские племена» и их данники: весь, земгала и т.п. «В середине IX в. восточнославянское государственное объединение распалось на “Русскую землю”» (Среднее Поднепровье) и «Верхнюю Русь» - полиэтничную конфедерацию на северо-западе Восточной Европы. В 882 г. Олег окончательно объединил эти две Руси. В определенной зависимости от Киева оказался и Полоцк. Однако, только Владимир Святославич «реформировал восточнославянскую конфедерацию, превратив ее в единое государство. Он ликвидировал местные княжения и посадил в политических центрах Руси своих сыновей». Вместе с тем, автор подчеркивает, что «более-менее единой Русь была только в государственно-политическом плане, однако государство не могло ликвидировать племенных границ».

Особое внимание, традиционно для белорусской историографии, Е. Саганович уделяет Полоцку. Приход на княжение Рогволода, по мнению автора, свидетельствует «если не о... независимости» Полоцка от Киева, «так о возрастании самостоятельности этого двинского города-государства». Поход Владимира закончился для Полоцка трагично: «Полоцк утратил самостоятельность и был включен в состав Киевского государства». Но уже в 988 г. Владимир вернул город Рогнеде и ее сыну Изяславу. Таким образом «возобновилась полоцкая княжеская династия и полоцкая государственность»129.

Другой белорусский историк, Г. Семенчук, считает, что на этапе существования «племенных княжений» создаются предпосылки для зарождения раннефеодальных отношений и формирования межплеменных государственных образований». «Княжество Рогволода», «государство Рюрика» и «государство Аскольда и Дира» он рассматривает как самостоятельные политико-административные образования, подобные «варварским королевствам» в Западной Европе. Образовавшееся в 80-е гг. IX в. «государство с центром в Киеве» исследователь, используя терминологию А.П. Новосельцева и JI.B. Черепнина, считает или федерацией княжеств (А.П. Новосельцев), или ассоциацией «светлых и великих князей» (JI.B. Черепнин) во главе с великим князем киевским130.

Менее заметны новации в изучении последующих этапов развития восточнославянской государственности. Например, по мнению Е.А. Мельниковой и Н.Ф. Котляра, на смену дружинному государству в конце X в. приходит раннефеодальная монархия. К кругу раннефеодальных монархий относит Русь («семейное владение Рюриковичей») и А.В. Назаренко131. Напротив, В.Я. Петрухин склонен считать Киевскую Русь «генеалогической федерацией», которая, после Любечского съезда 1097 г., превращается в «политическую»132. Как «политическую конфедерацию» рассматривает Русь Х-ХІ вв. украинский исследователь А.Б. Еоловко133. Под этой конфедерацией он понимает «всю совокупность (систему) славянских этнополитических образований Восточной Европы, которые находились между собой в весьма противоречивом процессе этнического, экономического, политического, культурного и духовного взаимодействия. Далеко не все составные этой конфедерации пребывали в составе государственно-политического организма... с центром в Киеве». Более того, «полное объединение всех славян в составе Руси наблюдается» лишь в правление Владимира Святославича. С началом эпохи удельной раздробленности, с формированием «из княжеств- наместничеств земельных княжеств», что стало явью уже в середине XII в., «можно говорить о существовании в составе бывшей Руси большого количества государственных организмов, которые имели много признаков суверенности». Однако «древнерусская политическая конфедерация не исчезла, а лишь видоизменилася, превратившись в конфедерацию земель-княжеств»135.

С точки зрения И.Н. Данилевского, Киевская Русь - зыбкое и довольно аморфное объединение, «которое громко именуется Киевской Русью или Древнерусским государством». «...В качестве рубежа существования» оного «принято считать рубеж первой-второй четвертей XII в.». Однако эта «эфемерная конструкция» начала «рассыпаться на “составляющие”... гораздо раньше», когда «еще в самом начале XI в.» из ее состава выпало Полоцкое княжество136.

