Очерк 4. «Призвание» или «завоевание»: к вопросу о природе «варяжской дани»

Более важную роль в процессах социо- и политогенеза на восточно- славянской территории играл скандинавский фактор. ПВЛ, известия которой и послужили отправной точкой формирования норманнской теории, впервые фиксирует варягов на территории Восточной Европы в качестве находников, обложивших данью ряд восточнославянских и финно-угорских племен: «[И]маху дань Варязи изъ заморья на Чюди и на Словенех, на Мере и на всехъ340 Кривичехъ»341.

Этот сюжет с призванием многократно становился объектом пристального внимания исследователей. И.Я. Фроянов, изучивший отечественную историографию вопроса, выделил 3 основных точки зрения: одни историки полагали, что призвание действительно было; другие допускали лишь возможность приглашения наемной варяжской дружины, во главе с конунгом, одной из противоборствующих сторон с последующей узурпацией наемниками власти; третьи вообще скептически относились к данному сообщению343.

В современной историографии вопроса наблюдается тенденция ко все большему доверию к летописному «Сказанию...». Например,

А.П. Новосельцев писал, что «отрицать некое реальное зерно в рассказе о призвании варягов нет оснований, особенно если рассматривать этот рассказ в связи с реальной ситуацией в IX в.

225

Европы на Восток», могла стремиться овладеть и его северной частью. Поэтому, «нет ничего удивительного в том, что словене и некоторые финские племена севера пригласили каких-то варяжских конунгов с дружинами», на условии договора344. А.П. Новосельцев достаточно жестко противопоставляет деятельность скандинавов и хазар в Восточной Европе: «...В отличие от хазар, просто захватывавших славянские земли, варяги появлялись не как завоеватели, а скорее как союзники местной знати в борьбе “племен” друг с другом и теми же хазарами. ...В борьбе с последними... скандинавские дружины и их предводители утверждались в славянских землях», причем «не только в своих интересах, но и для пользы самих восточных славян и их знати»345. «... По Повести временных лет - писал А.П. Новосельцев, именно северные князья явились инициаторами объединения русских земель. И хотя они были скандинавы, их утверждение в землях словен ильменских не было завоеванием, а, по-видимому, речь шла об утверждении династии в Новгороде на основе договора с местной славянской и финно-угорской знатью»346.

На первый взгляд может показаться, что точка зрения А.П. Новосельцева перекликается с позицией В.Т. Пашуто347. Однако, у него, в отличие от последнего, скандинавы названы союзниками (причем, с известными оговорками) местной знати, а не орудием в ее руках.

Гораздо более близки к позиции В.Т. Пашуто построения А.Е. Мельниковой и В.Я. Петрухина, чьи труды, во многом, определяют состояние современной историографии норманнского вопроса. С одной стороны, Е.А. Мельникова рассматривает деятельность варягов в Восточной Европе сквозь призму внешней торговли, считая их, небезосновательно, первооткрывателями и организаторами таковой на Балтийско-Волжском пути. Более того, «до определенного времени» скандинавы «осуществляли контроль над большинством (если не над всеми) узловых пунктов пути». В этом вопросе ее позиция кардинально расходится с положениями В.Т.

Схожие выводы содержатся и в работе, посвященной легенде о «призвании варягов», написанной Е.А. Мельниковой в соавторстве с В.Я. Пет- рухиным. Авторы справедливо возражают против попыток буквального толкования легенды и поисков «прямых соответствий тексту» в археологических материалах (чем грешат работы ряда археологов). Вслед за

В.Т. Пашуто, они ведут речь о достоверности ядра повествования, обращая внимание на то, что, согласно летописи, князья «были призваны “володеть”, “судить” (“рядить”) по праву, по “ряду”». Вместе с тем, если

В.Т. Пашуто соблюдал здесь вполне обоснованную осторожность349, то Е.А. Мельникова и В.Т. Петрухин более категоричны: «Исходной точкой, вокруг которой сложилось предание, был “ряд” - соглашение между приглашенным князем и местным нобилитетом, составляющее основную часть летописного текста»350. Из разряда предположений в разряд аксиомы переходит и заимствованная авторами у В.Т. Пашуто трактовка мотивов призвания, преследовавшего цель установления «для господства над народами» сильной княжеской власти, которая бы защищала интересы знати всех земель. «И варяги, и местная племенная верхушка стремились к эксплуатации природных богатств и населения Новгородской земли», и «совместить интересы тех и других можно было только при условии перераспределения дани и ее фиксации»351.

