Очерк 2. Владимир Мономах и христианство

Лукавил ли Владимир, выставляя себя в Поучении и в Письме Олегу примерным христианином? Христианские добродетели князя были хорошо известны современникам. По словам митрополита Никифора, князь строго соблюдал посты, в том числе воздерживаясь во время их от употребления вина и пива208.

449

язычеством и христианской моралью»211. В свете сказанного, не лишено основательности предположение, «что князь, с присущим ему примерным правоверием, сформировался как личность под влиянием» матери-гречанки, «вопреки далеко не во всем христианской обстановке двора»212. Если это так, то сам он в воспитании своих детей примеру родительницы не следовал213. Закрывал Владимир Всеволодович глаза и на употребление вина в пост в ходе дворцовых пиршеств другими214. Свидетельствовало ли это о том, что «примерный христианин» Владимир вынужден был мириться с пороками современного ему общества? Или причина кроется в известной религиозной терпимости в Древней Руси. Я де, блюду «закон», а остальные в своей воле? А, может быть, Владимир от гречанки-матери унаследовал и все тонкости и хитрости византийской политики, творчески применяя их в условиях русской действительности. Поэтому его «богобоязненность», вытекавшая, несомненно, из глубокой веры, сознательно афишировалась и преследовала, помимо прочего, вполне практические цели? Она не могла не повышать общественный престиж князя в глазах верующих. В глазах же тех, кто еще не был тверд в вере христианской, кому казались ее нормы обременительными, тех, кто еще был неразрывной пуповиной связан с языческим прошлым, князя возвышала терпимость к их образу жизни.

Однако набожность Владимира объясняется не только (и, может быть, даже не столько) воспитанием матери. В его бурной, наполненной опас-ностями жизни имели место особо знаковые события, которые должны были укрепить его в вере. Так, по сообщению Киево-Печерского патерика (далее - КПП), в период своего черниговского княжения Владимир Мономах тяжело заболел и находился при смерти. Лечение искусного врача-армянина только усиливало недуг. Отчаявшись, находившийся на смертном одре князь обратился за помощью к игумену Киево-Печерского монастыря, прося послать к нему в Чернигов блаженного Агапита-леч- ца- обладавшего даром исцеления. Однако Агапит, давший обет Господу никогда не покидать монастырских стен, отказался делать какое бы то ни было исключение для князя. «Аще ко князю иду, то и ко всем иду; не буди мне славы ради человеческыа пред манастырскаа врата изити и преступнику ми бытии своего обета...» - сказал он. Княжеский посланник, видя непоколебимость Агапита, стал умолять его передать для умирающего целебное зелье. Нехотя, под давлением игумена215, Агапит послал требуемое Владимиру. Снадобье помогло: «Егда же князь вкуси зелиа, ту абие здрав бысть».

Владимир возжелал отблагодарить своего спасителя и явился в обитель с богатыми дарами. Почтенный мних, однако, уклонился от встречи и князь вынужден был оставить подарки игумену. Не успокоившись на этом, Владимир, со временем, послал к Агапиту «единого от бояр своих со многыми дары». Посланный, войдя в келью к монаху, положил приношение, но Агапит ответил: «О чадо, николиже ни от кого же что взях, ныне ли погублю мзду свою злата ради, егоже не требую ни от кого же?». Боярин настаивал: «Отче, весть пославый мя, яко не требуеши сего, но мене деля утеши сына своего, емуже даровал еси здравие, се прими, дай же нищим». Инок, боярина ради, согласился принять дары, но велел передать Мономаху: «Вся, еже имелъ еси, чюжа бяхуть, тебе, отходящу, не могущу взятии с собою, ныне раздай же требующим, яко сего ради избавил тя Господь от смерти, аз бо ничтоже ти бых успелъ.

