Очерк 3. Модели поведения славян в экстремальных условиях: плен, отношение к побежденным, приемы устрашения противника,боевая магия
Инкорпорация иноэтничных элементов в славянские объединения способствовала дальнейшей деструкции родовых связей, формированию более или менее терпимого отношения к иноплеменникам.
Тем не менее, чужаки оставались чужаками. Условия, при которых война являлась основным средством разрешения межплеменных конфликтов, когда врагов было неизмеримо больше чем друзей и союзников, а последние в любой момент с легкостью могли стать врагами, способствовали этому. За пределами территории кровнородственного коллектива или межплеменного объединения все казалось чуждым, все, в той или иной степени грозило гибелью. Можно было надеяться только на соплеменников и высшие силы. Поэтому нет ничего удивительного в том, что чужое, приходившее с войной или грозившее другими напастями, в языческом сознании представлялось в виде чудища. Неслучайно некоторые народы сохранились в народной традиции в виде великанов и других чудовищ. Например, по мнению исследователей, «исполинъ - искаженное временем в устном бытовании название «спалов», которых разгромили в V в. готы в причерноморских степях...»176 Авары (обры), поработившие84
ряд славянских племен, представали в древнерусской народной традиции как «теломъ велици»177. В польском языке слово исполин (olbrzym) произошло от «обрин»178. Аналогичным образом соседи воспринимали самих славян. Существует обоснованное мнение, что анты в германской народной традиции оставили свой след в образе великанов, победа над которыми была особенно почетна. Возможно, начало его формирования восходит к остроготско-антскому конфликту, описанному Иорданом179. Характерно так же, что немецкое «Нипе» (ИСПОЛИН, великан) произошло от названия гуннов180.
Поведение человека в варварском обществе определялось интересами рода и племени. «Трусость, недостойные поступки - писал А.Я. Гуревич о скандинавах эпохи викингов, - могли повредить родовому счастью; неотмщенная обида, причиненная самому человеку или кому-либо из его близких, ложилась не только темным пятном на его честь, - она грозила разрушить душу рода, переходившую от предков к потомкам»181.
Несомненно, что сходные воззрения были присущи и славянам на стадии варварства. Инстинкт самосохранения рода, приобретенные в борьбе с природными стихиями и врагами сила и мужество, вырабатывали своеобразный стереотип представления о мужчине как дерзком, не боящемся смерти, физических страданий и других тягот воине. Особенно наглядно эти качества могли проявляться в наиболее экстремальных ситуациях, когда человек оказывался в полной воле врага, без оружия, поддержки соплеменников, связанным. Иными словами, изменчивая судьба превращала его в пленника.Современные люди привыкли считать, что одно дело героически погибнуть на глазах соплеменников («на миру и смерть красна»), и совсем другое - умереть под пытками, зная, что для соотечественников обстоятельства гибели, скорее всего, останутся покрытыми мраком. Наверное, и люди той далекой эпохи тоже понимали эту разницу. Однако имели место и существенные различия в восприятии ситуации, определяемые религиозными воззрениями. Ведь даже оставшись на-едине с врагом в этом мире, человек тогда не был предоставлен самому себе. Ему помогали его боги и предки, а если не имели возможности помочь, то, несомненно, пристально следили за его поведением. Человек продолжал оставаться частицей своего рода, и вел неравную борьбу за его благополучие и с врагом, и с вражеской магической силой. Он сражался за свой мир: сородичей (умершие, живущие и будущие поколения), богов, землю. В этой связи особо пристального внимания для характеристики менталитета древних славян заслуживает поведение их в плену, в ситуации, когда противник пытается получить от них жизненно важную информацию. В распоряжении исследователя имеется несколько достаточно красноречивых и, что не менее важно, разноплановых свидетельств на этот счет.
На исходе VI столетия, во время одной из военных кампаний против славян, стратиг Приск разгромил войско Ардагаста и разграбил его страну182. Развивая наступление, византийцы, благодаря предательству перебежчика-гепида, разбили отряд славян, занявший оборону в болотах, и «схватили варваров».