В трактовке политической природы древнерусской государственности XII - первой трети XIII в., в значительной степени, сохраняются подходы, выработанные еще в советской науке. Особо жизненными оказались идеи ВИ. Довженка, В.Т. Пашуто и JIB. Черепнина (П.П. Толочко, Н.Ф. Котляр и др.), И.Я. Фроянова (А.Ю. Дворниченко, Ю В. Кривошеев, А.В. Майоров,

А.В. Петров и др.), присутствующие в современных исследованиях как в прямом, так и в трансформированном виде. С одной стороны, поэтому, речь ведется о «феодальной раздробленности», которая, однако, не привела к разрушению Древнерусского государства, а лишь изменила его форму, превратив из единоличной монархии в федеративную137, а с дру-гой - о «дофеодальном периоде» и городах-государствах, как форме древнерусской, доклассовой по природе, государственности. Однако у большинства представителей «санкт-петербургской школы» в последнее время наблюдается значительный спад интереса к рассматриваемой проблеме, преобладает стремление выйти за рамки домонгольского периода, проследить эволюцию социальных и политических институтов в сложных условиях ордынского ига, формирования «русско-литовской» и «московской» государственности138.

Некоторые исследователи придерживаются традиционной схемы. Например, М.Б. Свердлов ведет речь о трех основных типах социально-политических систем второй трети XII - первой трети XIII в.: «1) княжеской монархической власти в княжествах Северо-Восточной, Юго-Восточной и Западной Руси (с различиями в мере полновластия); 2) Новгородской боярской республики с избираемыми магистратами и... договорными отношениями с князьями; 3) княжеств Юго-Западной и Южной Руси, где в равной мере оказались воздействующими на политический процесс княжеская власть, городское население и местная знать - бояре»139.

Рядом исследователей были предприняты попытки рассмотреть проблемы государственного устройства домонгольской Руси в терминологии рассматриваемого времени (А.А. Горский), и в соответствии с представлениями изучаемой эпохи (И.Н. Данилевский, А.П. Толочко,

В.М. Рычка, В.В. Долгов). Например, по мнению А.А. Горского, сформировавшееся государство «состояло из волостей», управлявшихся князьями. «В XII в. ... на основе волостей... формируется система самостоятельных политических образований» - земель140.

И.Н. Данилевский, с одной стороны, писал об эфемерности Киевской Руси, а с другой, касаясь вопроса о том, как «воспринимали современники то состояние, которое нынешние историки характеризуют как “период феодальной раздробленности”, “удельный период”...» отмечал: «Парадокс ведь заключается в том, что ни у кого - ни из наших предков, ни из наших современников - судя по всему, не возникает никаких сомнений, что Русь как единое целое даже в таком “лоскутном” состоянии как-то умудряется сохраняться. Мало того, именно в период “раздробленности” процессы этнической и культурной консолидации явно нарастают...»141. Анализ материала привел исследователя к выводу, что «новая “модель” существования единой “Русьской земли”, представляющей теперь систему множества суверенных “государств”, была найдена и легитимирована», на основе «завещания Ярослава», созданного по образцу библейского сказания, о разделе земли между сыновьями Ноя. «Прежняя “государственная” идея была сохранена: все князья отныне держали “отчину свою”, но при этом над “Русьской зем-лей” “была рука Божия, даровавшая им единое сердце, чтоб исполнить повеление царей и князей, по слову Господню”. Связующим звеном при этом, несомненно, выступала церковная организация, глава которой носил титул митрополита Киевского и “всея Руси”»142. В качестве особой отличительной черты русских государств, «от Руси Киевской и... до Российской империи», И.Н. Данилевский отмечал их милленаристский характер143.0 теологическом по преимуществу характере древнерусского «государства» И.Н. Данилевский писал и в последующих работах144.

Отдавая должное автору, много сделавшему в плане развития истори- ко- и культурно-антропологического подходов к древнерусской истории, правильного прочтения источников и т.д., нельзя не отметить его излишнюю увлеченность поисками параллелей древнерусским текстам в Священном писании, тотальную «теологизацию» древнерусских по- литико-идеологических и этнокультурных реалий. Наконец, если мы все-таки примем игру автора, кто являлся носителем всех этих «тео-логических» идей? Были ли единодушны в таком их восприятии даже представители узкого круга интеллектуальной элиты того времени, не говоря уже о широких слоях населения, пребывающего, в основной своей массе, в язычестве. Насколько корректно в таком случае ставить вопрос о восприятии «государства» «глазами современников»? Может быть, корректнее конкретизировать этих «современников»?

