Очерк 1. Восприятие славянского расселения в Восточной Европе и межэтнических противоречий в Повести временных лет: к вопросу об этническом самосознании и особенностях фольклорной и книжной традиции в Древней Руси

Проблеме расселения славян в Восточной Европе посвящено огромное количество литературы. При всем разнообразии научных подходов и точек зрения в настоящее время, по-видимому, можно считать доказанным, что славяне на основной части будущей Киевской Руси появляются сравнительно поздно.

Славянская колонизация в Восточной Европе, одной из особенностей которой являлся перманентный характер, прошла ряд этапов в своем развитии. Наиболее конфликтным с точки зрения отношений с автохтонными племенными объединениями являлся период, если так можно выразиться, «освоения новой родины». Несмотря на то, что плотность населения в Восточной Европе была в эпоху раннего средневековья крайне низкой, наиболее удобные для проживания регионы были заняты, и за них должна была разгореться наиболее ожесточенная борьба. Археологические данные фиксируют процессы гибели туземных поселений6, правда, они же фиксируют и следы межэтнического симбиоза7. К сожалению, археологические материалы не всегда позволяют определить характер такого симбиоза. Не вызывает сомнений, что в глубокой древности в

163

плен старались брать только женщин и детей, которых легко было адаптировать в свой кровнородственный коллектив8. Это правило нередко соблюдалось и позднее, когда родоплеменные отношения окончательно канули в Лету9.

Настоящий очерк посвящен известиям «Повести временных лет», (далее. - ПВЛ) отражающим древнейший пласт народной памяти о межэтнических противоречиях (от эпохи праславянского единства до начального этапа формирования древнерусской государственности). Естественно, что особенности того или иного источника не могут быть отражены в сколько- нибудь полной мере без сравнительного анализа с единовременными и стадиально-близкими ему памятниками. Нас интересует, следовательно, не сама колонизация славянами Восточной Европы, и не межэтнические отношения, как следствия таковой, а восприятие этих процессов в древнерусском обществе, которое происходило на двух уровнях - низовом («устная история») и высшем («книжном»). Но эти уровни, не смотря на существенные особенности, не разделялись «полосой стерильности». Напротив, они имели множество точек взаимодействия и пересечения.

В последнее время активизировался интерес к устной истории, в том числе и эпохи раннего средневековья. Установлено, что устная история не только предшествовала письменной, но и послужила основой для ре-конструкции древнейшего периода истории собственного народа в трудах первых европейских хронистов, в том числе и русских летописцев11.

Первое, что бросается в глаза при чтении древнейших преданий, зафиксированных в летописи - отсутствие указаний на насильственный характер славянского расселения, в том числе и в Восточной Европе. Ни малейших намеков на победоносные войны, покорение либо вытеснение автохтонов, ни других следов «завоевания родины». Более того - никаких указаний на победоносные войны легендарной древности (сюжетов, популярных в средневековой историописательской традиции, дающих широкий простор для прославления предков и, следовательно, этнического самоутверждения).

Напротив, под пером летописца славян преследуют сплошные неудачи. Первое же упоминаемое (после известий о поселении на Дунае) столкновение славян с противником закончилось их поражением: «Вол- хомъ бо нашедшемъ на Словени на Дунайския [и], седшемъ в них и на- силящемъ имъ...»12. Потом пришли «от Козаръ, рекомии Болгаре [и] седоша по Дунаеви, [и] населници Словеном] быша. Посемь придоша Оугри Белин, [и] наследиша землю Словеньску. ... В си же времена... Обри воеваху на Словенехъ, и примучиша Дулебы, сущая Словены, и насилье творяху женамъ Дулебьскимъ: аще поехати будяше Обърину, не дадяше въпрячи коня ни вола, но веляше въпрячи 3 ли, 4 ли, 5 ли женъ в телегу и повести Обърена, и тако мучаху Дулебы»13.

Не избежали злой участи и среднеднепровские поляне - главный объект внимания автора ПВЛ. Хотя основатель Киева «ходилъ Царюгороду» и даже «велику честь приялъ [есть] от царя», однако его попытка обосноваться на Дунае, где он срубил с этой целью городок (Киевец), потерпела фиаско: «... [И] хотяше сести с родомъ своимъ, и не даша ему ту блізь живущии...»14. По смерти же братьев-основателей полянам пришлось вообще худо: «... Бышаобидимы Древлями [и] инеми околними. И наидоша я Козаре, седящая на горах сихъ в лесехъ, и реша Козари: «Платите намъ дань».

Вряд ли эти сообщения противоречат истине. Славяне трудно начинали восхождение на Олимп европейской истории. Первые шаги их сопровождались не только и, может быть, даже не столько победами, сколько серьезными поражениями от более развитых, лучше технически оснащенных и организованных этнополитических объединений. Боль унижения долго не утихала в народной памяти славян, и не только восточных. То же аварское иго оставило след в языке ряда славянских народов, так хорошо накладывающийся на информацию об обрах ПВЛ17.

Вместе с тем, из других источников известны победы славян над византийцами, аварами и другим, весьма достойным противником. Расселение на огромных пространствах в относительно короткие исторические сроки также предусматривало не одни поражения18. Поэтому, например, отсутствие в летописи указаний на противостояние пришедших в Восточную Европу славян с автохтонным финно-угорским и балтским населением, которое славяне частично истребили, частично вытеснили, а частично ассимилировали, на первый взгляд, выглядит странным19. Тем более, что сохранились сюжеты в былинах («Добрыня чудь покорил»), предания, записанные на Русском Севере в XIX-XX вв. о противостоянии с чудью. По словам Н.А. Криничной, «чудь в народной исторической прозе прежде всего аборигены края», впоследствии заселенного славянами. «Становление и формирование первых преданий о чуди» она относит уже к IX в20.

