Очерк 3. Образ князя-христианина в «Поучении» ВладимираМономаха: идеальные конструкты и исторические персонажи
Исследователи неоднократно подвергали данное произведение де-тальному текстологическому анализу245. Имеется предположение, что «Поучение» первоначально «состояло из трех самостоятельных частей: собственно «Поучения» (или «Летописи»), «Автобиографии» и письма к Олегу Святославичу, которые «были соединены» в одно целое самим
456
Владимиром Мономахом246.
Однако уже B.J1. Комарович подверг критике тенденцию на искусственное расчленение памятника, полагая, что, все, кроме письма к Олегу Святославичу, следует «рассматривать как единое и цельное произведение самого Владимира Мономаха... Одно с другим - традиционная дидактика с личной исповедью, автобиография с поучением - сплетено в его “грамотице” от начала и до конца с чисто авторской нерасчлененностью»247. «Особенно малоудачным приобретением новейшей историографии» назвал выделение «Автобиографии» «в качестве самостоятельного сочинения Мономаха» А.А. Гиппиус. Исследователь справедливо отметил, что «этот взгляд, пришедший на смену традиционному представлению об “Автобиографии” как органической части “Поучения”, никогда и никем специально не обосновывался»248. На основе тщательной текстологической реконструкции текста, А.А. Гиппиус показал, что «автобиографический рассказ о “путях и ловах” присутствовал уже в исходном варианте “Поучения”»249.Выводы сторонников мнения об органическом единстве «Поучения» и «Автобиографии» более убедительны и обоснованы. Скорее всего, и «Поучение», и «Автобиография», учитывая их неразрывную логическую связь, изначально задумывались как одно целое. Более того, «Поучение» без «Автобиографии» не работает на основную идею произведения и как самостоятельное сочинение не воспринимается. Ведь, если так можно выразиться, перед нами «теоретическая» и «практическая части» дидактического произведения. В собственно «Поучении» выдвигались требования, обрисовывалась модель должного поведения, а в так назы-ваемой «Автобиографии» Владимир Мономах иллюстрировал выполнение выдвигаемых норм и требований на своем личном примере250.
Конечно, совпадения полного не было. Да и не могло быть. Для Владимира главное было показать, что соблюдение декларируемых им христианских норм вполне возможно, что лично он всегда имел страх Божий в сердце, и действовал по правде. По словам Р. Пиккио, «наставительный характер произведения заставляет нас поверить в то, что автор... не столько обращался к наиболее авторитетным религиозным текстам русской Церкви, сколько истолковывал определенные предписания церковной политики»251. Вернее бы было, на наш взгляд, сказать, что Владимир Мономах не столько обращался к наиболее авторитетным религиозным текстам, сколько истолковывал выполнение церковных предписаний в княжой политике. И эта «церковная теория», и применение ее в практике княжеской деятельности, на первый взгляд, существенно разнятся. Например, по мнению Р. Пиккио, в автобиографической части «Поучения» «идеализированный образ благочестивого князя уступает... место человеку, обремененному тяжелыми заботами и не всегда одушевленного кротостью и благодушием»252. По словам А.М. Панченко, «...в княжем ремесле в мирском поведении десятословие и нагорная проповедь им нимало не учитывались»253. На то, что декларируемые в наставлениях идеалы Владимира Мономаха не согласуются с фактами из его автобиографии, указывала и E.JI Конявская. «Например, - писала она,- рассказывая о походе с отцом на Полоцк, автор спокойно констатирует: “Ожьгыпе Полтескь”. Не стыдится он упомянуть, что, пойдя в союзе с половцами на Минск, “не оставихом у него ни челядина, ни скотины”»254.Но так поведение Владимира воспринимает современный исследователь, а не современник Мономаха и не сам князь. Для Владимира Всеволодовича, как и для его современников, описанный в «автобиографии» тип поведения князя, несомненно, общественно-одобряемый. Мономах, судя по всему, был искренне уверен в праведности своей жизни, которая могла служить наглядным образцом и для его сыновей, и для других князей. Если Владимир и являлся не вполне «нормальным» в плане благочестия, то, как говорится, «в обратную сторону».