Таким образом, Агапит попытался довести до сознания Владимира следующие идеи: 1) Материальные богатства, имеющиеся у князя, на самом деле, ему не принадлежат, поскольку, умирая, он не сможет их взять с собой; 2) Князь должен раздать все свое имение нуждающимся, поскольку ради этого Бог (а не Агапит) избавил его от смерти; 3) Если князь ослушается и не поступит по слову Агапита, то подвергнется, по воле Божьей, новой смертельной опасности.

Князь, не посмев ослушаться инока, раздал, согласно его велению, все свое имущество нищим.

Книжник, конечно, приукрасил события217. Однако, думается, не сильно погрешил против истины. Князь действительно воспринял свое спасение как милость Господа, избавившего его от смерти для того, чтобы он защищал и набдил нуждающихся218. Первая же заповедь князя детям гласит: «Первое, Бога деля и душа своея, страх имейте Божий в сердци своемь и милостыню творя неоскудну, то бо есть начаток всякому добру»219. Далее, мотив милостыни, исходящей от праведного, занимает видное место в подборке цитат из псалмов. Милостыня, наряду с покаянием и слезами, относится князем к 3-м добрым делам, искупляющим грехи220. Не урок ли Агапита помнил князь, когда писал: «А Бога деля не ленитеся, молю вы ся, не забывайте 3-х делъ техъ: не бо суть тяжка; ни одиночьство, ни чернечьство, ни голодъ, яко инии добрии терпять, но малым деломь улучити милость Божью»221; «Куда же пойдете, ид еже станете, напоите, накормите унеина»222.

Другой мотив, в развитие той же идеи, защита слабых: «Избавите обидима, судите сироте, оправдайте вдовицю»223. «Всего же паче оубо- гых не забывайте, но елико могуще по силе кормите, и придавайте сироте, и вдовицю оправдите сами, а не вдавайте силным224погубити человека. Ни права, ни крива не оубиваите, ни повелевайте оубити его: аще будеть повиненъ смерти, а душа не погубляєте никакояже хрестьяны»225.

Видимо, слова Агапита заставили Владимира по-новому посмотреть и на другие христианские ценности: «Паче всего гордости не имейте в сердци и въ оуме, но рцемъ: смертни есмы, днесь живи, а заоутра в гробъ; се все честны227 еси вдалъ, не наше, но твое, поручил ны еси на мало днии, и в земли не хороните, то ны есть великъ грехъ»228. Тот же мотив встречается и в Письме Олегу: «А мы что есмы, человеци грешнии лиси? - днесь живи, а оутро мертви, днесь в славе и въ чти, а заутра в гробе и бес памяти, пни собранье наше разделять. Зри, брате, отца наю: что взяста или чим има пороте? Но токмо оже еста створила души свои»229.

Можно возразить, что «заповеди Агапита» являются общехристианскими и могли быть позаимствованы Владимиром из других источников. Тем более, что многие источники «Поучения» в этой части известны. Однако, думается, взаимосвязь была. Одно дело, когда ты просто читаешь либо слушаешь наставления и нравоучения, и совсем другое, когда испытываешь их действенность на себе в состоянии между жизнью и смертью.

Другой важный эпизод в жизни Владимира Мономаха, который не мог не повлиять на его твердость в вере - обстоятельства гибели в 1093 г. единственного родного брата Ростислава. Согласно КПП, Ростислав Всеволодович, направляясь с дружиной в Печерский монастырь на молитву и за благословением накануне злосчастного похода на половцев, велел утопить в реке монаха, предсказавшего ему и спутникам смерть от воды. Пребывая в ярости, князь «не восхоте благословенна» и не пошел в монастырь. «Володимеръ же вниде в монастырь молитвы ради». Когда русские князья у Треполя побежали от половцев и начали переправляться через Стугну, Владимир «молитвою прееха реку... Ростислав же утопе... »230.

ПВЛ ничего не сообщает о неблагочестивом поступке Ростислава, зато сочными красками рисует драматичную картину переправы: «И при- бегоша к реце Стугне, и вбреде Володимеръ с Ростиславомъ, [и] нача оутопати Ростиславъ пред очима Володимерима.