Наконец, народное сознание не могло питаться лишь воспоминаниями о поражениях, и дошедшие до нас остатки героического эпоса - прямое тому подтверждение.

Следовательно, проблема заключается в системе отбора информации летописцем. Она отбиралась не механически, а творчески и согласовывалась с имеющимися в его распоряжении письменными источниками.

Но и на новых местах жительства славяне, с точки зрения летописца, являются первопоселенцами. Например, апостол Андрей во время своего знаменитого хожения благословляет незаселенные еще днепровские горы, предсказывая, что со временем здесь «восияеть благодать Божья; имать градъ великъ [быти] и церкви многи Богъ въздвигнути имать.

Интересно, что на месте будущего Новгорода Андрей уже встретил словен, и даже наблюдал с удивлением, как они моются в бане. Этому обстоятельству соответствует и терминология: «И приде в Словени, иде- же ныне Новъгородъ...». В Риме он так же рассказывает: «Дивно видехъ словеньскую [но не Полянскую. - В.П.] землю идучи ми семо...»31. (Тем самым Апостол Андрей как бы подтверждает слова HI JI о том, что «пре- же Новгородчкая волость и потом Кыевская»32).

Для летописца, собственно говоря, была важна здесь не хронология расселения племен, а стремление связать славянскую историю с библейскими традициями и освятить авторитетом апостола особый статус любезных его сердцу полян, показать богоизбранность их и их града Киева. Немаловажно, однако, что в вечном городе он поведал не о будущем славном граде Киеве и Благодати Божьей, воссияющей со временем на горах киевских, а о словенских банях: «Видехъ бани древены, и пе- режьгуть е рамяно, [и] совлокуться, и будуть нази, и облеются квасомъ оусниянымь, и возмуть на ся прутье младое, [и] бьють ся сами, и того ся добьють, едва влезуть ли живи, и облеются водою студеною, [и] тако ожиють. И то творять по вся дни, не мучими никимже, но сами ся мучать, и то творять мовенье собе, а не мученье»33. Вряд ли в этом пассаже следует усматривать издевку жителя Южной Руси над северянином (приверженцем бани). Скорее, здесь заложен другой смысл: отсутствие у словен (а с ними и славян вообще) тяги к плотской праздности, чувственным наслаждениям, их природная предрасположенность к физи-ческому самоистязанию, самопожертвованию, духовному подвигу, а, следовательно, к глубокому восприятию христианства.

Таким образом, летописец отмечает особый статус не только полян, но и словен новгородских. Более того, признает, что последние пришли в Восточную Европу раньше полян. Трудно сказать, чем подобная позиция была обусловлена. Возможно тем, чтобы не возникали не вполне уместные вопросы и ассоциации. Если бы поляне были уже на своих «горах», то почему не приняли крещение от самого апостола? Замысел же летописца, видимо, заключался в том, дабы показать, что поляне всей предшествовавшей своей историей подготавливались к восприятию святого крещения34. Хожение же и благословление ап. Андрея занимало в этой цепи духовного восхождения полян по пути познания Христовой веры роль первоначального звена.

Но хотя поляне появились в Восточной Европе позже словен, тем не менее, они, по мнению летописца, первопоселенцы в Среднем Подне- провье. Как и другие восточнославянские и финно-угорские племена - первопоселенцы «на своихъ местехъ»: в Новгороде словене «перьвии на- сельници», подобно тому как «[въ] Полотьски Кривичи, в Ростове Меря, в Белеозере Весь, в Муроме Мурома»35. Напрашивается вывод, что, с точки зрения летописца, финно-угорское население являлось коренным там, где оно компактно сохранилось до его времени.

Следовательно, библейская традиция расселения народов, взятая на вооружение автором ПВЛ, убеждала его в том, что славяне, как и другие народы, постепенно расселялись с мест первоначального обитания на Ближнем Востоке, осваивая пустующие ранее территории. Это убеждение, могло входить в противоречие с народными преданиями, которые, таким образом, отбрасывались грамотным книжником как выдумка людей несведущих.

Данное предположение подтверждается и сравнительно-историческими параллелями. Например, Козьма Пражский повествует о том, как после потопа и вавилонского столпотворения, «каждое племя блуждало и странствовало». И предки чехов пришли «в... безлюдные пространства в поисках мест, пригодных для человеческого существования», «в отечество, предопределенное... судьбою», в страну - никому не подвластную36. В болгарской «Апокрифической летописи» XI в. «рассказывалось, как пророк Исайя по повелению Бога привел болгар на их бывшую тогда пустой родину за Дунаем»37. Сходные воззрения встречаем и в польской средневековой традиции. Например, в Великопольской хронике повествуется о том, как «Лех со своим потомством, идя по широчайшим рощам» пришел из Паннонии «к некоему месту с весьма плодородной почвой, изобилующему рыбой и дикими зверями, разбил там себе палатку... и сказал: “Будем вить гнездо”»38.

Не исключено, однако, что летописцу, в условиях продолжавшейся восточнославянской колонизации финно-угорских и балтских земель необходимо было подчеркнуть приоритет славян на многие из них по праву «первопоселения». Насколько долго сохранялись в русском народе представления о праве первопоселения, свидетельствуют, например, наблюдения С.И. Дмитриевой. Она обратила внимание на то, что в деревнях Мезенского края крестьянские семьи делились на «высокие», «коренные» фамилии, и «низкие», «некоренные». Как удалось выяснить С.И. Дмитриевой, «“высота” фамилии или рода зависела не от богатства, а от древности рода. К высоким, древним родам относились потомки самых первых поселенцев в той или иной деревне; соответственно к “низким” фамилиям - потомки более поздних переселенцев, хотя и последние могли приехать давно, на памяти прадедов современных жителей». Более того, «удалось установить связь между представителями «высоких» фамилий и сказителями былин. Большинство последних, за редким исключением, принадлежали к потомкам «“коренных” фамилий»39. Думается, что представители «высоких» фамилий являлись не только главными хранителями фольклорных традиций, но и традиций вообще.