Далеко не все князья были настолько благочестивы, как описанный в «Поучении» главный его герой. Причем, изображенный в «Поучении» Владимир действовал, как и подобает «хорошему князю», не только в тех случаях, когда расправлялся с «погаными», но и в тех, когда брал на щит враждебные ему русские города и обращал в рабов их жителей. Владимир Мономах, действительно, не только не раскаивался по поводу того, что участвовал в сожжении Полоцка, что с черниговцами и половцами разорил Минск, не оставив в нем «ни челядина, ни скотины», но и ставил эти деяния в длинный ряд своих подвигов255. Но почему он, собственно говоря, должен был раскаиваться? Так поступали с врагами и до, и после него. Да и библейские герои, на которых равнялись благочестивые князья, были ли более милосердны к противнику? Князю, в первую очередь, следовало заботиться о вверенной ему земле, а для этого наводить страх на реальных и возможных противников256. Что же касается защиты христиан, то она понималась, прежде всего, как защита от неверных. И здесь Мономах мог с гордостью заявить, что многих «сблюдъ по милости своей и по отни молитве от всех бедъ»257.Сходные оценки превалировали и в обществе. Поэтому Владимир Мономах откровенно говорит о рассматриваемых событиях в своем сочинении, которым, вероятно, хотел увековечить в потомстве свои «труды» и которое рассматривал, судя по всему, как духовное и поли-тическое завещание258. Поэтому трудно согласиться с E.J1. Конявской, что «уроки», даваемые Мономахом детям, «не выводятся непосредственно из его жизнеописания»259. Выводятся, и еще как выводятся.
Тому, что «Автобиография» изначально задумывалась как отдельное произведение, противоречит и другой факт. Автобиографический жанр Древней Руси неизвестен, равно как и Византии260. Элементы этого жанра, как признают исследователи, известны только по отдельным автобиографическим заметкам в составе памятников XVI-XVII вв.261
Таким образом, «Автобиография» изначально не самостоятельное произведение, а органичная составная часть «Поучения».
Как бы там ни было, до нас дошел один из наиболее ценных источников по истории Древней Руси, предоставляющий исследователю возможность получить информацию, как говорится, из «первых рук».Понятно, что мы никогда уже не узнаем точно о побудительных мотивах, заставивших князя взяться за перо. Существующие на данный момент точки зрения весьма гипотетичны. Наиболее обоснована, с позиции важности побудительного мотива, гипотеза М.П. Погодина и
С.М. Соловьева, согласно которой толчком для написания «Поучения» послужила встреча с послами братьев на Волге. Эта точки зрения недавно подверглась критике со стороны А.А. Еиппиуса. По его мнению, «в 1100/1101 г. поводом для написания “Поучения” послужило... вступление во взрослую жизнь» одного из сыновей Мономаха - Ярополка Владимировича. «Таким образом, Мономаху не нужно было никаких экстренных обстоятельств, чтобы взяться за перо...»262, - полагает исследователь.
Точка зрения А.А. Гиппиуса следует в русле логики, заданной в свое время Н.В. Шляковым, который полагал, что Владимир Мономах, «выпуская в январе-феврале 1119 года 17-летняго Андрея из под своего личнаго руководства... благословил его между прочим своим По-учением, как руководством в предстоящей деятельности князя и само-стоятельного человека...»263. Такой подход несколько упрощает и, если так можно выразиться, «приземляет» ситуацию. И до Ярополка (тем более - до Андрея) у Владимира были сыновья, достигавшие возраста «совершеннолетия», однако это не побуждало его «браться за перо». Поэтому удивительно, что для Ярополка (или Андрея) он сделал ис-ключение. Кроме того, необходимые наставления сыну Владимир мог дать и в устной форме. Для того, чтобы взяться за написание поучения (учитывая значимость письменного текста на Руси того времени), нужен был, все-таки, особый повод. Таковым, вероятно, и стала знаменитая встреча на Волге, а еще более того, само «гадание», раскрывшее Владимиру Мономаху нечто такое, что он уверовал в свою избранность и решил не только зафиксировать результаты открывания Божьей воли, но и сопроводить их поучением, которое задумывалось гораздо более широко, чем наставление одному из вступающих в жизнь взрослых сыновей.