Можно только представить себе, насколько эти события должны были потрясти Владимира Всеволодовича. На его глазах начинает тонуть единственный брат. Владимир пытается подхватить его и, видимо, вслед за Ростиславом уходит под воду. Каким образом спасается сам Мономах, или кто его спасает, - неизвестно. Но суть, в общем-то, ясна: пытаясь помочь согрешившему брату (вернее - помешать свершиться Божьему правосудию), Мономах сам едва не разделяет его судьбу. Господь в очередной раз спасает Владимира, но и, опять же, предупреждает...

Владимир Мономах в своем «Поучении» нигде прямо не свидетельствует ни о болезни и исцелении, ни о случае с Ростиславом. Более того, он только однажды упоминает Ростислава («... с Ростиславом же оу Варина веже взяхом»)232. Тем не менее, думается, что определенные намеки и на болезнь, и на события, связанные с гибелью Ростислава, в «Поучении» имеются. Так, Мономах эмоционально и образно рассказывает о своих трудах на ловах в период Черниговского княжения и о том, каким опасностям подвергался от диких зверей, как падал с коня и дважды разбивал голову, руки и ноги калечил, и спасся благодаря Господу233. Не лежал ли при смерти князь после одного из очередных своих подвигов, когда врач его оказался бессильным и потребовалась помощь Агапита Печерского?

Чуть погодя Владимир, возвращается к этой теме. Он подчеркивает, что не хвалит ни себя, ни своей смелости, но только Бога, который его «селико лет сблюд от техъ час смертныхъ...». Убеждая детей «смерти...

не боячи ни рати, ни от звери», и творить мужское дело «како... Богъ подасть», Мономах продолжает: «...Оже бо язь от рати и от звери и от воды, от коня спадаяся, то никто же вас не можеть вредитися и убити, понеже не будет от Бога повелено...

Была в жизни князя и уже подробно рассматривавшаяся встреча на Волге с послами от «братьев» со всеми ее последствиями.

Наконец, можно привести еще один пример из жизни князя. Не такой, конечно, значимый в деле утверждения в вере и в мысли о (не без этого!) своей богоизбранности, как вышеупомянутые. Но, тем не менее, достаточно показательный.

Владимир, впитавший и византийские, и русские традиции, как представляется, весьма серьезно относился ко всем видам клятвы, даже к языческой роте, которая осуждалась церковью и не считалась для христианина обязательной к выполнению235. Из ПВЛ известно, как ему тяжело далось согласие на избиение Итларевой чади: «Како се могу створити, роте с ними ходивъ». Только ответ дружины: «Княже! Нету ти в томъ греха; да они всегда к тобе ходячее роте, губять землю Русьскую, и кровь хрестьянску проливают бесперестани»236 якобы склонил князя к принятию трудного решения237. Вполне вероятно, впрочем, что летописец в данном эпизоде просто выгораживает Мономаха. Однако сам факт подобной записи показывает, что: 1) участники тех событий с рус-ской стороны и спустя годы вспоминали данный эпизод не без «осадка» в душе; 2) русские, в условиях обострения русско-половецкого про-тивостояния, пытались приспособиться к действиям нового противника и вырабатывали новые приемы борьбы с кочевниками; 3) эти приемы могли идти в разрез с многовековыми традициями восточнославянского общества и не вполне одобряться им; 4) требовалось определенное идеологическое обоснование, которое легитимировало бы несоблюдение роты в отношении половцев и сформировало бы лояльное отношения к такой практике в древнерусском обществе (по принципу - раз они так поступают, то и нам можно).

Вместе с тем, в «Поучении» это событие передано Мономахом абсолютно нейтральными тонами, в числе других его трудов и подвигов: «И пакы Итлареву чадь избиша, и вежи ихъ взяхом, шедшее за Голтавомь»238. Нет ли здесь противоречия? С одной стороны, летопись рисует Владимира Мономаха весьма удрученным тем, что вынужден преступить роту, а с другой, сам он в «Поучении» говорит об этом эпизоде, как об одном из своих подвигов? Умалчивая, правда, и это тоже показательно, о роте.