Обращает на себя внимание архаичность сохранившихся институтов «высоких» фамилий, где индикатором было не богатство (вторичный маркер), а право первопоселения (первичный). Характерно также, что в тех районах, где традиционные институты сохранились хуже, «если и помнят что-то о “высоких” фамилиях, то чаще всего связывают их с богатством»40.

Право первопоселения - одно из древнейших и уходит в родоплеменную эпоху. Следы его сохранились не только на русском Севере, но и на Среднем Урале41. Имеются свидетельства и в отношении Юго-Западной Руси (территории современной Украины). Например, в средневековье, в районах волошского права основатель села - осадчий, назывался князем и держал свою власть наследственно, управляя селищем и творя суд, но с участием общины42. В XV-XVI вв. село, образовавшееся «путем объединения двух дворищ... получало название более старого дворища». В документах XVI в. встречаются села и дворища с двойным названием (Милковичи-Янковичи, Милковичи-Пашковичи), что могло отражать, по мнению исследователей, «древнее синхронное поселение нескольких родов или смену одного рода другим». Могли они применяться также в случае «поочередного заселения территории разными крестьянскими семьями поселенцев»43.

Не вызывает сомнения, что право первопоселения было известно в Древней Руси и летописцу в частности, который много внимание уделяет этому вопросу, отмечая расселение славян и указывая на первопоселенцев44. Именно по праву первопоселения для летописца исконная славянская земля находится на Дунае («где есть ныне Угорь- ска земля и Болгарьска»)45. Однако не менее важным в то время считалось право завоевания, по которому, собственно, «Болгары... седоша по Дунае ви [и] населници Словеномъ быша», а потом Угры «наследиша землю Словеньску»46. Какое из этих прав было для летописца значимее - сказать трудно. В отношении прав на Дунай он, по понятным соображениям, как следует из контекста летописного текста, отдавал преимущество первопоселенцам-славянам. Интересно было бы проследить его позицию в отношении Восточной Европы, где славяне, по-крайней мере, на большей территории, сами выступали в роли завоевателей. Однако летописец, как мы видели, и здесь в славянах, за исключением некоторых регионов, видит первопоселенцев. В отношении же остальных территорий он предпочитает не заострять на этом внимание, ограничиваясь констатацией наложения дани. И тем не менее, несколько раз летописец проговаривается, четко обозначая свою позицию. Так, в статье под 1054 г. в уста отходящего в мир иной

Ярослава летописец вкладывает следующие назидательные слова, адресованные наследникам: «Да аще будете в любви межю собою, Богъ будеть в васъ, и покоривыть вы противныя под вы. И будете мирно живущее. Аще ли будете ненавидно живуще, в распряхъ и которающеся, то погыбнете сами [и] [погубите] землю отець своихъ и дедъ своихъ, иже налезоша трудомь своимь великымъ»47 [здесь и далее выделено нами. - В.П.]. Этот мотив добывания, приобретения земель «трудом великим» в отношении древних князей и зримо, и незримо, присутствует на страницах ПВЛ. Не остается сомнения и в том, что имелись в виду, прежде всего, ратные труды: «... Не мозете погубити Русьскые земли», - сказали киевские посланцы Владимиру Мономаху, Олегу и Давыду Святославичам, пытаясь погасить муждоусобицу, начавшую разгораться после ослепления Василька Теребовльского. - Аще бо възмете рать межю собою, погани имуть радоватися и возмуть землю нашю иже беша стяжали отци ваши и деди ваши трудомъ великим и храбрьствомь, побарающе по Русьскеи земли, ины земли приискываху. А вы хочете погубити землю Русьскую»48. Налицо противопоставление «древних князей», «собравших» Русскую землю и покоривших ей другие земли, и князей «нынешних», усобицами губящих Русскую землю. Таким образом, в представлении летописца, Русская земля собрана и завоевана древними князьями49. Правда, речь идет, скорее всего, о подчинении земель Киеву. Тем не менее, нам важно подчеркнуть «право завоевания».

Необходимо учитывать и особенности мифологического сознания славян эпохи их расселения, в котором столкновения с реальным противником трансформировались в схватки с чудовищами и великанами. То же предание об обрах сохранило элементы подобных представлений («те- ломъ велици»), что неоднократно отмечалось в литературе. Записанные в ХІХ-ХХ вв. народные предания содержат явные следы демонизации легендарной «чуди» и т.п.50. По словам Н.А. Криничной, образ чуди многослоен. Древнейший пласт - «конфликт мифических существ и людей, последующий - вражда аборигенов с пришельцами и, наконец, нападение внешних врагов на мирных жителей... »51.

Летописец, видимо, старался подобные мифологические сюжеты обходить стороной52. Он, конечно, сын своего времени, и верит в существование «мифических» народов. Однако, как представляется, старается избежать демонизации народов известных. Даже тех, которые уже сошли с исторической арены. Показателен в этом плане «аварский» сюжет

ПВЛ. Летописец знал народные предания об «обрах», о покорении ими дулебов в частности, в которых обры выступали в образе великанов. Кроме того, на Руси и в бытность летописца бытовала «притьча...: погибоша аки обре» (т.е. - «современные свидетельства»). Помимо этого в его распоряжении имелись византийские источники (письменные и самые ценные для летописца данные). Народное предание, в глазах летописца, получало, таким образом, надежное обоснование. Но, записывая его, он перекодирует информацию, ослабляя в ней мифологическую составляющую. Поэтому обры приобретают вполне человеческие черты и предстают под пером летописца не столько мифическими великанами, сколько просто крупными людьми. Добавляется и христианская составляющая. Обры наделяются одним из смертных грехов - гордыней («умом горди»), за который их и постигает кара Божья.