Насколько обоснована данная точка зрения? Несмотря на свою популярность, она является результатом не столько анализа источни-ков, сколько следствием логических умозаключений, вытекающих из интересов общей авторской концепции.

* * *

Прежде всего, вызывает возражение сама постановка вопроса о союзе варягов и местной знати с целью совместной эксплуатации населения Новгородской земли. В ней видится серьезное нарушение исторической перспективы. Знать в то время (в условиях неизжитых ро до племенных связей) еще не оторвалась от основной массы населения. Для поддержания и оправдания своего социального статуса она должна была нести то же бремя расходов, что и соплеменники, в размерах, соответствующих своему статусу.

О том как обстояли дела в отношении уплаты дани (которая на Руси до конца X в. была «внешним побором»352) между знатью и соплеменниками, имеется любопытное известие, не привлекавшееся до недавнего времени353 должным образом для решения рассматриваемого вопроса. В «Орозии короля Альфреда» конца IX в. содержится уникальная информация о плавании в Биармию Оттара, записанная со слов последнего. (Полагают, что он принадлежал к норвежской знати, и первым открыл путь в Белое море и Биармию354). Помимо прочего, Оттар дает королю сведения о своем хозяйстве и взаимоотношениях с «финнами» (лопарями355). «Он был в числе первых людей... страны: хотя у него было всего двадцать голов крупного рогатого скота и двадцать овец и двадцать свиней; а то не многое, что он пахал, он пахал на лошадях». Кроме того, ему принадлежало 600 «прирученных оленей» и «он был очень богат тем, в чем состоит для них богатство, то есть дикими животными»356. Однако, основной доход Оттара состоял из «податей», которые туземцы ему платили «каждый... согласно его происхождению»357. Причем из контекста следует, что чем знатнее плательщик - тем больше размер дани. Сколько Оттару выплачивал рядовой «финн» - неизвестно. «Самый знатный», однако, был обязан «пятнадцатью шкурками куниц и пятью ездовыми оленями, и одной медвежьей шкурой, и десятью мерами пера, и шубой из медвежьей шкуры или шкуры выдры, и двумя канатами, каждый по шестьдесят локтей», один из моржовой, другой - из тюленьей кожи.

Мы не знаем, сам ли Оттар делал подобную раскладку, или назначал общий размер дани, а местные жители ее распределяли.

В рассматриваемом случае с Оттаром, перед нами была дань, взимаемая с племен, у которых еще не сформировались развитые социальные и потестарные структуры. Это дань, назовем условно, первого уровня. Однако у нас имеется немало примеров, когда дань взималась уже с «племен» или «народов» с достаточно развитыми потестарными, а, следовательно, и социальными структурами. Представляет в этой связи значительный интерес следующее известие «Саги об Ингваре Путешественнике»: «...С конунгом Олавом враждовал тот народ, который зовется земгалы, и уже некоторое время они не платили дани. Тогда послал конунг О лав Энунда и Ингвара на трех кораблях собрать дань. Пришли они в страну и созывают жителей на тинг, и собрали там дань с их конунга. Ингвар проявил совершенство своего красноречия, так что конунгу и многим хевдингам показалось, что нет другого решения, кроме как заплатить дань, которую [с них] потребовали, кроме трех хевдин- гов, которые не захотели выполнить решения конунга, и отказались собрать дань, и собрали войско. Когда конунг услышал об их поступке, попросил он Энунда и Ингвара биться с ними и дал им войско»360. Произведение, по мнению большинства исследователей, создавалось в два этапа. «... Основу саги составляет некое латиноязычное сочинение» («Vita Yngvari») конца XII в., написанное Оддом Сноррасоном, «в котором описывался поход Ингвара и его дружины».