Командир византийского подразделения, Алек-сандр, «устроив допрос, ... начал допытывать, откуда пленники родом. Но варвары, впав в предсмертное безумие, казалось, радовались мукам, как будто чужое тело испытывало страдания от бичей»183. Обращает на себя внимание то обстоятельство, что в плен попал не один и не два человека, а судя по контексту - гораздо больше. Тем не менее, ни один не выдал врагу требуемые сведения.Спустя некоторое время преемник Приска, Петр, совершил очередное вторжение в пределы славян. Разбив отряд Пирагаста, византийское вой-ско заблудилось и погибло бы от жажды, «если бы какой-то захваченный варвар» не указал им путь к ближайшей реке. Однако там ромеи были атакованы и разбиты славянами184.
Во время сбора и снаряжения Германом войска в Сардике «полчище склавинов, какого еще не бывало, вступило в ромейскую землю». «Какие-то ромеи», захватив нескольких пленных и, «связав (их), стали допытываться» о целях вторжения. Допрашиваемые «уверенно показали, что явились, дабы осадой захватить самое Фессалонику и окрестные города»185.
Наконец, представляет интерес поведение ринхинского князя Перву- да, взятого по приказу василевса под стражу. Один из царских толмачей договорился с ним о бегстве и укрыл в своем проастии. После того как Первуд был схвачен и допрошен, «он поведал, что убежал по совету и с согласия упомянутого толмача...». Василеве «приказал зарубить мечом... толмача вместе с женой и детьми», а Первуда велел посадить под стражу. Однако когда стало известно о том, что Первуд замыслил новый побег, его казнили186.
Перед нами, по крайней мере на первый взгляд, совершенно разные модели поведения славян в ромейском плену. В первом случае, воины не только мужественно переносят пытки, но и издеваются над бессилием врага, тщетно пытающегося физической болью сломить их волю («казалось, радовались мукам»). Тем самым они, несомненно, одержали важную победу над ромеями, показали превосходство своих богов, наделивших их силой и непоколебимой стойкостью и смелостью.
Во втором «варвар» (скорее всего - славянин), фактически спас заблудившееся византийское войско от гибели, направив его к реке. В третьем случае пленные, судя по всему, «раскололись» без особого труда, рассказав о цели похода. Наконец, в последнем незадачливый беглец выдал своего сообщника на расправу. При этом были казнены и жена (от которой Первуд, кстати сказать, «тайно получал» пищу187), и дети помогавшего ему толмача. Кроме того, перед нами два случая относительно «массовых» (в плен попал не один воин188), позволяющих, в известной мере, выделить стереотипные черты поведения, и два - индивидуальных.Спустя столетия невозможно с точностью восстановить события, тем более - проникнуть в сознание их участников. В этом плане всегда ощущаешь невольную неловкость и моральную ответственность за трактовку поведения того или иного исторического лица, давно почившего, и не имеющего возможность отстоять свою честь и достоинство. Поэтому, постараемся избежать модного сейчас жанра «исторического суда» и просто рассмотрим возможные варианты объяснения поведения наших далеких предков. Прежде всего, не будем отбрасывать варианта, при котором, естественно, степень физической и моральной стойкости у людей во все времена была разной. Даже в ту суровую воинственную и жестокую эпоху вынести изощренные пытки мог не каждый, даже из «варваров». С другой стороны, бросается в глаза различие не только в поведении пленных, но и в конкретной ситуации и характере требуемой от них информации. В первом случае византийская армия вторглась в пределы славян, которые, таким образом, защищали свои роды и семьи на собственной земле. Ответ на поставленный пленникам вопрос (откуда они родом?) грозил привести врага к родным очагам, смертью и пленом сородичей. За спиной воинов (а они таковыми остались и в плену) находились святилища, могилы предков и судьба рода и племени, наконец - им помогала сама родная земля.
В третьем эпизоде, славяне сами совершали вторжение в пределы империи и их спросили о цели похода.
Как следует из текста, славяне не сомневались в своих силах, пока не узнали о пребывании в СардикеГермана189. Поэтому сказать противнику, которого не боялись, о цели своего вторжения и, напротив, выдать нападавшему врагу места обитания своего племени - не одно и то же. Может быть, в отдельных случаях они просто не считали нужным скрывать свои планы, чему немало есть примеров в истории (вспомним, хотя бы, знаменитое «иду на вы» русского князя Святослава). Возможно и другое объяснение, о котором скажем в свое время.