В отношении преданий о борьбе с автохтонами Восточной Европы письменных свидетельств в распоряжении летописца не было. Кроме того, летописец реально представлял автохтонное население Восточной Европы и, естественно, не мог принять на веру предания, представлявшие их в виде чудовищ. Кроме того, наиболее острый и кровавый этап взаимоотношений славян с автохтонами (период первоначального расселения) ушел в прошлое. Этап же «государственного» освоения новых территорий, заселенных финно-угорскими и балтскими племенами был менее драматичным, не сопровождался уничтожением автохтонов и их сгоном с насиженных мест. Все это не могло не сказаться на позиции летописца. Поэтому, вероятно, что мифологизированные предания о борьбе с «чудью» и т.п. относились летописцем к кругу рассказов недостоверных, которые, как в варианте с Кием-перевозчиком, передают те, кто «не сведуще»?

Таким образом, можно предположить, что предания, связанные с расселением славян и победами над аборигенами оказались вне сферы внимания летописца по идеологическим соображениям, как не укла-дывавшиеся в библейское русло истории.

Вместе с тем летописец был плоть от плоти своего народа, вместе с ним переживал его неудачи и поражения. Поэтому, представив несколько урезанную и подправленную в соответствии со своими идеологическими принципами картину народных представлений, связанных с межэтническими конфликтами, он, в полном соответствии с народными представлениями53 об исторической справедливости, расставил все на свои места. Авары притесняли славян и «Богь потреби я, [и] помроша вен, и не остася ни единъ Обринъ. И есть притьча в Руси...: погибоша аки Обре; их же несть племени ни наследъка»54. Поляне «быша обидимы Древлями и инеми околними»55, а потом их город стал матерью городов русских56. Хазары притесняли славян, полян в том числе, а затем покорились русским князьям57. Варяги взимали дань, но потом их изгнали (это, кстати, первая победа, одержанная славянами /в союзе с финно-уграми/, на страницах ПВЛ)58. Варяги-русь пришли уже не как насильники, а как призванные59. Они по праву заняли господствующее положение, а поляне и словене органично связаны с ними («людье Нооугородьци от рода Варяжьска...»; «Поляне, яже ныне зовомая Русь»; «От Варягъ бо прозвашася Роусью, а первое беша Словене; аще и Поляне звахуся, но Словеньская речь бе»)60.

В формируемых под пером летописца иноэтничных образах бросаются в глаза существенные отличия в восприятии народов славянского и германо-романского круга, с одной стороны, и тюркского - с другой. Наглядно это видно при описании противостояния с варягами и хазарами61 . Хазарское господство (подобно аварскому) воспринималось как тяжелое и позорное рабство. В свое время А.П. Новосельцев писал: «...Зависимость от хазар Повесть временных лет подчеркивает достаточно ясно и даже проводит историческую аналогию с библейскими событиями: легендой о том, как египтяне поработили евреев, а затем сами погибли от Моисея. Рядом, правда, приведена и другая легенда - о посылке полянами хазарскому князю меча и реакции на это хазарской знати»62. Следует заметить, что аналогии с библейским порабощением евреев приводятся именно в контексте легенды о дани мечами. Тем не менее, сущность летописного сообщения о плене А.П. Новосельцев подметил верно, хотя и не развил свое наблюдение. Приведенная аналогия с библейскими событиями показательна, ведь в понимании христианского книжника «египетский плен» являлся своеобразной квинтэссенцией раб-ства. Вряд ли может возникнуть сомнение в том, что во времена летописца помнили «хазарское пленение», которое большинством бывших данников, далеким от ученой книжности, воспринималось как рабство63.

Восприятие летописцем варягов было двояким. С одной стороны, это агрессоры, от набегов которых откупаются, и которых, при первой воз-можности, изгоняют за море. С другой - наемные дружины на службе у русских князей, союзники в борьбе с Византией, печенегами, да и в меж-доусобных войнах. Воины отменные, но алчные, не брезгующие самой грязной работой (наемные убийцы), буяны, нередко доставляющие массу хлопот тем, помогать кому были призваны. Имеются среди них и преданные слуги (образец таковых - Варяжко), и добродетельные христиане-мученики (убиенные киевлянами-язычниками отец и сын). Наконец, варяги это и «русь», пришедшая с Рюриком по зову туземных племен, от которых «прозвася Русская земля», и которых летописец попытался генеалогически связать и со словенами, и с полянами64.

В характеристике древнерусского летописца следует отметить и его выраженный славянский этноцентризм. Как верно подметил В.Я. Пет- рухин, «для русского летописца славяне - главный объект описания, сделанного “изнутри”, из “Полянского” Киева...». По словам П.В. Лукина, с точки зрения автораПВЛ, «славяне представляли собой некое единство..., а различия между “племенами” носили второстепенный характер»65. На достаточно высокий уровень общеплеменного самосознания средневековых славянских народов (по крайней мере, отраженный в книжной традиции) неоднократно обращали внимание исследователи66. Н.И. Толстой даже высказал мысль, согласно которой у «Нестора... было религиозное сознание (христианское), общеплеменное (славянское), частноплеменное (полянское) и сознание государственное (причастность к Русской земле). Средне племенное сознание его - русское - еще созревало и не занимало ключевой, доминирующей позиции»67. Таким образом, по мнению автора, «общеплеменное (славянское)» сознание было более четко выражено, чем «среднеплеменное» (русское).

При определенной спорности положений в целом, автор поднял важную проблему и, во многом, верно уловил суть явлений. В домонгольской Руси понятие «славянин», как самоназвание древнерусского населения68, видимо, играло большую роль, чем принято думать. Привлекает в этой связи любопытное место из «Вопрошания Кирика...»: «Молитвы оглашенные творити: Болгарину, Половчиноу, Чюдиноу преди крещения 40 днии поста, исъ церкви исходити отъ оглашенных; Словенину - за 8 днии; молодоу детяти - все дроугь; а оже бы предъ за колко днии, а то лоуче вельми»69. Приведенный текст свидетельствует о высоком этническом самосознании восточных славян, вносившем коррективы в (по определению интернациональную) политику церкви, вынужденную даже в вопросах крещения отдавать предпочтение славянам. «Словении» здесь относится не к новгородским словенам, а к восточным славянам в целом (житель Руси славянского происхождения), о чем свидетельствует перечень: болгарин, половчин, чудин.