В этом плане более продуктивным представляется подход, использованный А.П. Толочко. По его мнению, «констатация отсутствия государственного единства и даже отрицание существования государства как такового малопродуктивны, так как очевидно противоречат общему настрою, тону и, собственно, букве наших источников. Чтение летописи не оставляет сомнений в том, что для современников такое государство существовало». Касаясь формы такого государства, исследователь отвергает представления о нем в «территориальном, бюрократическом, централизованном виде». Идеи федеративного устройства, или конфедерации, примиряющие противоположности, и позволяющие «найти такое определение государственной формы, которое допускало бы одновременно существование обеих тенденций: распада, объединения», к сожалению, неприменимы для раннего средневековья. Тем не менее, по его мнению, «образ государства» в науке был найден давно, «благодаря разным вариациям так называемой родовой теории. Однако представители этой теории полагали, что государство возникает после распада «родового быта». «Между тем, государство уже существовало. Семья - это и была “форма” государства. Рюриковичи... были сакральным княжеским родом, для которого власть является имманентной сущностью, а государство - единым возможным способом существования. Государство... является самим этим родом, оно непосредственно индентифицируется с ним»145. Другими словами - «государство Русь является формой сожительства одной семьи, которая является и историческим собственником этого государства, и эмпирическим ее отождествлением, и, что самое главное, идеальной формой существования этого государства»146.

Основные положения и выводы А.П. Толочко принял В.М. Рычка. По его мнению, о Киевской Руси, как государстве, можно вести речь со времен княгини Ольги. Ее переговоры в Константинополе имели «определяющее значение для легитимации Киевского государства в тогдашнем христианском мире. Став крестницей императрицы Елены, киевская княгиня продемонстрировала... свое духовное родство с византийским императорским домом. Соответственно с тогдашними представлениями восточных и южных славян их государственность будто бы происходила из Византии». Принятие христианства при Владимире «окончательно закрепило эту легитимность или угосударствило государственность»147.

Тенденции, заложенные в трудах И.Я. Фроянова и А.Ю. Дворничен- ко развил В.В. Долгов. По его мнению, каждая городовая волость вос-принималась древнерусским населением в качестве «своеобразной коллективной личности», в каковом качестве они «сменили в общественной психологии древние племена». Касаясь восприятия Руси глазами современников, автор отметил, что «пути осмысления феномена Руси летописцем... отличались от того шаблона, с которым часто подходят к его произведению» современные исследователи. В центре внимания летописца «не народ и не государство», а «земля/страна», в неразрывном единстве территории, общности [этнической?- В.П.], культурного и политического пространства148.

Упорно пытаясь взглянуть на древнерусскую государственность «глазами современников» исследователи, на наш взгляд, не учитывают в должной мере тот факт, что восприятие того, что они сами понимают под государством не было единым у «современников». Не является оно таковым и сейчас. Сами исследователи между собой не могут прийти к сколько-нибудь взаимоприемлемому решению, что не позволяет добиться и приемлемой степени корреляции результатов научного анализа. «Простота» решения, порой, обманчива. Например, А.П. Толочко, казалось бы, нашел общую для современных нам представлений точку соприкосновения - территориальный/географический образ государства, сформированный картою149. Но то, что очевидно для любого осведомленного в географии человека, далеко не очевидно для того, кто плохо знает (либо вообще не знает) карту (сейчас это большинство молодого поколения)150. Проведи мы исследование о том, как представляют наши современники государство, какие образы у них ассоциируется с ним, картина получилась бы весьма пестрая. Тем не менее, определенная закономерность проявляется и в таком калейдоскопе: для кого-то это носители власти; для кого-то - образы «лесов, полей и рек» и т. п. Поэтому корректнее рассматривать такие «образы» по отдельным источникам (ведь здесь отражается индивидуальное восприятие автора) и в контексте полисемантичности самого восприятия. В этом плане отметим упоминавшуюся работу А.Ю. Дворниченко, в которой он выявил целую палитру связанных с городом ассоциаций, возникавших в представлении древнерусского человека. Она, кстати, является первым, и наиболее удачным исследованием такого рода не только в отношении города, но и государства (учитывая государствообразующую роль древнерусского города).

