Очерк. 1. «Киевское письмо» как источник по социальной и правовой истории Древней Руси
Круг письменных источников по истории Древней Руси ограничен. Но логика историографической ситуации такова, что исследователи, уделяя много внимания совершенствованию методики работы с текстами, с целью увеличения объема извлекаемой из них информации и более точного ее восприятия, нередко оставляют невостребованным значительный пласт прямой информации, содержащейся в источниках.
Наглядный, прямо-таки хрестоматийный, пример - история изучения «Киевского письма». Его первые исследователи, как мы видели, стремились извлечь не максимум информации, заложенной в документе, а использовать его для подтверждения своих весьма сомнительных концептуальных построений1. Но именно информацией такого рода письмо и не располагало, что заставило авторов прибегнуть к существенным вольностям в обращении с текстом. Это, естественно, не осталось без внимания оппонентов, которым не составило особого труда показать несостоятельность основных положений Н. Голба и О. Прицака. Однако, отметив низкие информативные возможности «Киевского письма» по истории русско-хазарских и русско-варяжских отношений, они фактически признали и низкую информативность письма как источника в целом2, с чем решительно нельзя согласиться. Письмо содержит уникальную информацию, уточняющую наши представления о социально-экономическом и правовом развитии Древней Руси. Его ценность определяется полным описанием конкретного правового случая и сопутствующих ему обстоятельств, что придает ему исключительное положение среди корпуса ис-487
точников по истории Древней Руси3. Сопоставление данных «Киевского письма» с данными других источников позволяет приблизиться и к пониманию особенностей средневекового письменного законодательства, отдельные нормы которого существенно (порой на столетия) отставали от сложившейся юридической практики. Но вернемся к содержанию письма, о котором уже, в общих чертах, равно как и о палеографических особенностях текста, речь шла во 2-й части настоящего издания.
Для удобства анализа и восприятия документа необходимо привести полностью наиболее интересную для исследования часть текста: «...
Мы, община Киева, (этим) сообщаем вам о трудном деле этого (человека) Мар Яакова Бен Р. Ханукки, сына [добрых людей]. Он был тем, кто дает, а не тем, кто берет, до того времени, пока ему не была предрешена жестокая судьба, и брат его пошел и взял деньги у иноверцев: этот (человек) Яаков стал поручителем. Его брат шел по дороге, и тут пришли разбойники, которые убили его и взяли его деньги. Тогда пришли кредиторы (и в)зяли этого (человека) Яакова, они наложили железные цепи на его шею и кандалы на его ноги. Он находился в таком положении целый год [... и после... ] этого мы поручились за него. Мы заплатили 60 [монет] и теперь еще осталось 40 монет; поэтому мы послали его по святым общинам, чтобы они могли оказать милость ему»4.Прежде всего, попытаемся выяснить, о каких монетах идет речь в тексте? Как отмечает Н. Голб, «евр. zeqUqimобычно означает серебряные монеты», но «здесь, очевидно, речь идет о золотых»5. Логика автора, видимо, основывается на базе его представлений о Киеве как подвластном хазарам городе6. Поэтому ему невозможно представить, что господствующая община вынуждена была обращаться к единоверцам из других стран за помощью в выплате скромной суммы, если вести речь о серебряных монетах. Однако древнерусские реалии также не противоречат обычному пониманию «евр. zequqim» как «серебряные монеты»: «на Руси в IX-X вв., - по справедливому замечанию В.Я. Петрухина в комментариях к русскому изданию книги Н. Голба и О. Прицака, - имели хождение серебряные, а не золотые монеты, по-преимуществу - арабские дирхемы»7. Далее Н. Голб задается вопросом, составляли ли эти 100 монет «первоначальную сумму займа или это была обычная в Киеве плата за выкуп пленника» и принимает «за более вероятное второе...»8.
