Очерк 6. Сакральный вождь древних славян

Источники сообщают о многочисленных славянских вождях, предводительствовавших соплеменниками в боевых походах и решавших важнейшие вопросы взаимоотношения с соседними племенными объединениями и государствами.

122

вождей407. Показательно в этом плане упоминавшееся выше известие Менандра об аварском посольстве к «Даврентию и тем, кто возглавлял народ». Самонадеянность и высокомерие тех и других, взаимные грубости, привели к трагедии: «...Как это присуще варварам, они из-за своенравного и надменного образа мыслей затеяли ссору друг с другом. И славяне, неспособные обуздать свою досаду... послов убивают» . Такой же тип поведения «варваров» рисует Менандр и при описании антского посольства к аварам. Посланник Мезамер, по выражению автора, «изрек слова высокомерные и в чем-то даже наглые», говорил «надменнее, нежели подобает послу...». Финал этой ссоры был тот же, что и в первом случае408.

Этот «образ» сохраняется и в последующей христианской книжной традиции, в том числе и западноевропейской. Например, Видукинд Кор- вейский следующим образом описывает поведение князя руян (руан/ра- нов) Стоинефа на переговорах с Геро - посланником германского императора: «...

Как видим, образ вождя-язычника не выходит за рамки стандартного образа варвара (нагл, хвастлив, отличается пустым многословием410). Однако, как и положено вождю, на общем фоне своих соплеменников он выделяется гораздо большей силой, выносливостью, дерзостью и надменностью. Даже если учтем предвзятость иноземных авторов в отношении славян и их вождей, следует признать, что в целом нарисованный ими облик соответствовал действительности, отвечая отмеченному выше стереотипу представлений о мужчине как дерзком, не боящемся смерти, физических страданий и других тягот воине. Только с вождя спрос был, конечно, гораздо больше.

До нас дошло не много известий о непосредственном участии славянских вождей в битве. Тем они более ценны для исследователя. Показательно сообщение Феофилакта Симокатты об Ардагасте, который (сам по себе уже редкий случай), несколько раз упоминается на страницах «Истории» византийского автора. В одном из сообщений более-менее подробно описаны действия вождя в бою. Византийский стратиг, узнал, что Ардагаст «отправил полчища славян для похода за добычей», и тем самым ослабил боеспособность своей «страны». Используя случай, он «начал наступление в полночь». Проснувшись от шума, Ардагаст, «вскочил на неоседланного коня и обратился в бегство». Однако, натолкнувшись на ромеев, он спешился и «предпочел битву лицом к лицу». Не выдержав натиска, вождь славян опять обратился в бегство и оторвался от погони, уйдя через «непроходимые места» («поскольку его природа была привычна к подобному») и перебравшись вплавь через реку411.

Как видим, вождь, в случае встречи с врагом, предпочитает битву «лицом к лицу», но если силы неравны и предоставляется возможность бежать - не считает зазорным спастись бегством. Явление, собственно, универсальное и для более позднего времени. Достаточно вспомнить князя Владимира Святославича, сколь храбро, столь и необдуманно выступившего против печенегов «с малою дружиною».

Вожди пользовались большим авторитетом у соплеменников. Например, когда по приказу василевса в Фесалонике был арестован ринхин- ский князь Первуд, в его защиту выступили не только ринхинцы, но и стримонцы. После казни Первуда413 на город пошли войной не только славяне с Ринхина и со Стримона, но и сагудаты и другувиты. Даже после возникшего раздора в стане союзников, ринхинцы и стримонцы долгое время терроризировали окрестности пиратскими нападениями. Во время этой осады славяне «соревновались друг с другом, стараясь казаться более сообразительными и более усердными в помощи племенным ВОЖДЯМ»414.