Не следует также забывать, что попытки «подстраиваться» под мироощущения далеких предков, стремление их глазами посмотреть на современную им действительность эффектны с точки зрения постановки исследовательской задачи. Однако, в любом случае, это будет восприятие современным человеком (да простится нам подобный литературный прием) восприятия человека древнего.

В свое время в дореволюционной русской и украинской историографии сложились представления об упадке Киева в XII в. и переходе центров древнерусской государственности во Владимир-Залесский и Галич. Более того, Владимир виделся многим историкам (особенно после работ С.М. Соловьева), как форпост новых государственных порядков, приведших к формированию самодержавия. Эти взгляды, в существенной степени, оказали воздействие на советскую историографию вопроса. Работы И.Я. Фроянова и А.Ю. Дворниченко показали необоснованность такого подхода151. Тем не менее, инерция историографической традиции оказалась весьма мощной. Недавно «владимиро-центристская» и «галицко- центристская» концепции подверглись критике, однако с иных позиций, в работах А.А. Горского152 и В.П. Коваленко. Взамен В.П. Коваленко предложил, условно назовем, концепцию полицентризма153. По его мнению, усобицы 1146-1169 гг. стали Рубиконом в истории Киевской Руси. На смену огромной полиэтничной империи Рюриковичей, неуклонно трансформировавшейся в конфедерацию земель-княжеств, «пришла эпоха политического полицентризма». В общественном сознании XII-XIII вв.» отсутствовало восприятие этого времени, которое историки называют «эпохою феодальной раздробленности», как эпохи гибели, окончательного распада Руси. «Действительно, как выясняется, большинство русских князей во второй половине XII - первой половине XIII в. боролись не за разрушение единого государства, а... за его интеграцию, однако отстаивали при этом свой собственный вариант возобновления ее прошлого единства и, понятно, под своими стягами и собственным руководством (предводительством)». Одна из ключевых ролей в этом принадлежала Киеву, который «оставался едва ли не главным символом целостности государства»154.

Несколько иначе трактует проблему роли Киева С.В. Семенцов, раз-работавший, по его словам, особую методику «выявления именно мнений древнерусского населения» о роли отдельных городов и территорий, базирующуюся «на методах социологических исследований, математической статистики, информатики»155. Для анализа автор взял Лаврентьевскую, Ипатьевскую и Новгородскую первую летописи (далее - Н1Л), анализ осуществлялся по периодам: «VIII-Х вв. (до 1000 г.), XI в. (1001— 1100 гг.), XII в. (1101-1200 гг.), 1-я половина XIII в. (1201-1250 гг.)»156. Автор, конечно, пытался учесть региональные особенности летописных сводов. Однако он не принял во внимание их состав, что, фактически, свело на нет все предпринятые им усилия. Особенно большие погрешности в анализе относятся к первым двум периодам, которые охватываются Повестью временных лет (далее - ПВЛ), содержащейся и в Лаврентьевском, и в Ипатьевском сводах, являющейся, по сути, киевским летописанием. Если учесть, что при написании Н1Л, также как и ПВЛ, использовался, в той или иной степени, Начальный летописный свод (южно-русский, киевский, по своему происхождению), то получается, что С.В. Семенцов проводил «социологический опрос», фактически, у нескольких киевских летописцев. Немудрено, что для периода до 1000 г. такая методика выявила преимущество Киева и Царьграда. По мнению автора, «как показывает анализ, Киев и Царьград уже тогда были равнозначны в общерусском общественном сознании»157. Но, во-первых, не в общественном сознании, а у вышеназванных летописцев. Во-вторых, в условиях малоинформативности ПВЛ и Н1Л в отношении данного периода, наличия в них многих бессобытийных лет, известия о походах на Константинополь и тексты договоров и дали соответствующий «социологический эффект». Не мудрено поэтому, что когда эпоха походов на Константинополь прошла (в XI в. известен только поход 1043 г.), значимость Царьграда «в общественном мнении» моментально упала. Зато южнорусские летописцы не забыли о Киеве. Поэтому автор статьи с воодушевлением уведомляет читателя: «С колоссальным информационным отрывом обозначен Киев..., фактически ставший единственной столицей древнерусского государства данного периода»158. XII век - время развития оригинального местного летописания и в Новгородской, и в Ростово-