Таким образом, во втором случае (условно - дань второго уровня) дань платят конунги и хевдинги. Конечно, дань раскладывалась на население, почему, видимо, решение о выплате и принималось на тинге365. Однако, по воззрениям того времени, взималась не столько с «народа» или «племени», сколько с вождя (князя, конунга, хевдинга и т.п.). Если в ситуации с Оттаром речь идет о том времени, когда племена (с которых он берет дань), судя по всему, еще не знают, что такое подати, то в «Саге об Ингваре Путешественнике» изображено общество, которому, скорее всего, известны уже внутренние поборы. Конечно, можно при желании допустить возможность «перераспределения» собранной «внешней дани» у земгалов в пользу их нобилитета. Но это только гипотетическая посылка, не находящая подтверждения в источниках. Из источника же следует, что нобилитет не шел на выплату «внешней дани» охотно, что следовало бы ожидать, прими мы точку зрения В.Т. Пашуто и его сторонников. Конунг и хевдинги земгалов согласились на дань под угрозой применения силы. Что ждало тех, кто отказывался платить дань, сага поясняет на примере вышеупоминавшихся трех хевдингов, решившихся на сопротивление. Хевдинги, естественно, потерпели поражение. «Когда они отступали, был схвачен тот из них, кто больше всех противился тому, чтобы отдать дань, и они [Энуннд и Ингвар. - В.П.] повесили его, но двое других убежали. Они взяли там много добра в счет военной добычи, и забрали всю дань... »366.

Таким образом, непокорных убивают, а с разоряемых территорий взимают не только дань, но и военную добычу. Понятно, что конунг земгалов дал свое войско Энунду и Ингвару из опасения норманнского вторжения. Лучше было пожертвовать малым, чем большим.

Показательно, что русским былинам также известен мотив взимания дани с правителей. Например, в былине «Добрыня Никитич и Василий Казимирович» князь Владимир просит богатырей свести его дани к «царю Батуру ко Батвесову»367. Наши герои, Добрыня и Василий, естествен-но, своеобразно выполняют просьбу князя. Они не его дани отвозят Батуру Батвесову, а напротив, берут их с самого Батура для своего князя368. Весьма колоритно описывается и способ, каким богатыри добывают дань:

«И выходил Добрыня на улицу на широку И стал он по улочке похаживали.

Сохватились за Добрыню три татарина:

Он первого татарина взял - разорвал,

Другого татарина взял - растоптал,

Атретьего татарина взял за ноги;

... Зачал татар покалачивать».

Василий Казимирович, конечно, не мог ударить в грязь лицом перед старшим товарищем:

«Попала ему ось белодубова,

Ось белодубова семи сажен.

Сохватил он ось белодубовую,

... И зачал татар поколачивать».

Испугавшись, что ему не останется татар даже «на приплод», Батур Батвесов соглашается заплатить дань369. Собственно, былинный способ добычи дани мало чем отличался от исторически известного. Разве что своей большей колоритностью370.

В объяснении сущности дани времени образования древнерусского государства, да и более поздней эпохи, нельзя исходить только из «материальных предпосылок». Данническая зависимость была позорной. И страх навлечь на себя позор был сильнее, чем мифическое желание нобилитета поучаствовать в перераспределении371.

Порядок раскладки общественных расходов в зависимости от социального статуса существовал практически повсеместно, в том числе и у славян. Интересное сообщение на этот счет находим, например, у Титма- ра Мерзебургского372: «Всеми ими, называемыми общим именем лютичей, не управляет какой-то один правитель. Решение необходимого дела обсуждается в общем собрании, после чего все должны дать согласие на приведение его в исполнение. Если же кто-нибудь из селян[si quis vero ex comprovincialibus]373противится принятому решению, его бьют палками; а если он и вне собрания открыто оказывает ему сопротивление, его наказывают или сожжением и полным разграблением всего его добра, или уплатой соответствующей его рангу [qualitate]374 суммы денег в их присутствии». Иными словами, размер этого «общественного штрафа» зависел от ранга, или качества того, на кого он налагался.