Вряд ли только новгородцев имел в виду и автор «Жития Александра Невского», когда писал: «По победе же Александрове, яко же победи короля, в третий год... пойде на землю немецкую в велице силе, да не похвалятся, ркуще: “Укорим Словеньскый язык ниже себе”»70. За «славянский народ», таким образом, воевал Александр Невский, громил рыцарей на льду Чудского озера и освобождал «град Псков от иноязычник»71. Показательный факт - в «Житии» (!) князь борется не с «проклятыми латинянами», а с иноплеменниками, не за веру православную - а за «славянский народ». Следовательно, (вопреки широко распространенному в современной историографии мнению), конфессиональный патриотизм не являлся, безусловно, доминирующим в Древней Руси, особенно в широких массах населения, хотя и играл, несомненно, важную роль, особенно на высоком (книжном) идеологическом уровне72. Для основной массы населения важное значение имел этнический патриотизм (славяне/не славяне; русские/нерусские) и патриотизм местный, областной (новгородцы/не новгородцы; кияне/не кияне и т.п.).

Вышесказанное, в известной степени, проливает свет и на «словени- на» ст. 1 Русской Правды73.

В литературе обращалось внимание на сходство композиции ПВЛ с другими средневековыми европейскими сочинениями исторического жанра. Например, по словам А.С. Щавелева, «композиция ПВЛ и пред-положительно «начального свода»... сходна с западнославянскими хрониками. Но в отличие от них включает две повествовательные традиции о ранней истории: славянскую и “русскую”. В этом аспекте ПВЛ типологически близка англосаксонской ранней историографии, в которой были представлены кельтский и германский фольклор )»74. Однако отмеченный выше феномен «пораженчества» является, видимо, особенностью ПВЛ. Пожалуй, ближе всего к ПВЛ в этом плане (но не столь ярко выражена) «История...» Беды Достопочтенного75. Известную близость можно провести и с «Историей Франков» Григория Турского, который достаточно сдержан и объективен в отношении франков. Но он не предрасположен к синдрому «пораженчества», а намеревался «описать войны царей с враждебными народами, мучеников с язычниками, церквей с еретиками... »76.

Обычно же хронисты «соревновались» в прославлениях своих соплеменников и их славных деяний. Например, согласно Иордану, готы, отплыв с острова Скандзы, едва сойдя с кораблей, начали путь славных побед: «продвинулись ... на места ульмеругов ... и, сразившись, вытеснили их с их собственных поселений. Тогда же они подчинили их соседей вандалов, присоединив и их к своим победам»77. Придя в «земли Скифии», готы без промедления напали на спалов и победили78 и т.п. Ну и, конечно, кто бы мог сомневаться в том, что «...среди всех варваров готы всегда были едва ли не самыми образованными, чуть ли не равными грекам, как передает Дион... »79.

Не столь щепетильны и сдержанны, как Григорий Турский, будут его далекие последователи. Например, во второй половине X в. Рихер Рейм- ский произнесет хвалебную оду «галлам»: «Все галльские народы известны своей природной отвагой и не терпят коварства [...]. Хотя эти народы - варвары по происхождению, история говорит, что в древности они бывали очень удачливы во всех своих предприятиях, хотя и оставались язычниками. А когда святой Ремигий окрестил их, им была ниспослана особенно славная и блистательная победа»80.

В 50-70-е гг. X в. писал свою хронику Видукинд Корвейский, один из крупных идеологов формирующегося Немецкого государства. Перечисляя «различные мнения» о происхождении саксов (в том числе и от воинов Александра Македонского), Видукинд нисколько не сомневается в древности и благородстве своего народа81. И даже бесчестный поступок саксов, которые, вопреки договору с тюрингами, пришли вооруженными на переговоры о мире и перебили своих противников Видукинд обращает в пользу соплеменников: «Так саксы стали знаменитыми и начали внушать необыкновенный страх соседним народам»82 и т.п.

Не стояли в стороне от общих тенденций и западнославянские хроники, прежде всего, польские. Например, во введении Хроники Галла Анонима отдается предпочтение стране славян «перед другими народами в том, что она, будучи окружена столькими... народами... и подвергаясь нападению с их стороны, действовавшими как вместе, так и в одиночку, никогда, однако, не была никем полностью покорена»83. Винцентий Кадлубек не только выставляет славян победителями римлян и Александра Македонского, но и, что показательно, переиначивает историю ПВЛ с нашествием волохов84.

В чем причины такой особенности ПВЛ? Вряд ли на этот вопрос можно дать однозначный ответ. Хотя в средневековье литература и история не были дифференцированы, ПВЛ гораздо ближе к истории, чем современные ей сочинения на историческую тему, что отмечалось еще

А.Л. Шлецером. Однако объективность русского книжника, стоявшего ближе к раннесредневековой, чем к современной ему европейской историописательской традиции - следствие стадиального отставания русской историографии85, испытавшей, в известной степени, влияние византийское, но находившейся в стороне от современных ей импульсов, исходивших из стран романо-германского католического культурного круга. Нельзя исключать этнокультурные и социально-политические особенности. К этому следовало бы еще добавить неразвитость восточнославянской мифологии, что, конечно, не являлось разительным отличием по сравнению, скажем, с Польшей и Чехией, но накладывало свой отпечаток, в совокупности с другими факторами, и особенно отличало от традиций романо-германского мира.