Суздальской землях. Поэтому ситуация, естественно, выправляется. В первую группу автор уже зачисляет «18 крупнейших столичных городов», хотя и отмечает, что «бесспорными лидерами в общественном сознании данного периода были Киев и Новгород...»159. Наконец, для первой половины XIII в. в «первую группу» попали 5 «столичных центров». «Безоговорочным лидером в общественном сознании Древней Руси стал Новгород. На втором месте оказался Владимир на Клязьме», на третьем Галич. Последние места в первой группе поделили Киев и Чернигов160. На этом основании делается вывод о том, что «столичная значимость Киева постепенно уменьшалась, а роль Новгорода последовательно повышалась». К началу XIII в., «по данным» автора, «Новгород стал в летописном информационном поле главным городом Древней Руси»161.

К сожалению, С.В. Семенцов опять не учитывает того обстоятельства, как менялся состав означенных летописных сводов. Фактически, для данного периода он имеет дело с новгородским, владимирским и галич- ским летописанием. Черниговское до нас не дошло. Серьезные проблемы для рассматриваемого времени существуют и в отношении киевского летописания. Исследователи сомневаются, сохранялось ли оно после 1200 года162. Но даже если мы примем точку зрения тех, кто ведет речь о существовании после 1200 г. «беспрерывной летописной традиции» в Киеве, о ее существенном влиянии «на местное летописание XIII в. и формирование общерусского летописания XIV-XV вв.»163, приходится признать, что эта традиция до нас не дошла. А потому, по словам Н.Ф. Котляра, «история Киева и Приднепровской Руси XII столетия известна науке неизмеримо лучше, чем следующего, XIII ст.»164.

Конечно, определенную закономерность даже при такой несовершенной методике выявить можно. Однако не нужно, вслед за автором, считать «неожиданным... то, что в целом по обобщенным данным супергородами в общественном сознании Древней Руси были Киев и Новгород». (Это, собственно, было ясно и до проведения данного исследования). Нельзя признать корректным последовавший затем вывод: «Древняя Русь во многом была государством с двумя главными столицами, с двумя центрами государственности. С учетом хронологической динамики выявляется последовательное затухание столичности Киева с одновременным нарастанием столичности Новгорода. Новгород - безусловная вершина древнерусской государственности с XII в.»165. О том, что Новгород с XII в. «вышел на первую позицию» повторяется и в заключительном выводе статьи166. Однако такой вывод противоречит результатам, полученным самим автором по XII в.167.

Таким образом, специально разработанная замысловатая методика социологического опроса древнерусского населения не сработала, да и не могла сработать. Кроме того, С.В. Семенцов, как мы видели, широко применяет понятие «столичность», как базовое, для определения значимости и престижности главных городских центров, но не уточняет в каком именно значении, что не позволяет в полной степени оценить оригинальность его построений.

Нередко в отношении Руси X-XI, и даже ХП-ХІІІ вв. применяется понятие «империя»168. Однако лишь немногие исследователи расши-фровывают это понятие. Так, для Я.Н. Щапова, «характерным... признаком» империи является многоэтничность, «т.е. существование в ней наряду с основным, нередко преобладающим численно, политически и экономически этносом также других народов, различными путями вошедших в ее состав»169. На сходных позициях находится и Е.А. Мельникова. В. Б. Перхав ко дополняет данную конструкцию такими признаками империи, как насильственный характер («в большинстве случаев») объединения племен и народов «вокруг восточнославянского ядра», «относительный характер государственного единства», наличие центробежных сил, ослаблявших «государственную мощь» и т.п.170.

Украинский исследователь С.Д. Федака, склонен рассматривать империю как надгосударственное образование искусственного типа, способом существования которого является агрессия. Под эту категорию, полагает он, подпадает и Киевская империя, представлявшая собой конгломерат очень разных княжеств. Империя эта окончательно распалась в 30-е г. XII сто-летия, после того, как колонии догнали метрополию в своем развитии171.