Решение наиболее авторитетного из князей принималось князьями рангом ниже, знатью и, соответственно, всем народом. Например, 2-я редакция «Анналов королевства франков» под 789 г. сообщает, что когда войска Карла Великого «сначала подошли к городу Драговита (civitatem Dragawiti) - ведь он далеко превосходил всех царьков (regulis) вильцев и знатностью рода и авторитетом старости, - он тотчас со всеми своими вышел из города к королю, дал заложников, каких потребовали, (и) клятвенно обещал хранить верность королю и франкам. Последовав за ним, другие славянские знатные лица и царьки (Sclavorum primores ас reguli) подчинились власти короля...»415. Не случайно, как показывают исследования, «ассимиляции местного населения, оказавшегося под ино- этничной властью, повсюду предшествовала ассимиляция знати»416.

Наличие сложных племенных объединений обусловливало формирование иерархии вождей, как наглядно видно из приведенного известия о Драговите и «царьках» вильцев. Если военный вождь племени выбирал- ся, видимо, на время боевых походов, то вождь союза племен - это уже постоянное должностное лицо, ведающее, помимо преобладающих по-прежнему военных функций вопросами внутреннего строительства союза и внешней политикой. На определенном этапе княжеская власть становится наследственной, закрепляясь за представителями определенного рода417.

Считалось, что удача вождя передается войску и теряется с его гибелью. Поэтому гибель вождя была равнозначна поражению423. Неслучайно, например, после того как Пирагаст, сраженный стрелой, пал на поле битвы, славяне «обратились в бегство»424. В этой связи привлекает внимание уже упоминавшееся известие об осаде союзным славянским войском Фессалоники, последовавшей за казнью Первуда. Через несколько дней после неудачного поджога ворот425, нападавшие попытались прорваться «в местах, которые сочли легкими для захвата и удобными для битвы». Потерпев неудачу и на этот раз, они «взяв с собой со слезами и рыданиями своих архонтов, пораженных Богом по (предстательству) мученика и раненных Им... вернулись в свои земли враждуя друг с другом...»426.

Основная причина отступления и раздора, по-видимому, лежала не в рациональной, а в сакральной плоскости. Славянская магия, как мы уже видели427, оказалась бессильной против греческой, кроме того, как можно судить из цитировавшегося отрывка, осаждавшие понесли большой урон убитыми и ранеными среди вождей.

В силу таких воззрений, в древности боялись не столько многочисленных армий, сколько удачливых полководцев430. Наши далекие предки не являлись здесь исключением. Например, после того как византийский военачальник Герман нанес тяжелое поражение одному из антских отрядов, «его имя - по словам Прокопия Кесарийского, снискало великую славу как раз среди этих варваров» [славян - В.П.]. Спустя время, очередной славянский отряд (на этот раз склавинский) вторгся в пределы Византии. Однако, узнав о том, что Герман находится неподалеку, склавины «пришли в ужас» и «тотчас отказались от похода на Фессалонику»431.

Характерен и другой пример из Прокопия Кесарийского. Фракийский военачальник Хильбудий был «настолько страшен варварам, что в течение трех лет, пока он там пребывал в этой должности, не только никто не смог перейти Истр против ромеев, но и ромеи, часто вступая с Хилвудием на противоположный берег, убивали и порабощали тамошних варваров». В этой ситуации, видимо, славяне предприняли чрезвычайные усилия по исправлению ситуации и возвращения себе счастья, покровительства богов. Каким образом это могло произойти, можно судить на примере Ольги и киевлян, которые после гибели Игоря принесли страшную «гекатомбу» из древлян432. Собственно, более действенных путей, с точки зрения язычников не существовало. Заручившись, видимо, таким образом поддержкой богов, предков, склавины, во время очередного рейда Хильбудия «с небольшим войском» в их пределы, «вышли навстречу всем народом».

Сходные известия содержатся и у западноевропейских авторов. Например, Павел Диакон, повествуя о событиях середины VII в., рассказывает как славяне, узнав о том, что герцог фриульский Вехтари отправился в Тицин, с большими силами решили «напасть на крепость Фороюли». Однако, «по Божьему соизволению... накануне вечером герцог... вернулся из Тицина, о чем славяне не знали». У ведав о нападении, Вехтари с 25-ю мужами выступил против славян. Последние стали насмехаться над столь ничтожным войском, «говоря: это, мол, патриарх с клириками выступили против них». Подойдя к мосту, переброшенному через реку Натизоне, отделявшему его от славянского войска, герцог, «сняв с головы шлем, показал славянам свое лицо, ведь он был лыс. Едва славяне узнали его, ибо это был сам Вехтари, как тотчас в смятении закричали: здесь Вехтари, и, так как Бог поразил их страхом, думали больше о бегстве, чем о сражении»435.

