Правовой менталитет и этнопсихологические особенности российской духовности

Само понятие “менталитет” ведет происхождение от французского слова "mentalite", которое, в свою очередь, восходит к латинскому слову mens (mentis) - ум, мышление, рассудок.

Понятия "ментальность" и "менталитет" в современной российской науке появились относительно недавно и сразу получили многочисленные интерпретации. Так, И.Г. Дубов в самом общем виде определяет менталитет как "некую характерную для конкретной культуры (субкультуры) специфику психической жизни представляющих данную культуру (субкультуру) людей, детерминированную экономическими и политическими условиями жизни в

историческом аспекте"^[52]. Согласно М. Рожанскому, "Mentalite означает нечто общее, лежащее в основе сознательного и бессознательного, логического и эмоционального, т.е. глубинный и поэтому трудно-фиксируемый источник мышления, идеологии и веры, чувства и эмоции. Mentalite связано с самими основаниями социальной жизни, и в то же время своеобразно исторически и социально, имеет свою историю"^[53].

рез общественную психологию отражаются и преломляются социальные, экономические, правовые, бытовые, межличностные отношения, составляю­щие суть жизни общества. Очевидно, что человек не только обладает опреде­ленной ментальностью, но и она им "обладает", по выражению Гуревича. Че­ловеческое сознание "погружено" в эту глобальную среду, что полностью не осознается самим человеком. Менталитет дает возможность человеку объяс­нить все происходящее с ним и вокруг него с позиций социокультурных норм, установок, нравственных ценностей. Суть менталитета, согласно Л.Н. Пушкареву, составляет совокупность полученных таким образом пред­ставлений, впечатлений, "умственных установок, привычек мышления, фун­даментальных верований индивида"^[56].

Во многих определениях менталитета речь идет не только о его пси­хологической, но и о социально-психологической природе. А.П. Буртенко и Ю.В. Колесниченко, основываясь на исследованиях Л.С. Выготского, определяют менталитет главным образом как “код”, детерминирующий социальное поведение отдельного человека и нации^[57]. Согласно Э.В. Таде­восяну, "являясь формой выражения группового сознания, менталитет по­зволяет понять своеобразие восприятия и оценки различными социальны­ми и политическими группами того или иного общественного явления или процесса. В нем отражено как рациональное, ценностное, так и чувствен­ное, иррациональное отношение людей к определенным элементам соци­альной реальности. Менталитет играет важную роль в обеспечении един­ства и целостности соответствующей социальной группы в связи с утвер­дившимися в ней общими подходами.

На наш взгляд, в социологическом исследовании менталитета может быть продуктивна следующая гипотеза. Менталитет любой культурно-этни­

ческой общности имеет свое устойчивое ценностно-нормативное ядро и изменчивый внешний слой. Причем между этими структурами нет непере- ходимой грани. Под ценностно-нормативным ядром менталитета имеется в виду в первую очередь иерархия определенных нравственных, религиоз­ных, правовых, ценностей и норм, которые определяют особенности миро­воззрения, поведения и жизненных практик индивидов и социальных групп. Кроме того, ядро менталитета образуют некие первичные структуры - базисные элементы культуры, формирующие модели этнокультурного по­ведения, специфические для ментальности в ее активной, субъективной ипо­стаси. Другими словами, наряду с ценностями сердцевину национального менталитета составляют этнокультурные архетипы и их актуализация.

Этнокультурные архетипы исследователи определяют как «константы национальной духовности, выражающие и закрепляющие основополагающие свойства этноса как культурной целостности»^[58]. В ценностной сфере есть как вполне сознаваемые аспекты, выявляемые всякий раз при просьбе обосновать свой выбор, оценку или поведение, так и действенные, но плохо или совсем неосознаваемые составляющие, формирующиеся на уровне дорефлексивного когито, о котором говорят Ж.-П.Сартр и П.Бурдье, но которые, однако, моти­вируют реально осуществляемые выборы базовых ценностей и соответственно поведение.