По мнению А.Б. Головко, понятие “империя” используется в узком и широком смысле. В узком - «по отношению к Римской империи и государственным образованиям», сформировавшимся в средневековую эпоху и претендовавшим «на римское имперское наследство». В широком смысле “империя” «часто применяется по отношению к самым разным по времени существования и религиозно-политическому развитию государствам», с большой территорией и многочисленным населением, состоящим из множества народов». В этом смысле, «вероятно, можно рассматривать вопрос о возможности использования такого понимания по отношению к Руси». Во избежание путаницы, А.Б. Головко предлагает использовать в отношении древнерусского и подобных ему государственных организмов характеристику «государственное образование имперского типа (государство-империя)». По его мнению, «государство-империя Русь просуществовала до середины XII в., то есть до времени, когда киевский политический центр еще мог в достаточной мере мощно влиять на ситуации в восточнославянском мире»172.

О многообразии форм государственной и политической организации домонгольской Руси ведет речь Г. Семенчук. По его словам, «государственно-политическая история народов Восточной Европы IX-XIII вв.» развивалась в «диалектическом разнообразии форм. Так, моментами существовало средневековое государство-империя с центром в Киеве, так же существовали лоскутные конфедерации, дуумвираты, и триумвираты; в другие периоды мы наблюдаем яркие факты конфронтации между политическими субъектами и бесспорную государственную самостоятельность этносов и территорий»173. По мнению же А.Н. Ти- монина, «Древнерусское государство так и не смогло развиться в настоящую империю - оно представляло собой нечто среднее между конфедерацией и ранней империей»174.

Взгляды на Древнюю Русь как империю подверглись обоснованной критике со стороны А.А. Еорского. По его мнению, «серьезных оснований видеть в Киевской Руси государство имперского типа нет. Типологически она ближе не Византийской империи и империи Каролингов, а моноэтничным европейским государствам средневековья»175.

Динамичность историографической ситуации на постсоветском пространстве, обусловленная сменой научных парадигм, активизацией тен-денций на многолинейный подход в изучении процессов социогенеза и политогенеза, обострением национальных, социальных и политических противоречий (которые, увы, не могли не сказаться на исторической науке), не располагает к серьезным обобщающим выводам. Можно вести речь лишь о предварительных итогах и тенденциях развития.

Новые направления в изучении восточнославянского политогенеза, наметившиеся в 1960-е гг. и нашедшие логическое завершение к началу 1990-х гг., представляли собой, с одной стороны, отход от ортодоксального марксизма в его советском варианте. С другой стороны - это была попытка, не отрываясь от глубинной сущности системообразующего учения, использовать другие системы познания (например - элементы цивилизационного подхода).

По сходному сценарию, но с хронологическим «запаздыванием»176, развивалось другое направление в изучении политогенеза, начало которому положило проникновение на отечественную почву неоэволюцинист- ской схемы развития социальной организации, с ее теорией вождества. Новые идеи, в принципе, не противоречили основополагающим выводам советских ученых, полученным в ходе изучения т.н. потестарных и позднепотестарных обществ и, на определенном этапе, как и последние, следовали (или пытались следовать) в русле творческого развития марксизма (наглядный пример - работы А.П. Моци). Эта тенденция, направленная на синтез, а не на противопоставление отечественных и зарубежных традиций, в известной мере, присутствует и на современном этапе изучения древнерусского политогенеза (Е.А. Мельникова, Н.Ф. Кот-ляр, Е.А. Шинаков и др.), несмотря на то, что в работах отдельных представителей данного направления наметился полный (как правило, более демонстративный, чем сущностный) разрыв с марксистской традицией (например, Е.В. Пчелов). Помимо прочего, такому положению вещей способствует то, что теория вождества, родившаяся в недрах западной историографии, не является антимарксистской по своей направленности и коррелируется с наработками советской «потестарной» этнографии.