Во втором приведенном эпизоде пленный указывает ромеям путь к реке, а не к своей общине. При этом настораживает два момента. Во-первых, византийцы, как видно из текста, деморализованные свалившимися на них бедствиями и, в нарушение воинских инструкций190, утолявшие жажду вином, смогли захватить одного из славян, отличавшихся, по всем известиям, уникальной способностью укрываться на местности, умением даже большим отрядом замаскироваться в лесу «словно какая- то забытая в листве виноградина»191. Во-вторых, «спаситель» вывел ромеев в аккурат на засаду, устроенную славянами. Византийцы были разгромлены, война в целом - проиграна, а Петр, брат императора - отстранен от командования192.
Конечно, совпадения возможны. Однако если учесть вышесказанное, рельеф местности, отсутствие дорог и плотность населения того времени - их вероятность чрезвычайно мала. Поэтому имеются все основания допустить, что вышеназванный «варвар» не случайно оказался в руках ромеев и не случайно вывел их на славянскую засаду. Тем более что история знает немало подобных примеров у разных народов, в том числе и у славян. Например, во время венгерского вторжения 938 г. в Саксонию и подчиненные ей земли западных славян, один славянин завел врага «хитростью» в болотистую местность, где венгерское войско «из-за трудностей этого места, окруженное вооруженными отрядами, погибло...»193.
Вполне возможно, что и славяне, давшие показания о целях похода могли по собственной воле оказаться в расположении неприятеля с целью его дезинформации или устрашения, посредством запугивания рассказами об огромных силах вторжения и о грандиозных целях оного.
В поведении Первуда проще всего увидеть либо малодушие и предательское отношение к людям, помогавшим ему бежать, предоставившим убежище и трапезу, либо - испорченность византийским влиянием, которое он, несомненно, на себе испытал.
(Первуд «носил одежду ромеев и говорил» на их языке, неоднократно бывал, и даже, видимо, оп-ределенное время проживал в Фессалонике, где у него имелось немало друзей. Внешним обликом и повадками он так же мало отличался от византийцев, поскольку, обманув стражу, «как один из горожан» вышел из города194). Однако в малодушие вождя, пусть и испытавшего влияние «цивилизации», верится с трудом. Скорее всего, здесь имели место иные мотивы. В князе нуждалось родное племя, а длительное его отсутствие грозило благополучию последнего. Пока Первуд находился в плену, соплеменники не могли предпринять какие-либо решительные действия и нарушить мир с византийцами. Его же появление на родине привело бы к немедленному военному демаршу в адрес империи, что хорошо понимали сами ромеи195. Поэтому, в ситуации, когда стоял выбор между интересами и безопасностью соплеменников, с одной стороны, и помогавших ему чужеземцев - с другой, выбор князя был естественен. Несмотря даже на то, что его связывали с последними оказываемая помощь, кров и пища (вещи святые для язычника). Здесь, может быть, можно даже усматривать конфликт между Первудом-гостем, обязанным толмачу и его семье, связанным с ними священными узами дружбы и «родства по пище, питью и крову» (преступившие его карались богами), и Первудом- князем, от которого в существенной степени зависело благополучие сородичей. Интересы личные, в любом случае, должны были уступить интересам общины. Правда, личные интересы князя не могли не затрагивать общественных, ведь недостойное его поведение не только бросало тень на род и «племя», но и грозило им гибелью. Соплеменники же, судя по всему, восприняли действия князя как должное, а после его казни, вместе с союзниками, пришли мстить грекам.* * *
Описанный выше стереотип поведения мог сложиться в обществе, где внешний мир - враждебен, а война - перманентное явление. Борьба за выживание рода, за сохранение своей территории и захват новых пространств была жесткой. Византийцы первыми из народов, владеющих письменностью, столкнувшиеся с новым противником, единодушны в описании ужасного зла и бедствий, приносимых славянскими вторжениями в пределы империи. Естественно, что без преувеличения не обходилось. Чего только стоит, например, упоминавшееся известие Прокопия Кесарийского о «более чем... 200 ООО погубленных и порабощенных ... ромеев» «при каждом вторжении» авар, склавинов, антов196. Тем не менее, последствия таких вторжений действительно были ужасными, а с врагами не церемонились. В источниках фигурируют, как правило, стандартные штампы при описании действий противника, славян в том числе: «творили ужасное зло»197, «заполнили все дороги трупами»198, многих убили199, все разграбили200, поработили бессчетное множество201, «захватили много городов и крепостей: ... опустошали и жгли, и захватывали в плен»202, «непрерывно убивали и брали в плен»203, «грабили, захватывали и убивали»204 и т.п.