Возникает закономерный вопрос: а не способствовал ли этот случай, в той или иной степени, укреплению христианских принципов князя? Ведь человек, совершивший неблаговидный поступок, нуждается в оправдании, а только христианство могло оправдать нарушение клятвы, данной неверным, тем более, что саму роту рассматривало как грех. И не советовался ли он по этому поводу, что вполне естественно, с духовенством. Вопрос же о роте половцам в своем «Поучении» обходит стороной по ряду причин. Во-первых, это, все-таки, было не вполне социально престижное деяние. Если избиением половцев гордиться еще можно было, то способом оного - вряд ли. Во-вторых, как христианин, Владимир, возможно, просто пытался не будоражить лишний раз проблему роты. Ведь для христиан рота, тем более в отношении неверных, не существует. Такая позиция, быть может, успокаивала потревоженную совесть Мономаха (если, конечно, она была потревожена). Иное дело - целование креста. Владимир не случайно акцентирует на этом внимание в «Поучении»239. Если это так, то тогда снимается и противоречие между ПВЛ и «Поучением» по вопросу об Итларевой чади. С одной стороны, Владимир гордится тем, что не нарушал крестного целования240 (а его он, видимо, действительно, не нарушал), а с другой - в число трудов и подвигов вносит избиение Итларевой чади, с которой, незадолго перед этим, ходил роте.

Не в этом ли отношении христианина к язычникам заключался секрет особого успеха Владимира Мономаха в борьбе с половцами? В отличие от других князей, в той или иной степени скованных языческими условностями, он поступал в отношении врагов рода русского, христианского, как библейские герои в отношении врагов иудейского народа?

Впрочем, не идеализируем ли мы древнерусское общество, его благородство, в отношении противника? Первичным фундаментом «благородных традиций» (по-крайней мере, большинства), имевших место в древности, являлся прагматизм - боязнь кары (богов, предков и т.п.) за нарушение установленных ими правил и норм поведения. Поэтому- то нововведения требовали внешней санкции: ссылки на «старину» (оправдания «стариной»), проявления божественной воли и т.п. В этой связи избиение Итларя и его чади могло быть воспринято обществом в зависимости от его последствий (по ним судили, угоден ли поступок Гос- по ду). За избиением же последовал победоносный рейд Святополка и Владимира на половецкие вежи, в ходе которого русские взяли богатую добычу скотом и челядью241. После чего князья-победители, гневаясь на Олега Святославича, отказавшегося выступить с ними заодно в степь, потребовали выдачи находившегося у него сына коварно убитого Итларя: «Се ты не шелъ еси с нама на поганыя, иже погубили суть землю Рус- кую, а се оу тобе есть Итларевичь: любо убии, любо и дай нама. То есть ворог [нама и] Русьстеи земли»242. Таким образом, Владимир не только не проявлял какого-то внешнего раскаяния по поводу нарушения роты половцам, но и, вместе со Святополком, попытался сделать сообщником в этом деле Олега Святославича. Эти же события свидетельствуют об одобрении действий Мономаха киевским князем. Правда, иного мнения придерживался Олег. Он не послушал братьев «и бысть межи ими не-нависть»243.

К сожалению, отношение к своим, русским, православным, когда они оказывались в качестве противника, было, нередко, не лучше, чем к половцам. Наглядный пример - описание Владимиром Мономахом взятия и разорения Минска, в котором он с черниговцами и половцами не оставили «ни челядина, ни скотины»244.

В наиболее полном и законченном виде идеал доброго христианина и князя (не просто князя, а князя-христианина или, другими словами, христианина, облеченного княжеской властью), в понимании самого Владимира Мономаха, предстает в его знаменитом «Поучении».