Исследователи обращали внимание на то обстоятельство, что данный рассказ Павла Диакона несет на себе отпечаток народных легенд436. Думается, однако, что в нем присутствуют и исторические реалии, отражающие не только частые пограничные конфликты, но и специфику сознания славян, и самих «сочинителей», того времени. Ведь король, князь или герцог, не простые люди, и страх перед ними был далеко не тот, что страх современного человека перед представителями власти. Страх этот был мистическим. И во времена жизни Павла Диакона (725/730— 799?) существенных изменений, по сравнению с временами Вехтари, в этом плане не произошло. Та же ситуация наблюдается у балтийских славян-язычников в XII в. Когда, например, по внушению епископа Герольда, саксонский герцог Генрих Лев, на сейме в Эртенебурге «обратился к славянам с речью о христианской вере», князь бодричей Никлот ему сказал: «Бог, который на небесах, пусть будет твой бог, а ты будь нашим богом, и нам этого достаточно. Ты его почитай, а мы тебя будем почитать». Герцогу не оставалось ничего иного, как прервать эту кощунственную с точки зрения христианина речь «бранным словом»437.

По той же причине (счастье/удача/доблесть) вождем могли сделать иноплеменника, если он обладал такой удачей. Характерна здесь судьба Ильдигиса, выходца из лангобардского королевского рода, бежавшего к склавинам и успешно предводительствовавшего некоторое время ими в битвах438. Некоторые из таких баловней фортуны могли становиться князьями крупных племенных объединений. Наиболее показательный пример - судьба франкского купца Само, возглавившего первый, пожалуй, устойчивый суперсоюз племен, возникший на славянской почве. Отправившись в первой половине 20-х гг. VII в. по торговым делам к славянам, начавшим уже восставать против аварского ига, Само принял участие в одном из походов. «...И там столь большая доблесть (utilitas439) проявилась в нем против гуннов [аваров. - В.П.], что было удивительно, и огромное множество их было уничтожено мечом винидов. Узнав доблесть Само, виниды избрали его над собой королем». И впоследствии во многих битвах с гуннами «благодаря его совету и доблести виниды всегда одерживали над гуннами верх»440.

На страницах «Хроники Фредегара» предстает ярко выраженный тип сакрального военного вождя. Остается только гадать, насколько более значимо его в таковой роли представляли сами славяне. Само неожиданно откуда-то приходит и показывает чудеса храбрости. Неожиданно (не будем забывать, что эти славяне находились под игом аваров) славяне побеждают. Эти обстоятельства могли дать толчок для буквального обожествления Само. По крайней мере, он, несомненно, с точки зрения славян, обладатель огромной магической силы, любимец богов. Его избирают «королем». И ведет он себя как подобает сакральному вождю - имеет «12 жен из рода славян», родивших ему 22 сына и 15 дочерей441. Вполне возможно, что указанные 12 жен являлись дочерьми вождей племенных союзов, объединившихся под властью Само. Это могло символизировать сакральную связь вождя с территориями всех (если так можно выразиться) субъектов сформировавшегося суперсоюза и, как следствие, сакральное единство территории последнего, персонифицируемое в Само и его женах.