Латинские источники более сдержаны. Например, «Хроника Фре- дегара», отметившая, что славяне Само разоряли и «сильно неистовствовали»205, пожалуй наиболее эмоциональна в этом плане. Это понятно - Западная Европа не подвергалась таким мощным вторжениям со стороны славян, как Византия. Западноевропейские общества сами еще, в той или иной мере, оставались «варварскими» по природе, поступки славян им были понятнее и мало чем отличались от привычных им стереотипов поведения. Более эмоциональной информация хроник станет позднее, когда немецкая и датская экспансия на славянские земли и насильственная христианизация обострят взаимное ожесточение противников до предела.
Наряду со стандартными штампами, отдельные византийские авторы донесли до нас подробные, красочные и яркие описания конкретных событий, в которых отношение славян к врагам проступает во всей красе. Особенно ценен в этой связи рассказ Прокопия Кесарийского о вторжении 3-х тысячного войска славян в Иллирик (Далмацию) и Фракию, в ходе которого был штурмом взят приморский город Топир. Разделившись на два отряда, славяне разгромили ромейские войска в Иллирике и Фракии. Вначале оба отряда «не щадили никакого возраста, но ... убивали поголовно всех», «так что вся земля, составляющая Иллирик и Фракию, наполнилась трупами, по большей части не погребенными206. Убивали же они тех, кто им попадался, не мечом, не копьем и не каким-либо другим привычным способом, но, очень крепко вбив в землю колья и сделав их весьма острыми, с большой силой насаживали на них несчастных, направляя острие кола между ягодицами и вгоняя вплоть до внутренностей человека... Кроме того, вкопав в землю ... четыре толстых столба, привязывая к ним руки и ноги пленных, а потом непрерывно колотя их дубинами по голове, варвары эти убивали (людей) наподобие собак, змей или другого какого животного. А иных они, запирая в сараях вместе с быками и овцами, которых не могли угнать в родные места, безо всякой жалости сжигали». Один из отрядов столкнулся с отборной ромейской конницей во главе с телохранителем императора Асвадом, и разгромил ее «безо всякого труда». Большинство кавалеристов было перебито, а взятого в плен Асвада сожгли в костре, предварительно нарезав из его спины ремней. В конце похода, оба отряда, «как будто опьянев от потоков крови, решили взять в плен некоторых...». Так, захватив штурмом Топир, славяне «всех мужчин, числом до 15 тысяч207... тут же убили, все богатства разграбили, а детей и женщин обратили в рабство»208.
Исследователи указывают, что Прокопий в данном случае пользовался устной информацией, поэтому преувеличения были неизбежны. Кроме того, не одобряя политику Юстиниана, он мог сознательно сгущать краски. Тем не менее согласимся, что для очевидца все письменные и устные преувеличения бледнеют перед одним мигом кровавой действительности. Описанные же способы расправы с пленными встречаются и в более позднюю эпоху и вряд ли придуманы автором209.
Нередко славянские отряды, обремененные большой добычей, на обратном пути перехватывались византийскими подразделениями. В такой ситуации славяне вначале уничтожали способных носить оружие мужчин, для того, видимо, чтобы они не могли оказать сопротивления и помочь нападавшим, а если ход сражения складывался в пользу противника - вырезали и остальных210. Правда, это не всегда получалось211. Бывали случаи, когда во время боевых действий пленникам не только удавалось бежать, но и прихватить с собой часть награбленной славянами добычи212.
В описанных случаях не следует усматривать какие-то особенные черты, свойственные только славянам или варварам в целом. Войны того времени характеризовались жестокостью по отношению к противнику, безжалостностью - к побежденным. Те же «цивилизованные» византийцы не отличались в подобных случаях гуманностью. Например, действия византийской армии при нападении на территорию славян нацеливались на максимальное нанесение урона живой силе противника, захват пленных и добычи. Как следует из источников213, была отработана совершенная система грабежа и переправки награбленного в Византию. При внезапных нападениях на славинии полководцам рекомендовалось «не захватывать живыми тех из врагов», которые могут оказать со-противление, «но убивать всех встречных и продвигаться дальше. И не задерживаться ради них... а “ловить” благоприятное время»214.