Восточные славяне не составляли исключения из этого правила. У нас нет никаких свидетельств о том, что местная племенная знать находилась в особых условиях и не платила даней. Тем более нет сведений о том, что знать получала часть дани, уплаченной соплеменниками варягам или киевским князьям (то есть, о «перераспределении»). Когда Игорь идет к древлянам «и примышляше къ первой дани, и насиляше имъ и мужи его», Мал и древлянская знать не приобрели ничего, кроме дополнительных расходов. Неслучайна и реакция со стороны древлян на возвращение Игоря за дополнительной данью: древляне «сдумавше со княземъ своимъ Маломъ», «оубиша Игоря и дружину его»375. Если же придерживаться логики В.Т. Пашуто и его последователей, то Мал с «местным нобилитетом» должны были только радоваться действиям Игоря, который являлся в их руках орудием эксплуатации рядовых соплеменников.

Не иначе обстояло дело с выплатой дани у северян, радимичей и у других племен. Конечно словене, кривичи и меря находились в несколько иных отношениях по степени интеграции и к Рюрику и, позднее, к киевским князьям и Киеву376. Однако когда, например, Олег «дани устави Словеномъ и Варягомъ даяти, и Кривичемъ и Мерямъ дань даяти Варягомъ» вряд ли там ситуация в распределении последней обстояла иначе, чем в других племенных объединениях. Сказанное относится и к тем 300 гривнам в год, которые Олег установил давать варягам «мира деля»377. В их уплате участвовала, несомненно, и местная знать, причем по принципу, отмеченному у «финнов». В этом убеждает и анализ событий 1018 г., когда новгородцы, для помощи Ярославу в борьбе со Святополком, установили единоразовый экстраординарный «налог» и «начата скотъ събирати от мужа по 4 куны, а от старость по 10 гривен, а от бояръ по 18 гривен»378. Такая диспропорция являлась выражением социальной оценки старост и бояр379. И это понятно, так как в варварских обществах «самосознание рода или семьи нуждалось в общественном признании», вследствие чего каждый человек должен был вести себя соответственно своему статусу380.

Подобные представления были весьма живучи, о чем свидетельствуют, на наш взгляд, события 1257-1259 гг., связанные с татарской переписью в Новгороде381. Конфликт достиг апогея во время второго приезда татарских послов (1259 г.). Горожане раскололись на два противостоящих лагеря. Вятшие не только согласились на перепись и обложение данью, но и велели меньшим пойти под «число». Последние же готовы были умереть «за святую Софью и домы ангельскыя», но не подчиняться требованиям. В самый напряженный момент «съеха князь с Городища, и оканьнии Татарове с нимь; и злых свеломь яшася по число: творяху бо бояре собе легко, а меншимъ зло. И почаша ездили оканьнии по улицамъ, пишуче домы христьяньскыя: зане навелъ богь за грехы наша ис пустыня звери дивияя ясли силныхъ плъти и пили кровь боярьскую»382.

Против чего же протестовали простые новгородцы? Наиболее близко, на наш взгляд, подошел к верному решению проблемы Ю.В. Кривошеев, справедливо оспоривший устоявшиеся мнения о том, что бояре, якобы, допускали злоупотребления при переписи имущества, либо, даже, вообще не платили дани383. По его мнению, «данью облагалось все население, причем учитывалось его имущественное положение», что характерно для монгольской системы даннической эксплуатации покоренных народов384. Недовольство же основной массы новгородцев он объясняет, с одной стороны, проявлениями древнейшего менталитета (боязнь новизны, страх перед точным числом и подсчетом людей, скота и т.п.), с другой - тем обстоятельством, что «для “вятших” - бояр - “злых светом” - выплата дани не была связана с таким напряжением, как для “менших”»385.

Особенности менталитета, конечно, имели место, как и различие в степени финансового напряжения на отдельные семьи. Однако, в первом случае, это не вполне объясняет покладистость «вятших», а во втором - оставляет без должного ответа загадочную фразу летописи: «...Зане навелъ богъ за грехы наша ис пустыня звери дивияя ясти силныхъ плъти и пити кровь боярьскую».