Внешний слой этнокультурного менталитета образуют ассимилиро­ванные из чужих культур ценности и нормативные образцы поведения.

Обмен между элементами ядра и внешнего слоя, вызывающий процессы трансформации внутри менталитета, происходит под воздействием факто­ров социальной среды. Актуализировать энергию ценностей и норм, вхо­дящих в состав ядра менталитета, могут, по-видимому, только те ценности и нормы, которые им адекватны или, по крайней мере, не противоречат им.

Между тем именно внешний слой в наибольшей степени доступен для социологического дискурса. Он лежит на поверхности общественного и индивидуального сознания и его характеристики поддаются измерению в эмпирическом социологическом исследовании. И если для познания цен­тральной части менталитета целесообразно применять методы исследова­ния, разработанные герменевтикой, социально-исторической антропологи­ей, структурализмом, социолингвистикой, феноменологической социоло­гией, то для изучения процессов внешнего слоя менталитета наиболее аде­кватны эмпирические методы социального исследования. При этом задача социолога — рассматривать менталитет (в т.ч. и правовой) как относитель­но устойчивое целое (систему) в связи с общественными и историческими изменениями, не редуцируя его к ним и в то же время не сводя его к исто­рически неизменной ментальной константе^[59].

В связи с осуществляемыми в современной России реформами необ­ходимо подчеркнуть, что дорефлексивные — габитусообразующие — струк­туры менталитета, в частности, правового, обладают значительной устойчи­востью, способны сопротивляться внедряемым в процессе модернизации новым идеям и ценностям.

меняющиеся социальные условия, пришел к выводу: сознание либо воспро­изводит непривычные образцы поведения, либо срывается в панику, в не­адекватность.

П. Сорокин убедительно, на наш взгляд, трактовал социальный кризис как утрату социокультурной «суперсистемой» единого вектора ментальной жизни. Это означает ценностную дезинтеграцию и «моральную поляризацию» общественного менталитета^[60]. Можно с уверенность утверждать, что в контек­сте такого кризиса многие индивиды ослабляют или даже вовсе утрачивают способность к полноценной самоактуализации и адекватной самоидентифика­ции, что приводит в общественной жизни к социальной аномии и росту проти­воправного поведения. Однако, как считает П. Сорокин, глубокие ментальные кризисы составляют необходимую часть мирового исторического процесса и нередко оказываются прелюдией новой социокультурной системы.

Менталитет — чрезвычайно существенная характеристика любого об­щества и любой культуры, поскольку в качестве социокультурного субъекта человек принадлежит не столько объективному миру, сколько символиче­ской когнитивной схеме мира, творимой тем или иным менталитетом. Неод­нородность современного российского менталитета, в частности, правового, эмпирически очевидна. Априорно можно было бы предположить наличие в нем по крайней мере трех векторов: нигилизм (пронизывающий все общество и проявляющийся в отношении правовых норм^[61], политической власти, тра­

диций, религии); утопизм (коммунистического, либерального или иного тол­ка); архаизм (укоренившиеся обычаи, традиции, порой противоречащие рос­сийскому законодательству - "кровная месть", "самосуд" и т.п.)^[62].

Нм представляется, что базовую характеристику индивидов и соци­альных групп составляет доминирующий тип ментальности, который оп­ределяет в том числе специфику правового менталитета. Можно выделить четыре таких типа:

- групповой тип, предполагающий самоидентификацию индивида с определенной социальной группой;

- авторитарный тип, предполагающий самоидентификацию индивида со своей властной ролью в социуме;

- социально-изоляционистский тип, предполагающий самоиденти­фикацию индивида с самосознанием;

- солидарный тип, предполагающий самоидентификацию сознания индивида с содержанием другого индивидуального сознания.