Мономах апеллировал не только к сыновьям, но и к своим потомкам в целом. А более всего, он утверждался сам. Начав записи с упомянутого «гадания», Владимир счел нужным завершить их тогда, когда полученное им «гадание» сбылось. Знаменательна и окончательная фраза: «Божие блюденье леплее есть человеческаго»264.Могли, конечно, быть и другие причины. Возможно, и скорее всего, совокупности целого ряда факторов мы обязаны появлению этого уни-кального памятника. Однако главная задача, стоявшая перед автором, на наш взгляд, прослеживается достаточно отчетливо: Владимир Мономах, «поучая детей», рисует идеальный образ князя в жанре, если так можно выразиться, автопортрета. Но «портрет» идеального князя пишется не просто «с себя»265, а с библейского образа правителя, которому Владимир Всеволодович придает свои индивидуальные черты.
Главное для князя, согласно «Поучению», - достичь царствия небесного и наставить на тот же путь спасения своих детей. В принципе, та же цель, что и для любого доброго христианина. О важности ее достижения для средневекового человека свидетельствует, например, введение догмата о чистилище у католиков. Это был своеобразный компромисс между церковью и паствой, основной массе которой выполнение требований, выдвигаемых святыми отцами для спасения души, видимо, казались непосильными. Именно под давлением верующих, которые, по словам
А.Я. Гуревича, «нуждались в надежде на спасение и давно уже явочным порядком ввели “очистительный огонь”... в свой культурный и религиозный обиход», «католические мыслители... нехотя, после длительных оттяжек создали учение о чистилище»266. Таким образом, пусть и не сразу, а через чистилище, цель оказывалась достижимой для многих.
Русские христиане эпохи Владимира Мономаха в не меньшей степени, чем их западноевропейские братья во Христе, нуждались в спасении267. Показательно, что в это время на Руси, судя по всему, широко были распространены слухи о том, что люди, обремененные семьями, спастись не могут268, что спасение - удел избранных, иноков.
Духовенство и, как увидим, Владимир пытались их опровергнуть. Но, человеку не только свойственно преувеличивать стоящие перед ним трудности, но и искать легкие пути их преодоления. Владимир здесь не исключение. Князь, как, видимо, и основная масса населения, пытается достичь главной цели христианина (спасения), если так можно выразиться, «малым потом». Его решение проблемы представляется гениально простым и эффективным. Читая соответствующую литературу269 и, видимо, «спрошая» у духовенства, Владимир находит, как ему кажется, уникальную и необременительную «формулу» достижения царства небесного: покаяние + слезы + милостыня = царство небесное210 (а фактически: покаяние и слезы + милостыня = царство небесное)211.Поражает, с какой настойчивостью Владимир умоляет детей следовать этому правилу и с глубокими отцовскими переживаниями за судьбу своих чад пытается втолковать им, что не тяжела эта заповедь Божья: «А Бога деля не ленитеся, молю вы ся, не забывайте 3-х делъ техъ: не бо суть тяжка; ни одиночьство, ни чернечьство, ни голодъ, яко инии добрии терпять, но малымъ деломь оулучити милость Божью»272. Создается впечатление, что он меньше переживает за их земную жизнь273, чем за жизнь небесную. Это вполне объяснимо. Средневековый человек, конечно, боялся смерти. Но еще больше он боялся погубить свою душу и, тем самым, обречь себя на вечные муки274. Поэтому и поучая детей, и иллюстрируя эти поучения своими делами, он акцентирует внимание на тех делах, которые грехи «избывают». Желательно было избежать и проклятия со стороны своего населения. Поэтому Владимир наставляет сыновей следить за тем, чтобы отроки в селах не набедокурили: «Куда же ходяще путемъ по своимъ землямъ, не дайте пакости деяти отрокомъ, ни своимъ, ни чюжимъ, ни в селех, ни в житех, да не кляти вас начнуть»275.