Не будем забывать, что таким описывает славянского короля христианин, представитель государства, с которым воевало «королевство Само». Особо ярко отношение средневекового книжника-христианина к монарху-язычнику прослеживается при сравнении его с образом короля франков Дагоберта. Вполне естественно, что Дагоберт для франкского хрониста представлялся еще более «доблестным», чем Само: «Страх же доблесть его [Дагоберта. - В.П.] внушала такой, что уже с благоговением спешили предать себя его власти; так что и народы, находящиеся близ границы аваров и славян, с готовностью упрашивали его, чтобы он благополучно шел позади них, и твердо обещали, что авары и славяне, и другие народы вплоть до империи будут подчинены его власти»442. Здесь налицо характерная для средневековья иерархия «доблести» (счастья, удачи). И хотя Само - язычник и в иерархии «доблести» стоит ниже Дагоберта-христианина (а главное - короля франков), хронист фактически ставит их в один ряд. При этом наличие большей «доблести» у Дагоберта обеспечивало ему в системе международного права моральный авторитет, а не право на власть над Само. Тот же хронист осуждает франкского посла Сихария, заявившего в споре, что «Само и народ его королевства должны-де служить Дагоберту»443.

Описанная история возвышения храброго воина не является специфическим славянским феноменом. Подобное явление, видимо, широко было распространено в древности. Например, еврейско-хазарское предание об источнике царской власти у древних хазар поразительно напоминает историю Само. Когда хазары приняли бежавших евреев, «не было царя в стране Казарии; но того, кто мог одерживать победы, они ставили над собою главнокомандующим войска. (Так это было) до того как однажды евреи вышли вместе с ними на битву, как обычно. И один еврей одержал победу своим мечом и обратил в бегство врагов, выступивших против хазар. И поставили его люди казарские над собой главнокомандующим войска в соответствии с их древним обычаем»444. Имя «главнокоман-дующего Казарии они изменили на Сабриэль и сделали его своим царем»445. После этого «ужас был от начальников Казарии на всех народах] вокруг нас, и они не приходили [во]йной на царство казар»446.

И в более поздние времена известны случаи, когда иноплеменники принимались на положении князей. Всем известно летописное предание о призвании Рюрика с братьями. Даже если это вымысел летописца, ни сам он, видимо, ни возможные читатели его труда не сомневались в реальности подобного призвания447. Интересные данные имеются в отношении балтийских славян. Например, Видукинд сообщает о том, как маркграф Геро отпустил Вихмана к славянам. С 962 по 967 г. возглавлял он поморян и велетов448. «Охотно принятый ими [Вихман] частыми нападениями стал беспокоить варваров, живших дальше. В двух сражениях он нанес поражение королю Мешко... убил его брата и захватил при этом большую добычу»449.

Таким образом, личные мужество и храбрость, умение повести за собой воинов, мудро разрешить запутанную или спорную ситуацию и т.п. - вот те качества, которые обеспечивали в древности достижение высокого социального статуса. Выдающиеся способности, являвшиеся в глазах людей того времени свидетельством благосклонности богов, были первичным трамплином к достижению статуса вождя (князя, короля и т.п.). И лишь со временем в достижении данного статуса главную роль станет играть наследственность (знатность). Может быть поэтому, преданий связанных с занятием престола с помощью личной отваги сохранилось не так и много, поскольку дошедшие до нас генеалогические легенды опирались уже на устоявшиеся принципы легитимации власти, определяемые знатностью происхождения, с сопутствующими таковому «благородными» качествами. Среди последних первейшую роль играла, опять же, храбрость. Благородство происхождения и воинская доблесть - взаимообусловленные качества450. Вследствие этого понятия выдающийся полководец и храбрейший воин были взаимосвязаны: выдающийся полководец не мог не быть и храбрейшим воином. Наиболее же храбрыми и доблестными были самые знатные - вожди (император, король, князь). Наглядно данные представления проявляются в предании об обстоятельствах рождения Хлодвига. Согласно ему, тюрингская королева Базина ушла от своего мужа к франкскому королю Хильдерику: «”Я знаю твои доблести, знаю, что ты очень храбр, поэтому я и пришла к тебе, чтобы остаться с тобой - сказала она. Если бы я узнала, что есть в заморских краях человек, достойнее тебя, я сделала бы все, чтобы с ним соединить свою жизнь”. Хильдерик с радостью женился на ней. От этого брака у нее родился сын, которого Базина назвала Хлодвигом. Хлодвиг был великим и могучим воином»451. Как видим, в предании проводится мысль о том, что великий и могучий воин, Хлодвиг, родился от самого храброго и достойного мужа (т.к. Базина не знала более достойного, чем он), и от самой достойной женщины (которой суждено было выйти замуж за достойнейшего). Не случайно «самым храбрым из королей», согласно средневековой западноевропейской историографической традиции, являлся Карл Великий452. Король, по понятиям раннего средневековья, должен был вести за собой в бой воинов, выполняя, выражаясь словами Видукинда Корвейского, «обязанность и храбрейшего воина, и выдающегося полководца»453.