Определенную роль, возможно, сыграло и то, что этноцентризм русского летописца в большей степени имел конфессиональный характер86, а это в целом не соответствовало настроению основной массы населения. Как следствие - большие «ножницы» между восприятием автора ПВЛ и остальной массой населения (даже социальной верхушкой), увеличивавшие водораздел между «народной» (в основе своей, языческой) и «книжной» (христианской) культурой.

Важны и цели, поставленные книжником. Летописец, в отличие от большинства своих зарубежных коллег, с одной стороны, не ставил цели прославить деяния князей или народа87. С другой стороны, как представляется, автор ПВЛ пытался создать свою версию нового богоизбранного христианского народа88, идеальные черты которого, вероятно, он отразил в характеристике полян: смысленность, мудрость, стыдение, «братолюбие»89 (столь важное для древнерусской книжной общественно- политической традиции). Именно эти черты, а также правильные браки и «человеческая пища», отличают, по убеждению летописца, людей от звериного мира. В то же время, летописцу, осуждающему «звериный» образ жизни древлян, древлянские князья, «иже распасли» свою землю, ближе Игоря, уподобляемого волку («аки волкъ восхищая и грабя»)90.

А где же храбрость, столь важная в ту суровую эпоху и с гордостью констатируемая в качестве важнейшей черты собственного этноса другими средневековыми книжниками? У автора ПВЛ она отходит на второй план и употребляется впервые для характеристики воинов Святослава91. Но этот храбрый и лютый князь, пренебрегающий богатством ради оружия92 и променявший свою землю на чужую93, сложил, в итоге, свою голову у днепровских порогов, «в руки» печенежскому князю, сделавшему из нее чашу для пития94.

Возможно поэтому, славяне, под пером летописца, даже будучи язычниками, ведут себя едва ли не по канонам Нового (а не Ветхого!) завета. Славяне становятся жертвой народов, обуянных гордыней, они гонимы, гонимы несправедливо. Они всей своей дохристианской предысторией как бы подготавливают себя к будущей жизни во Христе. Смирение перед судьбою посланными врагами - это смирение перед испытаниями, посылаемыми Господом. Плюс ко всему - природная склонность к аскезе и подвижничеству95.

При этом следует остерегаться от проведения прямых параллелей с библейскими евреями, которые, тем не менее (не только в эпизоде с хазарской данью), невольно напрашиваются. Подобно евреям, славяне находились в рабстве и освобождены из него Божьей волей. Как и евреи, они были гонимы другими народами, но пришли к своему царству (русскому). Однако, в отличие от евреев (которых изначально избрал Бог, которым столько раз были явлены знаки Его внимания и которые умудрялись отступаться от Него), славяне сами своими деяниями и врожденным подвижничеством пришли к Господу. Они познали Спасителя, отвергнутого евреями. Кроме того, у евреев нет родины, а у славян она есть. Правда, исконная славянская земля, подобно иудейской, захвачена пришельцами. Однако «славянский/русский Иерусалим» (Киев), и храм находятся на обретенной родине. А где «Иерусалим» и где «храм» - там и настоящая родина.

Особенность ПВЛ наглядно проявляется и в сравнении с Н1Л младшего извода, наиболее полно сохранившей, как показал А.А. Шахматов, следы Начального летописного свода96. Начинается Н1Л с предисловия, в котором говорится о богоизбранности Русской земли и приоритете Новгорода над Киевом, с одной стороны, и их обоих - над остальными волостями и градами: «Временник, еже нарицается летописание князей и земля Руския, и како избра Богъ страну нашу на последнее время, и грады почаша бывали по местом, преже Новгородчкая волость и потом Кыевская, и о поставлений Киева, како во имя назвася Кыевъ»97. Таким образом, выстраивается ряд: город-волостъ-страна/Русская земля. Начало всему город, без которого невозможна власть (волость), а без власти (волости) невозможна Русская земля. Поскольку Новгородская волость «преже» Киевской, то и Новгород «преже» Киева (И это справедливо. Ведь действительно, князья и власть (волость), по H1J1, сначала появились в Новгороде, а уж потом оттуда пришли в Киев). Однако особенность Киева в Н1Л проявляется в том, что (несмотря на право первенства Новгорода) она особо ставит цель рассказать о «поставлений» и наименовании именно Киева. Особая роль последнего подчеркивается и сравнением его с великими городами древности, основанными царями и названными по их имени (Римом, Антиохией, Селевкией, Александрией): «Тако жь и в нашей стране звань бысть градъ великимъ княземъ во имя Кия. Его же нарицають тако первозника быша... И тако бысть промыслъ Божий...»98. Далее следует панегирик древним князьям и мужам их, которые «отбараху Руския земле, и ины страны придаху под ся», а дружины их кормились «воюющее ины страны... »99.

В отличие от ПВЛ, в Н1Л вообще ничего не говорится о славянском расселении, напротив, фиксируется, судя по всему, современная летописцу ситуация, которая переносится на начальные времена: «Начало земли Рускои. Живяху кождо съ родомъ своимъ на своихъ местех и стра- нахъ, владеюща кождо родомъ своимъ»100. Кроме того, в Н1Л понижается статус не только Кия101, но и самих полян102. Они, конечно, «беша мужи мудри и смыслене»103, но «бяху же поганее, жрущее озером и кладязем и рощениемъ, якоже прочий погани»104. Иными словами, были такие же «поганые» как и остальные, в отличие от ПВЛ, которая целенаправленно описывает «звериные» обычаи и нравы «племен» и народов, чтобы еще больше подчеркнуть особость и избранность полян. Автор ПВЛ так ловко расположил материал, что даже фраза «погани, не ведущее закона Божия, но творще сами собе законъ»105 (несомненно, актуальная и для полян, ведь они тоже еще не познали крещения и оставались язычниками) читалась как относящаяся к остальным восточнославянским «племенам», но только не к полянам. Перед нами интересная особенность умозаключений древнего книжника- искренне не замечать очевидного106. И здесь автор ПВЛ выступает более как язычник, чем христианин: не смея ничего плохого сказать о предках (своих и киевлян)107, он просто переносит на пращуров-язычников идеальный образ христианина.