Во время персидской войны, византийский отряд, проникший ночью в поселение мисимиян (союзников персов), произвел «страшное избиение». Не щадили ни женщин, ни детей. Остававшиеся в домах - «сжигались вместе с домами». «Было захвачено много блуждающих детей, ищущих своих матерей. Из них одних умерщвляли, жестоко разбивая о камни. Другие же, как бы для забавы подбрасываемые высоко и затем падающие вниз, принимались на подставленные копья и пронзались ими в воздухе»215. При этом византийский автор одобряет «величайшее озлобление» «римлян» «против мисимиян как за убийство Сотериха, так и за преступное злодейство по отношению к послам», в том числе оправдывает и жестокое избиение женщин, ставших «искупительной жертвой за преступное бесстыдство своих мужей». Вместе с тем, по его мнению, не следовало проявлять такую жестокость по отношению к детям, «которые... не являлись участниками злодейств их отцов...»216.
Расправы и казни в Византии отличались особой изощренностью и жестокостью. Так, например, схваченного Христиана217, союзника «архонта северов Славуна» по набегам на империю, вначале лишили рук и ног, потом врачи «разрезали его живым от лобка до груди, чтобы узнать устройство (тела) человека». В завершение всего «его предали огню»218. В конце VII в. Юстиниан II, после перехода на сторону арабов части войска, набранного им из переселенных славян, «перебил их (славян) остатки вместе с женами и детьми...»219и т.п.
Можно приводить примеры и в отношении других народов. Например, визиготы (везеготы), по словам Прокопия Кесарийского, «как с вражеской страной обошлись со всей Европой», показав себя «самыми жестокими из всех людей». Взятые города «они разрушили до такой степени, что... от них не осталось никакого следа... Попадавшихся им людей они всех убивали, равно и старых, и молодых, не щадя ни женщин, ни детей. Потому-то еще и доныне Италия так малолюдна»220. Вспомним также упоминавшееся массовое избиение булгар в Баварии с женами и детьми, которые пришли в качестве просящих защиты и крова, а не врагов221. Да и более поздние времена не отличались гуманностью к врагам и побежденным (особенно когда речь шла о борьбе с инаковерными). Один из ярких примеров - кровавое крестоносное наступление в Прибалтике, приведшее к полному уничтожению ряда племен и т.п.
Однако в мотивах жестокости варваров и цивилизованных народов, видимо, имелись существенные отличия. Поступки первых, в глубинах сознания, диктовались инстинктом самосохранения кровнородственного коллектива в окружении чужих, а следовательно, враждебных сил. Поэтому противник уничтожался, ему стремились нанести как можно больший урон. Жестокость к врагу была естественной, обусловленной военной обстановкой. Поступали так потому, что так искони поступали с врагами. На много вперед варвары не заглядывали, не преследовали каких-то далеко идущих политических целей. По окончании боевых действий все ожесточение проходило. Например, после заключения мира с осажденными в Фессалонике горожанами, славяне безбоязненно подходили к стене, продавали пленных, вели обмен товарами, вступали в непринужденную беседу с бывшими врагами, обсуждая перипетии недавней осады. Жестокость, таким образом, была естественной, но не изощренной. Практицизм византийцев, когда пленника не просто казнили, а проводили одновременно медицинский опыт, варварам, и славянам в том числе, был чужд. Со стороны же византийцев, жестокость являлась средством достижения определенных политических целей, одним из средств осуществления внешней и внутренней политики. Она оправдывалась идеологией отношения к варварам и язычникам. Религиозная непримиримость с этой стороны была более сильной и заидеологизированной. Стоит ли говорить о том, что не менее изощренно византийцы предавали казни и своих сограждан222 за те или иные преступления. Подобного отношения к соплеменникам варвары не знали.
* * *
Одним из способов достижения победы была деморализация врага посредством воздействия на психику устрашением. В ряду подобных средств стояло отмечавшееся выше жестокое обращение с жителями той территории, которая подверглась нападению. Применялись и другие способы воздействия на психику противника как накануне, так и в ходе военных действий. Славяне здесь опять же не изобретали чего-то нового. Подобная практика уходит своими корнями в седую древность и присуща всем народам.