Сакрализация власти правителя обусловливала воззрения, согласно которым вождь обеспечивал защиту своим подданным. Например, по представлениям франков, народ выбирал короля, чтобы находиться под его защитой. Так, по словам Григория Турского, «узнав о смерти Сиги- берта и его сына, Хлодвиг прибыл туда же и, созвав весь народ», дал ему совет: «...’’Обратитесь ко мне, дабы вам быть под моей защитой [здесь и далее выделено нами. - В.П.]”. Как только они это услышали, они в знак одобрения стали ударять в щиты и кричать, затем подняли Хлодвига на круглом щите и сделали его над собой королем»454. Эта защита, несомненно, обеспечивалась его особой удачей, счастьем. Ведь, по словам того же Григория, «Господь наделил Хлодвига такой небесной благодатью, что при одном его взгляде стены сами собой рушились»455.

В древности победа над противником - это, прежде всего, победа над его вождем (князем, королем и т.п.). Поэтому противники пытались «обезглавить» друг друга, посредством физического устранения вождя. Наиболее легитимным и благородным способом достижения победы являлся поединок двух вождей, красочное описание которого донесла до нас ПВЛ в рассказе о тьмутараканском князе Мстиславе Владимировиче и касожском князе Редеде456. Но нередко использовали и мене благородные, а порой - откровенно коварные и даже подлые способы достижения означенной цели. Например, в X веке маркграф Саксонской восточной марки Геро «пригласил около тридцати» славянских князей «на большой пир и всех их, усыпленных вином, в одну ночь умертвил»457. Видукинд утверждает, что маркграф лишь предупреждал «хитрость хитростью», поскольку де славяне его «задумали убить с помощью хитрости»458. Последнее утверждение похоже на попытку оправдать поступок Геро459. Впрочем, подобные явления известны и в нашей истории. Вспомним, хотя бы, избиение в конце XI в. «Итларевой чади»460.

Напротив, победа не будет полной, даже если войско противника было разбито наголову, но вождю побежденных удалось уйти невредимым с поля боя и сохранить свободу. Явление это универсальное. Показательны в этом плане интересные параллели в рассказах о противостоянии Тиадорика и Ирминфрида (Видукинд Корвейский), сыновей Святослава Игоревича (ПВЛ). Так, после того, как союзные Тиадорику саксы взяли город Скитинг, в котором засел Ирминфрид со своими тюрингами, они «всех взрослых предали смерти, а несовершеннолетних оставили себе в качестве добычи. ...Так как для полноты победы необходимо было присутствие короля, то есть Ирминфрида, то стали его искать, но узнали, что он с женой, детьми и небольшой свитой уехал»461. С помощью ложных обещаний, Тиадорику удалось завлечь и погубить Ирминфрида462.

Борьба за власть между сыновьями Святослава также сопровождалась физическим истреблением братьев. Вспомним, как Ярополк, разбив древлянское войско Олега, вошел в Овруч и, первым делом, озаботился поиском своего брата. Владимир, заняв Киев, не мог считать себя побе-дителем до тех пор, пока оставался на свободе Ярополк. Подобно Тиадо- рику, Владимир обманными обещаниями завлек Ярополка в Киев и погубил его463. Правда имелось и отличие - Тиадорик сам пал жертвой своей интриги, тогда как Владимир благополучно дожил до преклонных лет и умер собственной смертью. Подобных историй можно найти множество. Вспомним, хотя бы, кровавую эпопею концентрации власти в руках Хлодвига посредством физического устранения родственников464.