Нет в Н1Л и синдрома пораженчества. Более того, мы видели, что она открывается вводной частью, в которой содержится панегирик и Руси, и древним князьям с дружинами, оборонившим Русскую землю и подчинившим другие страны. Почему бы и нынешним князьям и их дружинам, явно проводится мысль в H1J1, не последовать их примеру и кормиться не за счет своего населения, а за счет других стран? Из «эпизодов поражений», имеющихся в ПВЛ, в Н1Л содержится сюжет о том, как поляне «быша обидими Древьляны, инеми околними» и о дани мечами108, да сюжет с варяжской данью109. Но в таком контексте (учитывая, что «владеют бо Козары князи рускыи и до днешьняго дни», а варягов «изгнаша... за море», эти эпизоды смотрятся, скорее, как славная страница в истории и тех, кто дал дивную дань мечами, и тех, кто изгнал находников за море.

Интересно в этой связи и очередность изложения походов на Византию, представленная в НІ Л. В ней неудачный поход Игоря предшествует удачному походу Олега. Дана и иная датировка походов, соответственно 920 и 922 гг., что многих историков вводит в сомнение. Не вникая в детали обстоятельств, обусловивших подобную хронологию, сошлемся на авторитетное мнение, согласно которому автор Начального свода не знал точных дат походов. Точную датировку дал автор ПВЛ, который опирался на имевшиеся в его распоряжении русско-византийские договоры110. Однако порядок описания походов в Н1Л, думается, не случаен. В ПВЛ после удачного похода Олега следует неудачный, Игорев (941 г.), в котором русы потерпели тяжелое поражение, а повторный поход (944 г.), без боя закончившийся подписанием мирного договора, все таки, трудно назвать адекватным реваншем. В Н1Л же, на поражение Игоря русские ответили безоговорочно победоносным походом Олега111. Иными словами, взяли не просто реванш, а реванш триумфальный112. Эффект «мести», столь важной для общественного сознания того времени, еще более усиливается приемом «хронологического сжатия»: поход Олега следует сразу же за поражением Игоря.

Показательно описание и других «византийских» походов руссов новгородской летописью. Поход 860 г., отождествляемый ПВЛ с Ас-кольдом и Диром, Н1Л упоминает, но полностью, если так можно выразиться, «деперсонифицирует»113: пришла в правление Михаила некая Русь («при семь приидоша Русь на Царьград в кораблех...»), потерпевшая поражение и куда то возвратившаяся («и во своя сы возвратившася»)114. Тем самым, практически на нет, сводился негатив поражения. Еще более показателен неудачный поход 1043 г. Владимира Ярославича, получивший достаточно подробное описание не только в

ПВЛ и византийских источниках, но и в скандинавских сагах115. Поход, в котором, наверное, немало погибло и новгородцев, учитывая потери норманнов116, и то что Владимир княжил в Новгороде. Тем не менее, Н1Л младшего извода о походе вообще умолчала, а Н1Л старшего извода отделалась короткой дипломатичной справкой: «В лето 6551. Володимиръ иде на Грькы»117. Даже информация о походе 1042 г. на емь, согласно которой Владимир «Ямь победи», но кони у его воинов «помроша», вследствие страшного мора118, выглядит более объемной.

То, что русские люди того времени отнюдь не склонны были к «самобичеванию» и «смакованию» своих неудач и поражений, свидетельствуют и другие источники, например, «Слово о законе и благодати» Илариона, «Память и похвала...» Иакова Мниха, «Поучение» Владимира Мономаха и др. Таким образом, дело не столько в особенностях древнерусского менталитета (его, конечно, сбрасывать со счетов нельзя), сколько в самом авторе ПВЛ и той идеологической программе, которую он проводил, используя наиболее оптимальные, как ему казалось, приемы. Могут, конечно, возразить, что предками новгородцев (словен), согласно одной из широко распространенных точек зрения, были западные славяне, что жемчужина древнерусской литературы, «Слово о полку Игореве», «созрела» в раковине трагического поражения Игоря Свято-славича, что ярчайшие произведения XIII в. порождены трагедией «ба- тыевой поры» и т.п. Тем не менее, следует признать, что данный ряд произведений (если учесть поправки на стадиальность общественного развития) не является исключительным в сравнительно-историческом ракурсе как по происхождению, так и по идейной направленности.

Что, несомненно, роднит Н1Л с ПВЛ, равно как и с другими древне-русскими памятниками книжной культуры, так это отсутствие каких либо конкретных преданий и исторических сюжетов, связанных с «завоеванием родины». Только общие указания на собирание земель и подчинение других стран. Но не ясно, являлось это «подчинение» введением новых территорий в состав Руси, либо просто элементарным поиском данников. И гораздо позднее особенностью древнерусской экспансии было то, что она ограничивалась наложением дани119.

В последнее время, с одной стороны, усиливается интерес к устной истории, к народным преданиям, а с другой - нарастают и скептические настроения в отношении глубины народной памяти, ее возможностей для реконструкции тех или иных исторических событий. Так, А.П. То- лочко, касаясь исторической памяти киевлян начала XIX в., достаточно убедительно показал, что «глубина народной памяти... была менее чем сто лет», что «летописная номенклатура киевской топонимии была практически полностью утеряна», и «восстановлена» уже благодаря усилиям энтузиастов «аниквариев» XIX в. Именно эта, реконструированная топонимия Киева и стала затем достоянием самого киевского населения120.