К важным средствам запугивания врага относились боевые кличи. Видимо, иногда они одни могли обратить в бегство неприятеля, решив исход боя в пользу славян: «Если же и придется им отважиться при случае на сражение - писал о славянах Маврикий Стратег, - они с криком все вместе понемногу продвигаются вперед. И если неприятели поддаются их крику, стремительно нападают; если же нет, прекращают крик и, не стремясь испытать в рукопашной силу своих врагов, убегают в леса, имея там большое преимущество, поскольку умеют подобающим образом сражаться в теснинах»223. Однако подобная практика превалировала лишь на начальных этапах военного искусства славян и в определенных условиях. Либо Маврикий Стратег, хотя и был опытным полководцем, принял тактику заманивания врага, применяемую славянами, за неумение вести открытые сражения224. Не исключено, что уже в VI в. наметились серьезные различия в вооружении и тактике отдельных славянских племенных объединений. По ряду свидетельств, славяне, по крайней мере - некоторые племена, обладали достаточно совершенными приемами боя, и нередко византийские армии, несмотря на значительное численное превосходство, терпели от них поражение, либо не решались принять бой. Весьма показателен в этом плане неоднократно уже упоминавшийся поход середины VI в., когда двум славянским отрядам общей численностью не более трех тысяч копий, удалось разорить Иллирик и Фракию, разбить несколько византийских отрядов, взять штурмом приморский город Топир225. К тому же славяне быстро учились у противника, перенимая отдельные виды вооружения и тактические приемы226. Не случайно Иоан Эфесский, описывая события последней четверти VI в., может быть и не без доли преувеличения, заявлял, что славяне, не осмелившиеся ранее показаться из лесов и не знавшие другого оружия кроме двух-трех метательных копий227, теперь, обогатившись и захватив много оружия, «выучились воевать лучше, чем ромеи»228.
Однако приёмы устрашения, несомненно, сохранялись, дополняясь и совершенствуясь по мере развития военной организации. Интересные подробности на этот счет содержатся в «Чудесах св. Дмитрия Солунско- го». Приведем наиболее яркие, на наш взгляд, примеры. Так, во время одного из вторжений, в первый же день осады, славяне разожгли вокруг города огромный костер, окружив его своеобразной огненной рекой. «Потом при этом ужасном огне они издали единодушно крик, еще более страшный, чем пламя, о котором мы, ясно ощутившие (это) говорим, согласно пророку, что земля тряслась и небеса таяли»229. Оглушительный вопль, от которого «земля затряслась и стены зашатались», предшествовал началу штурма города и во время другой осады230. Подобной же цели, устрашить противника, помимо прочего, служили, по-видимому, и дерзкие речи славянских послов231, и воинственные ответы вождей, и убийство послов противника232. В этот же ряд следует поставить и оскорбления, которыми противники осыпали друг друга накануне сражения, известные у славян по несколько более поздним временам.
Будучи неплохими мастерами устрашения противника, славяне сами неоднократно попадались на эту же «удочку». В словесном споре тогда решалось многое, исход битвы тоже. У Павла Диакона имеется интересное свидетельство о вторжении славян в окрестности города Сипонта (Южная Италия) в середине VII в. Выступивший супротив герцог Айо угодил в одну из расставленных ими ловушек и погиб. Узнав об этом, герцог Радоальд быстро прибыл к месту событий, и «заговорил с этими славянами на их собственном языке. Когда же он сделал их вследствие этого менее воинственными, то, тотчас напав на них», обратил в бегство233. Вследствие чего противники герцога стали «менее воинственными»? Видимо, вследствие способности Радоальда психологически воздействовать на врага, запугать его соответствующими словами и дерзким поведением.
Помимо прочего, варварская наивность, с одной стороны, магическое сознание - с другой, приводили к тому, что все неизвестное настораживало, пугало. Поэтому, например, когда во время осады Фессалоники славяне, приготовившие таран напротив Касандриных ворот «увидели на них некий крюк, подвешенный жителями города, железный, короткий и ничтожный, наподобие пугала, которое вешают для младенца», они бросили свое осадное орудие и ушли в лагерь. При этом «варвары» подпалили этот таран «и ему подобные». В тот день они больше ничего против города не предпринимали234. Скорее всего осаждавшие город язычники незадачливый предмет приняли за какой-либо магический артефакт и ушли в лагерь нейтрализовывать его вредные для них, как они полагали, воздействия. Осадные орудия, оказавшиеся в зоне действия артефакта и, по мнению славян, «испорченные», были преданы очистительному огню. И впоследствии славяне прибегали к сжиганию, когда необходимо было обезвредить предметы, на которые, по их мнению, была наслана порча, и тем самым не только нейтрализовать вредоносную силу, «но и наказать того, кто ее наслал [...] Это связано с представлением о том, что все манипуляции (сжигание, кипячение...