Любая ментальность характеризуется творимой ею (и одновременно обеспечивающей ее стабильность) когнитивной схемой. Актуальные для индивида системы социокультурных ценностей, мыслительных и поведен­ческих стереотипов вписаны в эту схему и составляют ее когнитивные фрагменты.

При доминировании в ментальности группового модуса когнитив­ная схема социальных связей децентрирована. Ментальный вектор цен­

ностных реакций и поведенческих стереотипов такого сознания - вектор "свой"/"чужой".

У ментальности с авторитарной доминантой когнитивная схема экс- трацентрична. Отождествляя себя со своей значимой ролью в социальном порядке, «я» располагается на большем или меньшем расстоянии от его центра - в промежутке между центром и «краем» социального мира. Мен­тальный вектор в данном случае - вектор власти.

Ментальность социально-изоляционистского сознания порождает интрацентричную когнитивную схему: «я» созерцает мир с позиции цен­тра, а все остальные компоненты схемы актуальны лишь в меру своей со­отнесенности с этой позицией. Если действительные социальные отноше­ния, в которые носитель социально-изоляционистского менталитета всту­пает, не способствуют реализации его «наполеоновских» претензий на центральное местоположение в мире¹, он оказывается в позиции внутрен­ней (а нередко и внешней) маргинальности по отношению к миру «дру­гих». Ментальный вектор такого самоутверждающегося сознания — вектор свободы (неограниченного самопроявления).

Солидарному типу менталитета присуща полицентричная когнитив­ная схема, где «я» составляет один из многих ее полюсов. Такое «я» реали­зует себя не в ролевом исполнительстве и не в акте эгоистического само­утверждения, а в «диалоге согласия»². Оно нуждается для самоактуализа­ции в необезличенном «своем Другом». Широта социального мира соли­дарного типа менталитета зависит от множественности «своих Других» и в принципе может быть неограниченной. Ментальный вектор ценностной и поведенческой солидарности - вектор социальной ответственности (доб-

¹ Cp.: «Мы все глядим в Наполеоны; /Двуногих тварей миллионы ...» (А.С. Пушкин. «Евгений Онегин»).

² Cp.: «Согласие как важнейшая диалогическая категория За ним всегда пре­одолеваемая даль и сближение (но не слияние) ибо диалогическое согласие по природе своей свободно, т.е. не предопределено, не неизбежно» (Бахтин М.М. Собр. соч. в 7 тт. Т. 5. - M., 1996. С. 364.

ровольного самоограничения личной свободы, не посягающей на права и свободу «Других»).

В диахронном аспекте эти модусы менталитета представляют собой стадиальные этапы его становления, фазы развития, между которыми су­ществует эволюционная последовательность их актуализации в социокуль­турном пространстве. В рамках определенного общества один из модусов, как правило, доминирует, выступая его культурообразующим фактором. В практической жизни повседневного сознания ни один из перечисленных ментальных типов не выступает в чистом виде. В аспекте синхронии моду­сы менталитета предстают уровнями, структурирующими деятельность каждого ментального «я». Всякий акт индивидуального мышления совер­шается на том или ином из этих уровней, отвечает тому или иному вектору ментальности. Человек современных (динамичных) обществ, как правило, не обладает каким-то одним постоянным типом ментальности: в разные исторические периоды и в различных жизненных ситуациях в его сознании могут преобладать различные тенденции. Конфигурации этих тенденций и составляют ментальность данного конкретного общества.