Думается, что при анализе событий 1257-1259 гг. не учитывается различие местных и привнесенных монголами традиций. В Северной и

Восточной Европе, говоря языком Оттара, каждый платил дань завоевателям и нес общественную нагрузку «согласно его происхождению». Монголы же заимствовали китайскую систему раскладки дани в соответствии с доходами плательщика. Это, по словам С.А. Нефедова, «была совершенная и уникальная по тем временам государственная система - продукт двухтысячелетнего развития китайской цивилизации». Кроме того, использовались элементы налогообложения, заимствованные и в мусульманских странах386.

Как бы там ни было, монгольский принцип раскладки дани с учетом имущественного положения плательщиков основную массу новгородцев не устраивал. Узнав о согласии «вятших» на условия, выдвинутые татарами, народ посчитал, что «творяхут бо собе бояре легко, а меншимъ зло». Это «зло», видимо, заключалось в том, что дань должна была выплачиваться, по мнению основной массы населения, в соответствии с социальным, а не имущественным статусом. Поэтому они, вероятно, выступали против исчисления татарами домов, предпочитая фиксированную сумму, разложенную вечем по семьям, с учетом новгородских, а не монгольских традиций. То есть, по тому же принципу, по которому собирался экстраординарный сбор 1018 г. Эта система была более понятна и естественна для них. Она коренилась в прочных традициях, берущих свое начало, по крайней мере, в раннем средневековье Северной и Восточной Европы. Социальные верхи Новгорода, лучше понимавшие пагубность сопротивления, обладавшие менее консервативным сознанием, согласились на систему, предложенную татарами. Вполне возможно, что бояре, в итоге противостояния, стали все же нести дополнительную нагрузку, поскольку летописец отметил: «И почаша ездити оканьнии по улицамъ, пишуче домы христьяньскыя: зане навелъ богь за грехы наша ис пустыня звери дивияя ясти силныхъ плъти и пити кровь боярьскую»387. Социальная острота конфликта обострялась и тем, что русские земли переживали переломный этап своей истории, когда общество еще не вырвалось окончательно из пут ментальности эпохи варварства, но значительно их ослабило. Новые же раннефеодальные институты только нарождались и были весьма аморфны. Нельзя не учитывать и нравственного падения общества, вызванного «Батыевым погромом» и установлением ига. Для новгородцев последнее обстоятельство усугублялось и тем обстоятельством, что они обращались в данников не будучи побежденными в бою. Это не могло не сказаться на взаимоотношении и миропонимании «вятших» и «менших».

При характеристике системы даннических взаимоотношений варягов со славянскими и финно-угорскими племенами необходимо учитывать и другие особенности, характерные для скандинавов388. Из саг следует, что размер и качество взимаемой дани зависели от личности сборщика таковой и количества сопровождавших его воинов. Например, в «Саге об Эгиле» говорится, что Торольв, получивший право сбора дани в Фин- марке, взял «с собой большую дружину - не меньше девяти десятков человек. А прежде было в обычае, чтобы сборщики дани имели при себе три десятка человек, иногда же и меньше. Он вез с собой много товаров. Торольв быстро назначал лопарям встречи, взыскивал с них дань и в то же время торговал. Дело шло у них мирно и в добром согласии, а иногда и страх делал лопарей сговорчивыми»389. Когда конунг Харальд получил от Торо льва принадлежавшую ему часть финнмаркской дани, «дань была много больше и лучше, чем бывала прежде...»390. Торольв усилился, завел большую, хорошо вооруженную дружину. Появились, естественно, завистники. Сыновья Хильдирид внушали Харальду, что Торольв замышляет измену и хочет стать конунгом Халогаланда и Нау- мудаля, что он утаивает от Харальда большую часть финмаркской дани. Усиление Торольва не понравилось Харальду, и он передал управление в Халогаланде сыновьям Хильдирид, обещавшим собирать больше дани391. Зимой сыновья Хильдирид отправились за данью, взяв с собой «три десятка человек. Лопарям казалось, что этим сборщикам дани можно меньше стараться угодить, чем Торольву, и поэтому они платили дань гораздо хуже»392.