и пр.), совершаемые с предметами, на которые была наведена порча, передаются наславшему ее человеку... »235.
Характерно для той эпохи, что противники события, связанные с несколькими осадами Фессалоники, рассматривали сквозь призму противостояния надчеловеческих сил. Упоминавшийся огромный огонь, разожженный славянами вокруг города, охвативший его подобием магического круга, «огненной реки»236, являлся, видимо, элементом языческого обряда, направленного на нейтрализацию враждебной магии, исхо-дящей со стороны чужого города и чужой местности. Определенную магическую роль играл и огонь, разведенный славянами под воротами города, во время другой осады. Увидев, что деревянные части ворот выгорели, «но соединяющие железные части совсем не ослабели, а выглядели как бы закаленными и спаянными другим образом, так что, сгорев, эти ворота остались целыми... варвары, испугавшись, отошли от этого места»237. Понятно подобное повышенное внимание именно к воротам, которые в славянской мифологии символизируют границу «между своим, освоенным пространством и чужим, внешним миром». В более поздние времена ворота считались опасным местом, где обитала нечистая сила. «В воротах совершались определенные магические действия»238. Кроме того, ворота являлись своеобразным разрывом в той магической границе, которую создавала городская стена. Если признать, что сакрализация городской стены восходит к ограде, окружающей славянские языческие капища239, можно только догадываться, какими могущественными могли казаться славянам, не знавшим каменных монументальных построек, магические силы, защищавшие византийские города. Понятно теперь, почему испугались славяне, когда огонь не смог сокрушить городские врата - их магическое средство не смогло преодолеть защитной магии противника. Возможно, что, незнакомые с конструкцией ворот, они сохранившиеся в огне железные части приняли за своеобразное магическое превращение дерева в металл.
Помимо магии, по представлениям того времени, в сражениях участвовали и более могущественные силы. Язычники верили, что битвы людей - это битвы покровительствующих им богов240.
В свою очередь, византийцы воспринимали неудачу славян как следствие божественного вмешательства и защиты со стороны святого Дмитрия Солунского. Это нашло отражение не только в народных преданиях, в цитировавшихся неоднократно «Чудесах св. Дмитрия Солунского», но и в Указе Юстиниана II о царских дарениях в пользу храма Св. Дмитрия Солунского в Фессалонике241. Характерно, что в императорском Указе враги империи являются врагами и святого242. Также показательно, что сами славяне спустя время после очередной неудачи «стали восхвалять Бога...» 243. Это сообщение следует понимать не в том смысле, что славяне приняли крещение, а в том, что они отдавали должное силе «ромейского бога», оказавшемуся, на этот раз, сильнее их собственных богов. Подобное восприятие происходящих событий являлось неотъемлемой чертой средневекового сознания с его верой в божественное предопределение.
Упоминавшиеся боевые кличи, вероятно, являлись элементом магического воздействия на противника. На магическое значение громкого голоса, пения и крика уже обращали внимание исследователи. Славяне, например, верили, что с помощью голоса можно «оградить культурное пространство от проникновения враждебных сил». Считалось, что если с высокого места человек что-то крикнет или пропоет, то в зоне слышимости «град не побьет посевов, звери не тронут скот, холодный туман не повредит всходам, там летом не будет змей, на такое расстояние злодей не подойдет к дому и т.п.». Голос представлялся «как нечто материальное, подверженное влиянию извне и само могущее стать инструментом воздействия». С его помощью можно навести порчу и т.п.244 Наконец, голосом можно было отогнать зверя, напугать человека, погасить собственный страх, что только добавляло силу представлениям о его магической силе. Поскольку война представляла ту сферу деятельности, где магия применялась весьма часто, отмеченные возможности звукового воздействия на противника не могли не использоваться245.
Таким образом, приемы устрашения противника и боевая магия были взаимосвязаны и, фактически, неразделимы. По крайней мере, на рассматриваемом отрезке истории славян.