Тем не менее, при чтении «Поучения» складывается впечатление, что вследствие напряженного ритма жизни, Владимиру Мономаху было не до воспитания детей в духе христианского благочестия. И необходимость учиться, о которой он неоднократно упоминает в своем «Поучении», видимо, рассматривалась как средство повышения престижа. Приводимый в связи с этим пример из жизни его отца, Всеволода, который «дома седя изумеяше 5 языкъ», в качестве мотивации подразумевает уважение и честь от других стран276, а не возможности, скажем, изучения Святого Писания. Сам Мономах, судя по всему, Святое Писание знал не плохо, по меркам русского средневекового общества. О степени же познания его собственных детей в этой сфере Вла-димир не ведал, но, похоже, отдавал себе отчет в том, что Мономашичи, скорее всего, не знают даже толком никакой молитвы, за исключением «Господи помилуй». Казалось бы, заботливый отец, потративший столько усилий на переписывание «святых словес», должен был посоветовать своим сыновьям восполнить этот, на первый взгляд, курьезный пробел. Ничего подобного. Владимир, как и в случае с «формулой» спасения души, направляет их по самому простому пути: «Аще и на кони ездяче не будеть ни с кым орудья, аще инех молитвъ не оумеете молвити, а «Господи помилуи» зовете беспрестани, втайне: та бо есть молитва всех лепши, нежели мыслити безлепицю ездя»277. То есть, главное в период вынужденного (пусть и относительного) безделья - не пускать в голову пустые и не вполне пристойные мысли, и использовать это время с пользой для души, творя беспрестанно молитву. «Господи помилуй» для этого вполне достаточно.
Трудно почесть обременительным и такое пожелание: «Аще вы Богъ оумякчить сердце, и слезы своя испустите о гресех своих, рекуще: якоже блудницю и разбойника и мытаря помиловалъ еси, тако и нас грешных помилуи! И в церкви то дейте и ложася. Не грешите ни одну же ночь, аще можете, поклонитися до земли; а ли вы ся начнеть не мочи, а трижды»278. «Не забывайте» того и «не ленитеся», продолжает наставлять детей Мономах, «темь бо ночным поклоном и пеньем человекъ побежает дьявола» и искупает дневные грехи279.
Однако князя заботило не только спасение душ его чад. Их «земная безопасность» ему тоже дорога, и он, умудренный опытом, дает им вполне практические советы, которые должны были способствовать как победам на рати, так и сохранению жизни: «На воину вышедъ, не ленитеся, не зрите на воеводы; ни питью, ни еденью не лагодите, ни спанью; и стороже сами наряживаите280, и ночь, отовсюду нарядивше около вой тоже лязите, а рано встанете; а оружья не снимайте с себе вборзе, не розглядавше ленощами, внезапу бо человекъ погыбаеть»281. Но смерти бояться не должно ни от рати, «ни от звери, но мужьское дело» творить «како... Богъ подасть. Оже бо язь от рати, и от звери, и от воды, от коня спадаяся, то никто же вас не можеть вредитися и оубити, понеже не будет от Бога повелено. А иже от Бога будеть смерть, то ни отець, ни мати, ни братья не могуть отьяти, но аче добро есть блюсти, Божие блюденье леплее есть человечьскаго»282.