С другой стороны, чтобы заполучить в свое распоряжение то или иное племенное войско, порой, достаточно было подкупить вождя465. Неслучайно, как мы видели, Маврикий Стратег советовал сеять раздоры между славянскими предводителями, препятствуя им объединиться под властью одного вождя466.

Представления об особой сакральной сущности правителя и у славянских, и у романо-германских народов были весьма жизненными на протяжении всего средневековья. При этом христианские представления о богоизбранности носителя высшей власти очень медленно разрушали прежнее языческое содержание. И в христианском средневековье особа князя, короля, императора настолько священна, что противостоять ей простому смертному трудно, если вообще возможно. Даже князья- язычники были не по зубам простым воинам-христианам. Когда саксонскому воину Госеду удалось обезглавить одного из полабско-славянских князей - Стоинефа, это было воспринято окружающими как небывалая удача. Причем Видукинд объяснил, почему Госеду это удалось сделать. Оказывается, Стоинеф «был утомлен сражением и лишился оружия». Убийство даже безоружного князя считалось небывалым подвигом. Го- сед «стал известным и знаменитым», германский император лично наградил его доходами с 20 крестьянских наделов. Обращают внимание и последующие события, в которых прослеживается языческая психология победителей, несмотря на их внешнюю приверженность христианству. «На следующий день голову короля [варваров] выставили в поле, а возле этого места обезглавили семьсот пленных, советнику [короля варваров] выкололи глаза, вырвали язык и оставили как бесполезного среди трупов»467. Языческая составляющая, конечно же, прослеживается не в плане жестокости (здесь христиане ничем не отличались от язычников), а в плане ритуала. Вспомним, хотя бы, знаменитого короля антов Боза, «распятого с сыновьями и 70 знатными людьми», для устрашения антов468. Видимо, ритуальное убийство пленных, символизировавшее в язычестве благодарность богам за победу, считалось только тогда полноценным, когда в жертву приносился и вождь побежденных. Ведь «стоимость жертвы» имела огромное значение469. Не случайно, что все описанное Видукиндом ритуальное действо вращалось возле головы Стоинефа, образовывавшей некий «сакральный центр». Эта своеобразная «казнь трупа вождя», таким образом, символизировала, прежде всего, принесение в жертву вождя. Это была основная жертва, тогда как остальные, в том числе и «советник» - сопутствующие.

Со смертью правителя наступал хаос, нарушался устоявшийся космический порядок470. Болезнь правителя ассоциировалась с заходом солнца, с сумерками, тогда как выздоровление - с восходом солнца. Так, по словам Видукинда, когда император Оттон I, благодаря св. Виту, выздоровел, то «явился миру, как ярчайшее солнце после тьмы, ко всеобщему украшению и радости»471. Возможно, в Древней Руси бытовали представления о происхождении правящего княжеского рода от Дажьбога - бога солнца472. Впрочем, это мнение основано на неясном свидетельстве «Слова о полку Игореве» о «Дажьбожих внуках» и разделяется далеко не всеми исследователями473. Как бы там ни было, связь князей с солнцем, подтверждается метафорическими сближениями в древнерусской литературе и былинах солнца с князем474. Вряд ли это было внешним заимствованием, поскольку, по словам А.П. Толочко, «мотив солнца, а вернее - света, исходящего от князя к людям, слишком часто встречается в литературе... Свет княжий... подобен божественному свету, по сути, является его эманацией. Князь - транслятор этого божественного света людям. Божественный свет... является атрибутом Христа, следовательно, князь в определенном смысле является сверхчеловеком, полубогом»475. Если учесть, что «византийская и древнерусская гимнография уподобляла Христа “праведному солнцу”, а христианство - исходящему от него свету»476 - выводы А.П. Толочко получают еще более убедительное звучание.