Исследование правового менталитета как феномена, в значительной мере определяющего тип и исторические трансформации правовой куль­туры, имеет широкие научные перспективы. Особенно это касается пере­ломных исторических периодов, в частности, периода, переживаемого сей­час российским обществом. Ибо переход к правовой культуре более высо­кого уровня невозможен без соответствующих изменений в структуре пра­вового менталитета. Вообще, как показывает, например, В.Л. Дорошенко^[63], правовая система любого общества существует как образ жизни, как мен­талитет, и именно в рамках менталитета обладает устойчивостью и транс­лируется. В европейских странах, даже захваченных на время сталинизмом,

уничтожить полностью собственническо-правовые отношения, прежде всего среди народных масс, оказалось невозможным. Не прижились Сове­ты как форма власти ни в одной стране Восточной Европы, не прижились колхозы в Польше, и так далее, примеры можно умножать. Не зная и не интересуясь определениями права, люди рождаются, воспитываются и жи­вут в правовой среде, в правовом языке, в правовом сознании. Именно пра­вовой менталитет является ключом к пониманию правовой культуры, пра­восознания и правового поведения, и именно в нем кроется специфика традиционного российского отношения к праву.

Само слово «право» в русском языке имеет общий корень со словом «правда». Понятие, вернее, смыслообраз "правда" - одно из ключевых для русского национального менталитета. Оно обязательно присутствует во всех философских системах, созданных в рамках российской культуры - славянофильстве и западничестве, народничестве и русском марксизме, социальной и религиозной философии. Искреннее и ожесточенное правдо­искательство составляет, пожалуй, главную объединяющую черту самых разных по убеждениям и темпераментам отечественных светских и рели­гиозных мыслителей, писателей, охранителей и революционеров, просто­людинов и аристократов. Так, Ф. Достоевский пишет о россиянах, кото­рым «нужна лишь правда" и «которые ищут правды прежде всего, и если бы только узнали, где она, то для достижения ее готовы пожертвовать всем, и даже жизнью»: «Характернейшая черта еще в том, что они ... при­надлежат ко всевозможным разрядам и убеждениям: тут и аристократы и пролетарии, и духовные и неверующие, и богачи и бедные, и ученые и не­учи, историки и девочки, и славянофилы и западники»^[64]. Достоевский употребляет параллельно выражения «искание правды» и «искание чест­ности». Это показывает, что речь идет о нравственных исканиях. Именно

правда как аксиологический абсолют в конечном счете определяет форми­рование идеалов и выбор целей, межличностное и социальное поведение, отношения между личностью и государством. Как русский народ, так и русская интеллигенция, каждый на свой лад, ищут «царство, основанное на правде». РазночийЦы, интеллигенты и дворяне шли в народ, чтобы от­крыть в нем правду — христианскую или социальную^[65]. О понятии правды, его месте в сознании русских людей и социальных коллективов, его отно­шении к истине задумывались философы и историософы, верующие (хри­стиане) и атеисты^[66][67].

В любом сочинении, посвященном «русской идее», русской истории, судьбе России и ее народа, пережитых им катаклизмах и катастрофах, как подчеркивает Н.Д. Арутюнова, фигурируют такие сочетания, как правда (простого, трудового) народа, неправда господствующего режима, искание правды, стремление к правде, социальная правда, народная правда, правда революции, осуществление правды, победа правды, правда истории, народ - хранитель правды, мораль, основанная на правде, правда-справедливость и правда-истина (их начал различать Н.К. Михайловский) и т.п?

Правда в такого рода выражениях превращается в меру, с которой подходят к любому явлению. Всякий феномен оценивается по его отноше­нию к некоторому идеалу — модели или конструкту, прообразу или замыс­лу Творца, вторгаясь в этом последнем случае в зону истины.

Необходимо отметить также, и это служит подтверждением сказан­ному, что в русском языке слово «правда» обладает высокой частотностью. Его рейтинг - 579 на один миллион словоупотреблений. Они распределены между периодикой (124), драматургией (230), научной и публицистической литературой (84) и художественной прозой (141). Рейтинг слова «истина»

в семь раз ниже - 79 словоупотреблений, имеющих следующее распреде­ление по указанным выше жанрам: 25 - 8 - 34 - 12^[68].