Как видим, факторы страха и личного «счастья/удачи» сборщика дани играли важную роль. Возможно, что история с финмаркской данью проливает свет и на события, связанные с древлянской данью и гибелью Игоря. Тем более что сюжеты саги и наших летописей в чем-то схожи. Свенельд получил от князя право сбора дани с древлян и уличей, после чего дружина Игоря возроптала, сказав ему: «Се даль еси единому муже- ве много»393. Часть дани, видимо, Свенельд должен был отправлять князю. Свенельд, судя по всему, усилился, завел большую, хорошо вооруженную дружину. Это не давало покоя завистникам. В 945 г. «ркоша дружина ко Игореве: “отрочи Свенелжи изо де лися суть оружием и порты, а мы нази; а поиди княже, с нами на дань: а ты добудеши, и мы”. И послуша их Игорь, йде в дане, и насиляше имъ и мужи его; и возмя дань, поиде въ свои град. Идущу же ему въспять, размысливъ, рече дружине своей: “идете с данью домовъ, аязъ возвращуся и похожю еще”. И пусти дружину свою домове, с малою дружиною възратися, желая болшаго имениа». Дальнейшее развитие событий хорошо известно: древляне убили Игоря и перебили его малую дружину394.

Действия Игоря объясняются отнюдь не его жадностью (как неоднократно пытались, прямо следуя за летописцем, представить его поведение исследователи), а особенностью менталитета той эпохи. Поддавшись уговорам дружинников, он сам пошел за данью, желая, по-видимому, проверить финансовые возможности древлян и обоснованность обвинений в адрес Свенельда (если они, конечно, имели место) в сокрытии дани. Как бы там ни было, лично возглавив экспедицию за данью, князь поставил себя в весьма сложное положение. Он не мог собрать дани меньше, чем собирал Свенельд, без ущерба своему престижу395. Этим объясняется, как видится, и жесткие действия Игоря в отношении древлян, и возвращение с малой дружиной за дополнительной данью396. Стремление князя собрать больше, чем собирал Свенельд особенно просматривается в сообщении ПВЛ: «и примышляше къ первой да[н]и [здесь и далее выделено нами. - В.П.], и насиляше имъ и мужи его»397.

Известные параллели древнерусскому сюжету можно найти и в Саге о Харальде Серая Шкура398. Отправившись вместе с войском в Трандхейм, Харальд и его братья «не встретили там никакого сопротивления. Они собрали там налоги и подати и все доходы конунга и заставили бондов заплатить большой выкуп, так как конунги долгое время получали мало денег с Трандхейма, пока Хакон ярл был там с большим войском и воевал с конунгами. Осенью Харальд конунг отправился на юг страны с большей частью того войска, которое было оттуда, а Эрлинг конунг со своим войском остался. Он донимал бондов большими поборами и сильно притеснял их, а бонды очень роптали и плохо переносили эти тяготы. Зимой бонды» собрались большой ратью, убили Эрлинга «и много народу вместе с ним»399.

Существенным недостатком отечественной историографии даннических отношений Киева с подвластными «племенами» конца IX - первой половины X в. является попытка рассматривать их сквозь призму внутригосударственных, либо внутриславянских отношений. На самом же деле это были отношения между завоевателями-варягами и подчиненными восточнославянскими и финно-угорскими племенными союзами, по характеру ничем не отличавшиеся, например, от отношений между скандинавами и населением Финмарки. Для варяго-русов, а потом и для русо-полян, и простое население, и знать подданных племен - смерды-данники400.