Конечно, перед нами книжные конструкции, трансформирующие языческие воззрения применительно к христианским требованиям. Однако вряд ли можно усомниться в том, что отмеченные воззрения своими корнями уходят в языческую эпоху и сохранялись в народном сознании в более-менее первоначальном виде, о чем свидетельствует, например, фольклорная традиция. Тот факт, что с солнцем метафорически сближали и богатыря, свидетельствует об архаическом явлении - с одной стороны, общности сути богатырства/хоробрства и знатности/власти в глубокой древности - с другой.

В последнее время у отдельных историков присутствует скептическое отношение к гипотезе «сакрального монарха». Не обошли эти веяния стороной и российских авторов. Например, М.А. Бойцов, в ходе полемики с А.Я. Гуревичем, усомнился в том, что «ученая и столь популярная гипотеза “государя харизматика” (от которого может зависеть урожайность полей, успех в бою, исцеление больных или, скажем, течение времени) подтверждается конкретными исследованиями»477. М.А. Бойцов, несомненно, прав в том, что «харизма харизме рознь», что «в средневековой Европе действовали весьма разные “образы правителей”», что нельзя не видеть, например, разницы между посмертным четвертованием конунга Хальвдана Черного и желанием Роберта Анжуйского, чтобы после смерти его тело разделили между четырьмя монастырями королевства и т.п.478 В то же время сам М.А. Бойцов, опровергая «темпоральную теорию» А.Я. Гуревича, по справедливому замечанию оппонента, грешит чрезмерно широкими обобщениями, экстраполируя картину римского «карнавала» 1644 г. «на предшествующее тысячелетие»479. М.А. Бойцов высказывает предположение о том, что «скандинавские мотивы, преобладающие пока в нашей (неожиданно “германистичес- кой”) картине средневекового мира, будут, вероятно, потеснены», а новый сформированный образ (вернее то, что от него останется) «будет, скорее всего, куда сильнее чем сейчас, основываться на идеях и реалиях Средиземноморья...»480. Для А.Я. Гуревича очевидно, что скандинавские источники (в отличие от большинства западноевропейских, составлявшихся на латыни, недоступной основной массе населения) «доносят для нас подлинное содержание культуры, не мистифицированное или искаженное церковной латынью. Поэтому скандинавист в состоянии пробиться к более глубоким пластам человеческого сознания, которые в других более “цивилизованных” регионах закамуфлированы или вовсе подавлены»481.

За всеми этими региональными и этнокультурными особенностями, похоже, забывается еще одна особенность - стадиальная. И если вести речь о совместимости «скандинавских» и «средиземноморских» «мотивов», то надо учитывать существенный стадиальный разрыв между ними. Например, по словам С.Д. Ковалевского, «общественные отношения в Швеции к середине XIV в. находились примерно на той же стадии развития, как во Франкском государстве до времени Карла Великого или в англосаксонской Англии накануне нормандского завоевания»482. В то же время, общественные представления о власти монарха весьма консервативны и длительное время сохраняют свои древние языческие родимые пятна, несмотря на то, что окрашены они уже в новые идеологические цвета.