Не противоречит ли себе князь, когда, с одной стороны, призывает сыновей к осторожности и бдительности, дабы внезапно не погибнуть, а с другой - заявляет, что ничто и никто им не может повредить без воли Божьей? Может он опасается, что дети могут излишне следовать принципу «береженного Бог бережет», и тем самым навлекут позор на себя и на свой род? Или здесь нерасчлененность представлений о божественном предопределении и о том, что следует делать в конкретной ситуации князю и человеку несмотря ни на что? А может быть просто рассуждения князя навеяны ассоциациями применительно к той ситуации, о которой он говорит в данный момент? В первом случае Владимир учит детей, что следует делать князю на войне, на которой он не только должен творить соответствующий наряд, но и заботиться о личной безопасности и безопасности вверенных ему воинов. Во втором - князь вспоминает о своих трудах и тех опасностях, которым они его подвергали. В сознании уже немолодого человека всплыла драматическая картина его жизни. Воспоминания растрогали князя, вернули прежние переживания. Он сам удивился, что остался живым до сих дней («оже бо язь» и далее). Понятно, что это он мог связать только лишь с милостью Божией. Отсюда и естественный вывод: «.. .Божие блюденье леплее человечьскаго». Вывод, что и говорить, банальный для христианина, однако на фоне драматической судьбы князя получающий мощный нравоучительный заряд. Владимир не случайно подчеркивает, что если даже он в столь бурной жизни уберегся с Божьей помощью, то детям и подавно ничто не грозит без Божьего повеления. В последних словах чувствуется и известная уверенность «в завтрашнем дне» его детей, уверенность, которой не было в свое время у самого Владимира и ради достижения которой ему пришлось прожить бурную, наполненную страстями и опасностями жизнь.
Заботится князь и о престиже своих сыновей, как хозяев и правителей, о том, чтобы их деятельность воспринималась обществом в выгодном ракурсе283. А для этого, помимо надлежащего исполнения своих функций, князь не просто должен быть близок к людям, он должен быть близок, буквально, каждому и в повседневной будничности, и в печали284. Ну и конечно, высокому социальному статусу князя должен соответствовать его моральный облик285.
Трудно сказать, кто первым догадался, что «повторение - мать учения». Владимир Мономах, судя по всему, уже знал это нехитрое прави-ло: «Аще забываете всего, а часто прочитайте: и мне будеть бе-сорома, и вамъ будеть добро»286.
Вопрос о степени христианизации домонгольской Руси остается открытым. Однако большинство исследователей ведет речь о живучести языческих представлений не только в широких слоях населения, но и в среде правящей элиты, в том числе княжеской. Своеобразным исключением на этом «полуязыческом фоне», обычно (но не всегда), считают Владимира Мономаха. Думается, ситуация была не столь однозначной. Как представляется, в эпоху Владимира Мономаха христианство пустило достаточно глубокие корни в сознании высших слоев общества и населения крупных городов. Будь это иначе, вряд ли бы христианские пассажи Владимира могли достичь цели. А князь здесь рассчитывал, несомненно, на определенный резонанс. Даже если допустить, что «Поучение» писалось для узкого круга лиц, то письмо Олегу, по своей форме, судя по всему, подлежало более широкой огласке. И если отпра-витель апеллировал к христианским ценностям, то, следовательно, он рассчитывал на определенный и, понятно, положительный резонанс. Ко-нечно, по формальным меркам, даже князья в рассматриваемое время ос-тавались еще во многом язычниками... Но, сами-то эти «язычники» считали себя «христианами»! И Владимир оперировал к этому христианскому самосознанию язычников, наглядно показывая, что он тверже остальных в вере, а следовательно и выше. Эти своеобразные «проповеди» князя ложились на благодатную почву, особенно в условиях обострения противостояния с половцами. Внешний фактор - вот еще одна питательная среда для укрепления православия на Руси. Фактически противостояние выливалось не только в этническую, но и в конфессиональную форму: нападениям язычников противостояли христиане. Надо отдать должное Русской церкви, которая оперативно среагировала на изменившуюся ситуацию и своей проповедью христианского братолюбия противостояла усобицам, а выведением конфликта в межконфессиональную плоскость содействовала мобилизации сил для борьбы с половцами. Это был мощный идеологический фактор, оказывавший все большее и большее воздействие на общество. Владимир Мономах, несомненно, со своими взглядами хорошо вписывался в эти тенденции.
Говоря об определенной исключительности Владимира, о том, что его мать была гречанкой, носительницей богатых христианских традиций, не будем забывать, что и по отцовской линии князь являлся христианином уже в 4-м поколении. А это значит, что к началу XII в. в крупных городах значительня часть населения являлось христианами в 4-м и более поколениях. И если мы повнимательнее присмотримся к княжой и боярской среде, то христианский феномен Мономаха, конечно, не померкнет, но и не покажется таким уж исключительным явлением. Например, сам Владимир Всеволодович признается, что отказаться от кровной мести Олегу за гибель Изяслава его побудило смирение старшего сына Мстислава287, который прислал отцу послание со словами: «Ладимься и смеримся, а братцю моему судъ пришелъ. А ве ему не будеве местника, но възложиве на Бога, а стануть си пред Богомь; а русьскы земли не погуби»288.