Конечно, часть местной знати включалось и во внешнюю торговлю, и в грабительские походы, и в прииск данников, что взаимосвязано. Однако полученный прибавочный продукт использовался не для закабаления соплеменников, а для повышения все того же социального престижа, как было и в Скандинавии401. При этом объектом эксплуатации становились соседи, ближние и дальние. Сама структура восточноевропейского экспорта, в котором ведущую роль играла работорговля, предусматривала внешние акции, внешнюю эксплуатацию. Обращение в рабов соплеменников, и тем более массовое выставление их на продажу на чужеземных рынках, в тех условиях мало реально. Долговое рабство в X в. делало первые шаги, став сколько-нибудь заметным явлением в наиболее развитых регионах Руси не ранее, видимо, второй половины столетия402. Поэтому знати, чтобы получить товар для торговли, следовало сначала отправиться в военное предприятие. А для успеха такового - заручиться поддержкой соплеменников.

Союз отдельных представителей местной знати с пришлыми предводителями варяжских дружин был возможен. Но не в плане совместной эксплуатации соплеменников этой знати, а в плане организации совместной эксплуатации других племен и народов.

* * *

Особняком стоит мнение, не популярное ни в дореволюционной, ни, тем более, в советской, историографии, о завоевании восточных славян варягами. Например, по мнению К.Д. Кавелина и Б.Н. Чичерина, на севере Руси норманнские князья были посредниками, «третейскими судьями» в разрешении межродовых и межплеменных противоречий, а на остальной территории страны - завоевателями403. Напротив, Б.А. Рыбаков очень осторожно намекал на возможность норманнского завоевания в отношении северных восточнославянских земель404. Более определенную позицию занял М.А. Алпатов, предпринявший попытку рассмотреть сообщения летописи о «призвании» и деятельности варягов в Восточной Европе в общем контексте взаимоотношений норманнов с другими европейскими народами и странами того времени. В результате тщательного научного анализа он пришел к обоснованному выводу, что действия норманнов в Восточной Европе по своему характеру ничем не отличались от их действий на остальной части Европейского континента: 1) норманнов никуда и нигде не приглашали; они приходили сами с помощью военной силы; 2) норманны не принесли с собой государственности ни одному народу; 3) ни одна захваченная территория не осталась норманнской; в силу своей немногочисленности они быстро растворились в местной среде405.

Думается, М.А. Алпатов был весьма близок к истине. Сама гео-политическая ситуация в Европе «эпохи викингов» свидетельствует в пользу силового решения проблемы. Договоры, конечно, не исключались. Однако если можно было добиться цели оружием, переговоры становились излишними. Да и наивно было бы полагать, что норманны, ставшие в описываемое летописцем время «божьим бичом» Европы, доходившие до Испании и Сицилии (радиус их действий достигал до 3000 км.406), на севере Восточной Европы, у себя под боком, ограничились мелкими наездами на туземные племена, торговой деятельностью и службой в качестве наемников у восточнославянской и финской знати407. Это тем более маловероятно, если учесть важность Волжского, а затем и Днепровского путей для поступления на Север Европы благородных металлов и предметов роскоши (т.е., «престижных товаров»).

Источники, если их внимательно прочесть, содержат указания на насильственный характер действий скандинавов в Восточной Европе. Так, древнейшие наши летописи историю славяно-скандинавских отношений открывают рассказом о взимании дани варягами с ряда восточнославянских и финно-угорских племен408. Особенно красноречиво известие НІ Л: «...И дань даяху Варягомъ от мужа по белей веверици; а иже бяху у них, то ти насилье деяху Словеномъ, Кривичемъ и Мерямъ и Чюди»409.

По мнению А.А. Шахматова, сказание о призвании князей имеет новгородское происхождение и появляется в Новгородском своде 1050 г., тогда как в Древнейшем киевском своде оно отсутствует. Восстановленный им текст древнейшего свода 1039 г. прямо указывает на покорение и северных, и южных восточнославянских племен варягами: «В си же времена Словене и Кривичи и Меря дань даяху Варягомъ от мужа по белей веверици; а иже бяху у нихъ, то ти насилие деяху Словеномъ и Кривичемъ и Мери; и отъ техъ Варять прозъвашася Новъгородьци Варягы, прежде бо беша Словене. И бысть у нихъ кънязь, именемъ Ольгь, мужь мудръ и храбръ. И начата воевати вьсюду и налезоша Дънепръ реку...»410. Конечно, любая реконструкция условна и не может быть использована сама по себе как доказательство. Другое дело, когда такая независимая реконструкция накладывается на систему доказательств.