Следует учесть, что европейские критики русской классической ли­тературы также обращали внимание на ключевую роль для нее концепта правды. Они видели в этом проявление этической направленности, т.е. эт­ноцентризма, русской культуры. Так, Де Вопоэ - один из первых француз­ских специалистов по русской литературе — писал о русских писателях: «Каждое их произведение мотивируется двойным стремлением - к истине и справедливости. Это стремление двойное для нас и единое для них. Рус­ское слово правда, соответствующее понятиям истина и справедливость, имеет два смысла или, лучше сказать, имеет две идеи в одном нераздель­ном понятии. Это дает повод для серьезных размышлений, ибо язык за­ключает в себе философию нации»^[69][70]. Действительно, нравственный импе­ратив для русского сознания — это прежде всего требование справедливо­сти и справедливого суда, а не выполнения христианских заповедей, при­чем суда не столько личного, сколько социального. Этический компонент, присутствующий в семантике «правды», осмысляется именно в понятиях справедливости. Это удачно выразил Н.К. Михайловский: «Всякий раз, как мне приходит в голову слово правда, я не могу не восхищаться его порази­тельною внутренней красотой. Такого слова нет, кажется, ни в одном ев­ропейском языке. Кажется, только по-русски истина и справедливость сли­ваются в одно великое целое... Я никогда не мог поверить и теперь не ве­рю, чтобы нельзя было найти такую точку зрения, с которой правда-истина и правда-справедливость являлись бы рука об руку, одна другую попол­няя»³. Аналогичную мысль высказывает Н.А. Бердяев: «Все исторические и психологические данные говорят зато, что русская интеллигенция может

перейти к новому сознанию лишь на почве синтеза знания и веры, синтеза, удовлетворяющего положительно ценную потребность интеллигенции в органическом соединении теории и практики, "правды-истины” и "правды- справедливости"»^[71]. В целом концепт правды почти всегда выступает в со­пряженности с понятием справедливости. Острое интуитивное ощущение справедливости или ее отсутствия в России присуще людям всех сословий. Достоевский, наблюдая за поведением каторжников, приходит к заключе­нию: «Высшая и самая характеристическая черта нашего народа - это чув­ство справедливости и жажда ее»^[72].

Правда для российской ментальности ассоциируется прежде всего со справедливым, но милосердным судом. Он основан на понимании «правды человека» и на любви-жалости к ближнему. Связь концепта прав­ды с русским национальным сознанием чувствовали и зарубежные авторы, знакомые с русской культурой. P. М. Рильке, создавая образ России в сво­их «Историях о Господе Боге», одну из них назвал «Песнью о правде». Ха­рактеризуя русскую духовную культуру, Рильке остановил свое внимание именно на понятии правды и показал его действенную силу.

Аналогичные наблюдения делал С.Л. Франк. В сборнике «Вехи» он писал: «Теоретическая, научная истина, строгое и чистое знание ради зна­ния, бескорыстное стремление к адекватному интеллектуальному отобра­жению мира и овладению им никогда не могли укорениться в интелли­гентском сознании»^[73]. С.Л. Франк называет умонастроение интеллигенции морализмом. Он пишет: «Нравственность, нравственные оценки и нравст­венные мотивы занимают в душе русского интеллигента совершенно ис­ключительное место»^[74]. Ф.А. Степун пишет о тех молодых людях, которые,

увидев зло революции, вместе с ней отвергли и демократию: «Конечно, в их головах много путаницы, но в их сердцах много самой настоящей прав­ды, покаянной правды за неотмщенную Россию»¹.

Таким образом, концепт правды, отделившись от понятия истины и от понятия закона, которое было ему первоначально близко, их гуманизи­ровал, «очеловечил», наделил эмоциональным содержанием, в чем выра­зилась когитивно-схематическая специфика русского менталитета и рус­ской социальной психологии. В последних не укоренено понятие закона, ни юридического, ни научного, ни общественного. Уже цитировавшийся нами выше С.С. Аверинцев пишет: «Русская мысль не привыкла доверять той свободе, которую обеспечивают институции. Поэтому она сама не ин­ституциональна»².