Показателен в этой связи и образ современника Владимира Мономаха, его двоюродного брата, Давида Святославича в «Слове о князьях». Давид, согласно «Слову...», ни к кому не питал вражды, усмирял поднявшихся на него ратью покорностью («покорениемъ своимъ»), если кто из князей «кривду створяше к нему... он же все на собе притираше»289. Давид был необычайно крепок в соблюдении кресло целования. Настолько, что соблюдал его даже тогда, когда другие по отношению к нему самому не соблюдали290. Святославич никого не обижал, никому не творил зла и «братья же его» за это «вси слушахуть его, яко отца, и покоряются ему, яко господину». Как следствие - «въ велице тишине бысть княжение его». За такое благочестие прославил Бог угодника своего: перед смертью князя явился ангел в облике голубя и сел ему на грудь, после чего умирающий «душу испусти»; терем, где находилось тело князя, наполнился благоуханием; явилась звезда на небе и встала над телом князя; солнце, по велению господа, не заходило до тех пор, пока князя не положили в гроб. Здесь же, на примере Давида опровергаются «некыя невегласы», утверждавшие, что имеющим семьи спастись невозможно: «Се бо князь не единъ домъ имеаше но многи, князь всей земли Черниговьскои»291.
Таким образом, в «Слове о князьях» проводится мысль о том, что старшие князья могут заставить уважать себя младшую братью не силой, а христианскими добродетелями и тем самым обеспечить мир и тишину своему княжению и своей земле. Именно такие князья особенно угодны Господу. Особо внимание читателя концентрируется на том, что если даже на земле Бог так прославляет чудесами своих угодников, то какой же славы Он удостоит их на небесах!292
О существенных прохристианских сдвигах в сознании высших слоев общества свидетельствует пострижение в монахи (несмотря на корпоративное сопротивление) отдельных представителей знати293. Облачился в схиму даже один из Рюриковичей, сын вышеупомянутого Давида - Святослав-Николай, получивший прозвище Святоша294. Показательно и поведение его брата, Изяслава Давидовича, который излечился от смертельного недуга, надев на себя власяницу Святоши. Впоследствии он не только исцелялся ею от болезней, но и одевал идя на рать, благодаря чему оставался невредимым. Но однажды Изяслав согрешил, и «не сме взятии ея на собя, ти тако убьен бысть на полку... »295. Следовательно, князь, если верить патерику, предпочел подвергнуть себя смертельной опасности, чем осквернить святыню. И подобных примеров можно найти немало.
Вера Христова все глубже и глубже проникала не только в верхние, но и более глубинные слои общества. Об этом свидетельствует, например, рост монастырей и увеличение монашества. Если сведения о первых русских монастырях относятся к первой половине XI в., то к концу столетия их известно уже около 20, а накануне монголо-татарского нашествия - не менее 70296. Конечно, речь идет о достаточно крупных и известных обителях, попавших на страницы источников. Всего же монастырей, конечно, было гораздо больше.
Возможно, в таком христолюбии части знати была и определенная языческая составляющая. Согласно воззрению язычников, социальный статус, достигнутый в этом мире, сохраняется и в загробной жизни. Поэтому “христолюбне” могло рассматриваться не только как средство поддержания социального престижа в земной жизни, но и сохранения высокого социального статуса в ином мире.
* * *
Владимир Мономах - сложная и яркая личность, портрет которой невозможно написать в двух тонах. Как бы там ни было, следует признать, что его деятельность была, в целом, благоприятной для развития Руси, а сам он вполне вписывался в христианскую картину жизнедеятельности.
Конечно, не как святой, а как человек. Не безгрешный, но и не грешник. И князь это сам хорошо понимал и признавался, что «грешен, поскольку человек»297.