И.Я. Фроянов обратил внимание на известия Новгородской IV летописи, согласно которым Рюрик и братья, придя на зов чуди, кривичей и сло- вен «начаша воевали всюды»411. Он отмечает явную несогласованность рассказа о призвании Рюрика в качестве «нарядника», обязанного «володеть, рядить и судить в правду», с известиями о его приезде в окружении большой дружины и начатых им войнах «всюды», предполагая, что конунг прибыл для оказания военной помощи словенам, которая была «довольно эффективной, что и побудило... конунга посягнуть на местную княжескую власть»412. Думается, что рассматриваемый фрагмент можно интерпретировать и как свидетельство насильственного утверждения ва-рягов на севере Восточной Европы безо всякого призвания или пригла-шения в качестве союзника одной из противоборствующих сторон.

Как бы там ни было, завоевание Киева северными войсками, ядро которых составляли варяго-русские дружины, в летописи выступает достаточно отчетливо, как и покорение соседних с полянами племен.

Еще более красноречивы на этот счет иностранные источники, свидетели посторонние и потому менее пристрастные. Например, царьградский патриарх Фотий писал: «Русы... поработив находящихся кругом себя и отсюда помыслив о себе высокое, подняли руки и против Ромейской державы»413. Славян, как «пактиотов» (данников)414 русов характеризует Константин Багрянородный415, а происхождение дани тогда было одно - «примучивание»416. Яркую картину взаимоотношений славян и русов рисуют восточные авторы. «Они [русы - В.П.] нападают на славян, подъезжают к ним на кораблях, высаживаются, забирают их в плен...» - писал Ибн Русте417. «Всегда 100-200 из них [русов - В. П.] ходят к славянам и насильно берут с них на свое содержание, пока там находятся. И там (у них) находится много людей из славян, которые служат им (русам), пока не освободятся от зависимости» - вторил ему Еардизи418. Да и в изображении нашего летописца первые князья ничем не отличаются от предводителей разбойничьих дружин викингов. Военная добыча и прииск новых данников - вот, что заботит их в первую очередь.

Летописные свидетельства о вокняжении Рюрика с братьями в трех восточноевропейских центрах так же не могут восприниматься буквально. Однако исторические реалии об утверждении норманнов в Восточной Европе и их роли в интеграционных процессах из них извлечь можно. Немаловажно, что археологические источники не только дополняют письменные, но и взятые отдельно рисуют весьма сходную с последними картину419.

Таким образом, точка зрения о «завоевании» в большей степени соответствует и свидетельствам источников, и самой геополитической ситуации в Европе «эпохи викингов», чем концепция «призвания». Договоры, конечно, не исключались. Однако если можно было добиться цели оружием, таковые становились излишними. Поэтому «призвание» на княжение, как видится, явный вымысел летописца второй половины XI - начала XII в., отразившего более реалии своего времени, чем IX в.420

Говоря о норманнском завоевании, нельзя представлять его в современном значении, как установление оккупационного режима с полным военным и политическим контролем территории. Норманны, конечно же, не располагали для этого достаточными военными и политическими ресурсами. Вероятно, на начальном этапе, не существовало и устойчивой координации действий между отдельными отрядами находников. Завоевание ограничилось захватом ряда опорных пунктов вдоль речных путей и периодическими «наездами» на окрестные племена. Во внутриполитическую ткань «примученных» племен варяги не проникали, ограничиваясь взиманием дани. Не исключались и торговые контакты, равно как и привлечение туземных племен к военным походам. Исключение составляли регионы, где находились варяжские «резиденции» - опорные пункты. Здесь скапливались материальные и военные ресурсы, здесь же были зоны наиболее активного славяно-скандинавского симбиоза. Именно эти условия содействовали возвышению вначале северных племен, а потом Киева и Полянской общины. Последнее обстоятельство не только позволило взять под контроль огромные пространства, но и начать, с конца X - начала XI в., активное проникновение в ткань местного общества посредством постоянного присутствия представителей княжеской администрации с дружинами.