М.А. Бойцов имел достаточно серьезные основания усомниться в «темпоральной» концепции А.Я. Гуревича. Однако вряд ли обоснован весь спектр его претензий к гипотезе «государя харизматика». Вопреки утверждениям М.А. Бойцова, теория сакральности правителя «под-тверждается конкретными исследованиями»483, и находит опору в источниках. И не только скандинавских. Проиллюстрируем это на примере сочинения Видукинда Корвейского, написанного в третьей четверти X столетия. С одной стороны, Видукинд, как будто, подтверждает сомнения М.А. Бойцова на счет того, что от «харизмы» правителя зависит «успех в бою»484, так как не отрицает, что в открытом бою побеждают те государи, у которых храброе и многочисленное войско485. Однако ни законная власть, ни военная сила не являются сами по себе достаточным основанием ни для военной победы, ни для благополучного правления, блага государства и народа. Для этого нужно нечто большее. Например, Конрад, король франков, изнуренный недугом и удрученный тем, «что ему не сопутствует удача», обратился к своему брату и преемнику с советом примириться с Генрихом Саксонским: «Брат [мой], мы располагаем войском..., в нашем распоряжении города и оружие с королевскими инсигниями, мы имеем все, чего требует королевское величие, все, кроме счастья. Счастье... с [сопутствующими ему] благороднейшими нравами перешло к Генриху, высшее благо государства находится [теперь] у саксов». Таким образом, счастье (fortuna) правителя - «высшее благо государства». Далее, король советует брату заключить мир с Генрихом, инсигнировать его. В противном случае, будущему королю, а вместе с ним и народу франков, угрожает гибель. Возвышению же Генриха ни Конрад, ни его преемник помешать не в силах: «Так возьми эти инсигнии... ступай к Генриху и заключи с ним мир, чтобы всегда иметь его в качестве союзника. Что пользы будет от того, если народ франков вместе с тобой падет перед ним? Ведь [все равно] он будет королем и повелителем многих народов»486. Таким образом, от счастья короля, по мнению Видукинда, зависит благополучие не только самого монарха, но и всей страны и подданных. Падет король, падет и народ.

Как видим, у Конрада было все, «чего требует королевское величие», более того, по словам Видукинда, «это был человек сильный и могущественный, выдающийся во время мира и войны, известный своей щедростью и многими добродетелями»487. У него не было того, что составляет «высшее благо государства» - счастья.

Чем могущественнее правитель, тем могущественнее его сакральная сущность, проявлявшаяся и после смерти. Например, тот же Видукинд сообщает о всевозможных знамениях накануне и после смерти Генриха I и всерьез пересказывает молву о том, «что гора, на которой погребен всемогущий государь, также во многих местах извергла пламя»488.

Несомненно, свидетельством представлений о сакральной сущности правителя является уверенность в том, что ему особо покровительствует Бог. Например, заговор против Генриха был ликвидирован благодаря Всевышнему: «И хотя не нашлось человека, который открыто предал бы эти замыслы королю, благодаря всегдашнему покровительству высшей божественной силы, непосредственно перед пасхой эти козни стали известны»489. Власть монарха имеет божественное происхождение490. Поэтому те, кто против короля - «недруги Христа»491, а кто с королем - тот с Господом492.

Представления о сакральности власти правителя имели место, как мы видели, и у славян. Сохранятся они и в Древней Руси493.

* * *

В истории человечества можно выделить две древнейших оппозиции. Первая (доставшаяся в наследство от животного мира) - противоречие между интересами коллектива в целом и конкретного его представителя в отдельности. Именно более успешное подавление индивидуального эгоизма и более тесные коллективистские начала позволили человеку современного типа выжить в борьбе с природой и с теми же неандертальцами. Не вдаваясь в вопрос, в какой мере труд создал человека, и, не отрицая важность производственного процесса в антропогенезе, отме-тим, что человек действительно стал превращаться в человека тогда, когда научился подавлять индивидуальные инстинкты самосохранения в пользу выживания общины в целом. Другим важным этапом стало сохранение жизни слабым членам общины, которых ранее приносили в жертву общим интересам (убивали, изгоняли, что одно и тоже и т.п.).

На заре человеческого общества появляется и другая древнейшая оппозиция - свой-чужой, также, видимо, доставшаяся ему в наследство от животного мира. Со становлением родовых коллективов она стала определять систему ценностей в отношениях с другими кровнородственными коллективами, а потом, по мере разрастания и структурного ус-ложнения коллективов, между членами данной общины. Таким образом, формировалась система многоуровневых связей: род - племя (семья - род - племя) - союз племен - родственные союзы племен - ближайшие представители неродственных этносов - более далекие - наиболее отдаленные и т.п. Дальнейшая трансформация оппозиции «свой-чужой» в плане расширения круга «своих» разной степени «свойства» являлась необходимым условием для выхода на более высокий, государственный уровень интеграции. Вряд ли бы он был возможен, если бы к тому времени не были приобретены определенные навыки сосуществования различных иноэтничных общностей и отдельных их представителей.