Вместе с тем, современная историографическая ситуация в существенной степени подвела итоги исторической по накалу страстей полемики 1970-1980-х гг. Итоги эти «в пользу» И.Я. Фроянова и его после-дователей. Разработанные «ленинградскими» тогда еще учеными положения о доклассовом характере древнерусского общества и древнерусской государственности (равно как и выводы о невозможности подвести социальные конфликты в Древней Руси под категорию классовой борьбы) выдержали испытание временем. Напомним, что полемика тогда велась, прежде всего, по этим вопросам, которые были базовыми, принципиальными для советской историографии. Оппоненты прямо, естественно, «поражения» не признали, однако сам факт отказа от своих прежних точек зрения, от постулатов классовой обусловленности государствогенеза - красноречивее любых признаний. Об этом же свидетельствует и изменение тональности критики. Например, отошли в прош-лое упреки в отходе от марксизма, в отрицании феодального, классового общества и классовой борьбы в Древней Руси и т.п. Однако, как и прежде, присутствует досадное непонимание как самой концепции И.Я. Фроянова, так и отдельных ее составляющих. Например, в трактовке одного из современных исследователей, И.Я. Фроянов и его ученики отрицают, якобы, «наличие на Руси домонгольского периода противостоящих друг другу в социально-экономическом и социально- политическом отношении общественных слоев»177. Но суть то концепции состоит в том, что в Древней Руси была налицо имущественная и социальная дифференциация, но классы еще не сложились. Противоречия и «противостояния» были, но не имели классового характера.

Выдержали испытание временем и положения о важной роли городов и веча. Другое дело, что вопрос о социальной природе веча по-прежнему следует считать открытым, как и вопрос о типологии древнерусской государственности.

Конечно, концепция И.Я. Фроянова не идеальна, не лишена недостатков и противоречий, что, кстати, никогда не скрывали сами ее представители. Наименее разработанное и наиболее слабое звено в концепции - период трансформации суперсоюза племен в систему независимых городов-государств (конец X-XI в.). Ведь если в конце X в. завершается в основных чертах процесс деструкции родо-племенных связей, то Киевская Русь из суперсоюза племен должна была трансформироваться в иной тип объединения. И сам И.Я. Фроянов, и А.Ю. Двор-ниченко данный вопрос обходят стороной, поскольку основное внимание сосредоточивают на процессе генезиса отдельных городов-государств.

Победа в некогда «стратегическом сражении» не гарантирует от поражений в будущем. Наука не стоит на месте. Появились новые методологические подходы, новая тематика исследований, многие традиционные проблемы и вопросы стали рассматриваться под нетрадиционным углом зрения. Наконец, кардинально изменилась социальная и общественно-политическая ситуация. В новых условиях не только «раскрепостились» исследователи, взращенные в советскую эпоху, но и сформировалось уже новое, молодое поколение ученых, не стесненных рамками жестких официальных догм, и не отягощенных грузом прежних ошибок и конформизма. Их, как правило, мало интересуют те вопросы, которые волновали исследователей 1970- 1980-х гг178. Формируется новое историографическое пространство, и задача каждого современного научного направления найти в нем свою нишу, не оказаться в отсеке «историографических традиций». Главное, чтобы местоположение и комфортность исследовательской нишы обеспечивалась научной составляющей, а не идеологическими и административными ресурсами.

Хронологические рамки настоящего исследования охватывают период с VI по начало XII столетия. Исходным пунктом являются первые достоверные письменные известия о славянах. Это было время выхода славян на историческую арену, их расселения, в том числе и в Восточной Европе, в ходе которого закладывались предпосылки формирования особой модели восточнославянского социо- и политогенеза. Конечным хронологическим этапом исследования является киевское правление Владимира Мономаха, когда завершается процесс оформления городов- государств, что предопределило, несмотря на временное восстановление господствующих позиций «Среднеднепровской Руси» и Киева, переход к новой форме политического существования русских земель. Центральным для настоящего исследования является XI столетие, как в плане значимости протекавших в это время политических, социальных и этнокультурных процессов, так и в плане недостаточной его изученности в современной историографии. Настоящая работа представляет собой попытку не только заполнить лакуну XI века в концепции «санкт- петербургской университетской школы», но и найти новые исследовательские дискурсы для решения традиционных вопросов. Автор отдает себе отчет, как в гипотетичности многих своих построений, так и в том, что отдельные исследовательские решения имеют постановочный, предварительный характер.

Выражаю искреннюю признательность всем, кто содействовал выходу в свет данного издания.