Россиянин как этнопсихологический тип не склонен полагаться ни на суд, ни на интеллектуальную логику. Он не мыслит формулами и об­щими положениями: они для него внечеловечны. Русская ментальность сама по себе не формальна, ей претит формальное, и в частности, фор­мальное право. В когнитивной схеме российского правового менталитета поверх триады «истина - закон - право (правило)» расположена другая триада: «правда - совесть - справедливость», сосредоточившая в себе ос­новные ценности. Эта триада служит репрезентацией не внешней по отно­шению к индивиду, а внутренней силы. Возможно, подспудно скрытая в этой триаде напряженность составляет принадлежность этнопсихологиче­ских структур коллективного бессознательного. Вероятно, отсюда частое использование в политических кампаниях, в лозунгах любых, независимо от их программы, партий, этих трех наиболее популярных для российского политического дискурса слов. Даже правозащитники, люди, сделавшие це­лью своей жизни создание правового государства и рост правосознания

^,Степун Ф.А. Мысли о России //Новый мир. 1991. № 6. С. 210.

² Аверинцев С. С. Русский ум. //Новый мир. 1989. № 1. С. 195.

своих соотечественников, чтобы быть услышанными, были вынуждены призывать не столько к защите прав человека, сколько к борьбе за правду и справедливость. Однако в правовом менталитете россиянина праведный, т.е. основанный на правде, суд, поступки в соответствии с «голосом совес­ти» и справедливость как таковая вовсе не тождественны следованию формальным правилам, составляющим позитивное право, соблюдению за­конов, уважению к истине. Культ правды, справедливости и совести при­зван компенсировать равнодушие к правилам и законам, обесцененным социальной практикой, конституируя специфический тип правовой мен­тальности. Развившаяся на этой основе правовая культура не может не ха­рактеризоваться дефицитом правосознания и сопутствующей ему гипер­трофией эмотивно-морального оценивания своих и чужих поступков. Рас­сматривая специфику российской традиции отношения к праву, В. Софро- нов-Антомони подчеркивает присутствие в ней принципа ордалии. Прин­цип ордалии предполагает, что определение вины или невиновности по­дозреваемого отдается Богу. Хотя в законе нет упоминания божьего суда, только он может обеспечить правовую гносеологию, определение истины (правды). Но тогда нарушение закона парадоксальным образом необходи­мо для гомеостаза, для устойчивого функционирования социального цело­го. Так, если противопоставление административной, правовой письмен­ности — письменности культурной, сакральной соответствует противопос­тавлению русского языка — языку церковнославянскому (а нарушение церковнославянского “признается в определенных ситуациях необходи­мым”), то нарушение должно “признаваться необходимым” и в праве. Тем самым “принцип необходимости нарушения закона в определенных ситуа­циях” оказывается имплицитно вписанным в правовую картину мира, яв­ляется необходимым для функционирования правовой системы. Говоря в терминах русской традиции, для высшей Правды иногда необходимо на­рушать земную (низкую) Истину. В “юридическом бессознательном” ар­

хаического русского права отсутствует (или крайне размыто) различие ме­жду jus naturale и jus gentium, между божественным (само собой разумею­щимся, естественным) установлением и межчеловеческими установления­ми. Если же в правовой картине мира это разделение размыто, преступник всегда оказывается тем, кто посягнул сразу на божественный миропорядок в целом. Преступник — это не тот, кто “оступился”, чью вину можно по­степенно “вычислить”, найти ей эквивалент наказания и потом надеяться на его исправление. Преступник оказывается “монстром”, посягнувшим непосредственно на Бога.

Итак, если в языке права не разграничены понятия, если любое пре­ступление — будь то преступление против права, или против справедливо­сти, или против закона — это преступление сразу против бога, божьей правды, то и меры ему не может быть.