А.П. Толочко, несомненно, поднял актуальную и болезненную проблему для собирателей и исследователей фольклорных сюжетов. В условиях развития грамотности, средств коммуникации, достигающих самых отдаленных и «глухих» районов, достижения научной и публицистической мысли становятся достоянием носителей «народной памяти». Тем самым разрушается грань, отделяющая «книжную историю», от устной, народной истории. Однако пример с Киевом для нашего случая не вполне корректен. Очевидно, чем сообщество более изолировано, чем меньше оно получает внешней информации, тем полнее и дольше сохраняется информация «внутренняя», передаваемая из поколения в поколение. Напротив, по мере открытия новых каналов информации сокращается объем сохраняемой «внуренней» информации. Поэтому даже в средневековых городах, как системах более подвижных и более обновляемых (приток нового народонаселения, сравнительно частое обновление населения121 вследствие высокой смертности122, присутствие чужестранцев, приезжавших для торга и по другим делам123, доступность информации «официального характера», исходившей от светских и духовных властей разного уровня и т.п.), «внутренняя информация», по сравнению с сельским миром, отличалась меньшей степенью устойчивости. Но и в отношении деревни не все обстояло так просто. Показательно, например, что скандинавские саги сохранились в Исландии, а восточнославянские былины - на Русском севере. Для прочности исторической памяти требовались особые условия, из которых, вероятно, главнейшие суть: а) свобода личности и собственности124; б) колонизация. И Исландия, и Русский север - колонизуемые территории. Данное обстоятельство, по-видимому, требовало определенной легитимации мигрантов на новых местах, с одной стороны, своеобразного, условно выражаясь, «идеологического» сопровождения процессов формирования системы новых общественных связей на осваиваемых территориях. Наконец, и это тоже важно, требовалась легитимация и дальнейшее правовое сопровождение для земельной собственности мигрантов, которая формировалась в условиях колонизации по праву первопоселения (первой заимки). Ведь потомки мигрантов могли подтвердить свои права на за-нимаемые земли, доказав, что таковыми обладали их предки. А для этого «личной» памяти125 было мало, нужна была «коллективная память»126. Таким образом, предки первопоселенцев становились хранителями памяти не только своей, «родовой», но и «коллективной». А таковая среда благоприятствовала сохранению и памяти «народной».

В этой связи показательно сравнение Исландии и Дании (являвшейся для Исландии метрополией). Если в Дании родословная, например, даже знатных родов XII-XIII вв. прослеживается в 3—4-х коленах, а «историческая память датчан в XII столетии имела... немалые прорехи и даже в отношении недавнего прошлого могла быть довольно “короткой”»127, то «своеобразие истории исландского народа», по словам М.И. Стеблин-Каменского, «заключается, прежде всего, в том... что мы знаем по имени почти всех первых исландцев»128.

Большой интерес для рассматриваемой проблемы представляют исследования исторической памяти русских крестьян Среднего Урала в середине XIX - начале XX в., проведенные известным уральским этнографом Е.Н. Чагиным. Они показали, что, с одной стороны, «исторические знания крестьян носят избирательный характер»129. С другой - глубина исторической памяти может быть достаточно значительной. Например, П.Н. Крылов, путешествовавший в 70-е гг. XIX в. по Северному Прикамью, «по рассказам старожилов воссоздал историю возникновения всех вишерских, колвинских и верхнепечорских деревень за 200-летний период», записал со слов крестьян имена первопоселенцев. По словам Е.Н. Чагина, опубликованная П.Н. Крыловым «информация поражает точностью памяти жителей деревень». «На Вишере в 1870-е гг. 103-лет- ний старик Ордин помнил о войнах между русскими и вогулами (манси), нападавшими в XV-XVI вв. из-за Урала на великопермские земли», в частности на г. Чердынь. На верхней Яйве Е.Н. Чагин установил традицию «преданий об Артемии Бабинове, проложившем в 1597 г. прямую дорогу из Соликамска в Верхотурье» и т.п.130. Исследователь приводит много поражающих деталями примеров народной исторической памяти, уходившей корнями в XV-XVI вв. Правда, как отмечает сам Е.Н. Чагин, важную роль в сохранении памяти о крещении, о войнах и т.п. играла церковь. Не будем забывать, что длительное время жизнь русского населения этих краях проходила в экстремальных условиях, что не могло не сказаться на сохранности информации. Как бы там ни было, 200 лет, отмеченные в случае с П.Н. Крыловым, думаем, нормальный (скорее - минимальный) срок для избирательной исторической памяти в условиях традиционного общества. Поэтому, читая в ПВЛ о киево-печерском монахе Иеремии, помнившем крещение Руси131, вспомним вишерского 103-летнего старца Ордина, хранившего информацию за несколько столетий. Если крестьяне Северного Прикамья помнили тех, кто основал около 200 лет назад их деревни132, то во времена составления Начального летописного свода должны были быть люди, хранившие память (конечно, «избирательную») о событиях конца IX - начала X в.

В этой связи показательна ссылка летописца на доброго старца Яна Вы- шатича, скончавшегося в 1106 г. в возрасте 90 лет133, от которого он «многа словеса слышахъ, еже и вписах в летописаньи семь»134. Предполагают, что одним из информаторов для летописцев был и отец Яна - сын новгородского посадника Остромира, внук Константина Добрынина, двоюродного брата Владимира Святославича. В свою очередь, дядя князя-крестителя, Добрыня, доводился, якобы, сыном Мистиши-Люту и, соответственно, внуком знаменитому Свенельду135. Если это так, то в этом знатном роду должны были передаваться предания, уходящие своим корнями в эпоху Рюрика136. Правда, представленная генеалогическая схема небезупречна, на что неоднократно и справедливо указывали исследователи137. Для нас она интересна в том смысле, что эпоха летописца, оказывается, не так уж далека от времен «древних князей». Даже в конце XI - начале XII в. на Руси еще жили люди, кому в детстве деды могли рассказать о временах Святослава и даже Игоря.