Естественно, столь своеобразное содержание национальной правовой культуры складывается не в XIX, и даже не в XVIII веке, а значительно раньше, беря истоки из древнего славянского права, причудливо впитавше­го в себя позже и азиатский, и европейский обычай. Даже сами древние сла­вянские правовые тексты написаны особым мифопоэтическим языком. По свидетельствам авторитетных специалистов, проведенный семантический анализ показал, что “при всей специфичности жанра юридических текстов в ряде важных отношений они очень сходны с текстами народной устно­поэтической традиции... Это сходство свидетельствует о единстве истоков юридических и фольклорных текстов, принадлежавших некогда к единой устно-поэтической сфере”^[75]. Это прежде всего означает, что в национальную правовую культуру и ментальность врастали квазиправовые концепты, под­линное значение которых было скорее нравственно-этическим, чем строго

юридическим, и происходила тонкая и незаметная подмена рациональных по структуре смыслов синкретическими эмотивными смыслообразами. Ис­следователь «Велесовой книги» академик Ю. К. Бегунов отмечает, что наши языческие предки делили мир на три основные субстанции: Явь, Навь и Правь. Явь - это вйдимый, материальный мир. Навь - мир нематериальный, потусторонний. Правь - это истина, или законы Сварога, управляющие всем миром и, в первую очередь, Явью^[76]. А. Асов^[77] считает, что следование Пути Прави было сутью древнеславянского вероисповедания, и приводит извест­ный мифологический сюжет о поединке Сварога с Черным Змеем, в резуль­тате которого Земля была поделена на царство Яви и царство Нави^[78]. Храни­тельницей же тайны Прави стала великая богиня - небесная мать Мокошь. «Она следит за соблюдением обычаев и обрядов... дает свободу выбора ме­жду добром и злом, где добро - суть следование Пути Прави, а зло - откло­нение от него»^[79]. Как мы видим, мифопоэтическая семантика древних право­вых текстов является символической. Здесь невозможно найти рациональ­ных категориальных форм. Древнеславянские “правда и кривда”, “суд и ряд”, “преступление и доля” существенно отличались от “правосудия”, “права”, “справедливости” и “благозакония” в римском и греческом праве.

Да и много позже, уже вполне сформировавшись, отечественная фило­софия права подходила к своему предмету с точки зрения морально- этических ценностей, на основе которых представлялось возможным созда­ние идеала общественного устройства. Особое значение придавалось поло­жению о том, что человеческой природе изначально присущи определенные этические принципы, исконные правовые начала, выполняющие в обществе регулирующую функцию. Поэтому право представало как нравственность.

В то время как на Западе право уже распространяет свои регулятив­ные функции даже на семейные отношения (брачные контракты), в России даже деловые отношения часто ограничивались моральными обязательст­вами. Следствием этого было не только то, что решение деловых партне­ров, скрепленное словом, воспринималось как более надежное, чем под­крепленное бумагой, но и то, что зафиксированные на бумаге обязательст­ва не были гарантированы к исполнению. И если моральные обязательства, к исполнению которых принудить невозможно, в условиях усложнения со­циальных отношений становятся все более неэффективными, то и право­вые обязательства, девальвированные в общественном сознании, мало что значат при низком уровне правовой культуры, поскольку акторам пред­ставляется вполне возможным отказаться от выполнения правовых обяза­тельств, когда они очевидно влекут за собой ущерб. Такая ситуация в Рос­сии усугубляется неразвитостью судебной системы и ее сильной зависимо­стью от власти. Это порождает драматическую коллизию современного правового строительства - незаметную для многих, но от этого не стано­вящуюся менее реальной. Согласно последним исследованиям, на настоя­щий момент нет оснований утверждать, что россияне безмерно приверже­ны правовым принципам социальной жизни, правовому государству.

Последнее обстоятельство обращает наше внимание на еще одну грань рассматриваемой нами проблемы. Речь идет о такой неотъемлемой составляющей российского правового менталитета и правовой культуры, как взаимоотношения личности и власти, личности и государства.

2.3.