На наш взгляд, вряд ли здесь уместно вести речь о выкупе пленника, ведь Яаков оказался в таковом положении не в результате пленения, а вследствие задолженности (как поручитель погибшего должника)9. Из документа следует, что Яаков не относился к неимущим, в противном случае вряд ли бы он смог выступить в роли поручителя за брата10.
Вместе с тем, 60 монет (видимо, арабских дирхемов) за его освобождение вынуждены были вносить единоверцы, а оставшиеся 40 монет он отправился добирать по «святым общинам». Судя по всему, имущество Яакова было конфисковано в пользу заимодавцев. Более того - изъятое не покрыло стоимости долга, вследствие чего на поручителя наложили оковы. Таким образом, перед нами разновидность долгового рабства. В отсутствие должника, рабом становился поручитель. Однако Яакова освободили под поручительство киевской иудейской общины после того, как она внесла за него 60 дирхемов залога, с условием, что он потом внесет недостающие 40 монет. Заимодавцы ничего не теряли, так как, в случае необходимости, оставшуюся сумму могли востребовать с поручителей. Таким образом, кредиторы должны были получить 100 дирхемов (60 + 40), которые и составляли сумму выкупа Яакова на свободу. Показательно, что стоимость раба в IX-XI вв. на Севере Европы составляла около 100 дирхемов11, т.е., равнялась сумме, которую требовалось внести за свободу Яакова. Из договора 911г. Олега с Византией следует, что проданный в рабство пленник выкупался либо по цене продажи, либо по рыночной цене раба12 («и возмоут цену его коупящии, или мниться в коуплю наднь челядинаа цена»)13. По свидетельству Абу Хамида ал- Гарнати, побывавшему на Руси в 1150 и 1153 гг., проданный за долги в рабство находится в таковом состоянии «пока не умрет или не отдаст то, что заплатили за него»14. Поскольку Яаков не был продан, а находился у кредиторов в оковах, за него была взята обычная «челядиннаа цена».Свидетельства Киевского письма согласуются с более поздними ис-точниками и в том, что несостоятельность должника вела к рабству. Помимо вышеупомянутого известия Абу Хамида ал-Гарнати, речь идет, прежде всего, о «Слове о законе и благодати» (наиболее близком по времени к письму, написанном между 1037 и 1050 гг.)15, не привлекавшемся до недавнего времени, как и само письмо, для решения вопроса о долговом рабстве и социальной стратификации16.
Иларион делает социальный срез «с натуры», с современного ему общества17, деля его на рабов и свободных. Среди последних уже немало обездоленных: убогих, сирот, вдов. Должники же занимают промежуточное положение между такими обездоленными и рабами. Они еще не рабы, но от рабства их может спасти только выкуп. Владимир, под пером Илариона, предстает не только в роли идеального правителя, но и прежде всего в качестве добродетельного христианина, для которого выкупить на свободу раба - дело богоугодное18. Вместе с тем, вряд ли Илларион погрешил против истины, перенося социальную картину Руси времен Ярослава Мудрого на эпоху Владимира. Возможно, что схожая ситуация в отношении должников имела место и в первой половине X в., если принять предложенную издателями датировку Киевского письма. Различия - в масштабах явления, определявшихся степенью деструкции родоплеменных связей и прочности родственных уз.Брат Яакова, если верить письму, пострадал по независящим от него причинам. Тем не менее, поручителя привлекли к ответственности. Согласно же ст. 54 1111, купец, утративший чужие «куны» по независящим от него обстоятельствам (кораблекрушение, война, пожар), не продается, но выплачивает потерянное частями, «зане же пагуба от бога есть, а не виноват есть». Произвол со стороны кредиторов19 в отношении Яакова, видимо, следует исключить. Иудейская община не преминула бы сообщить об этом единоверцам. Можно допустить, что в ту бурную и опасную эпоху, когда коммерческие мероприятия были сопряжены с большим риском, деньги, тем более иноземцам, давали в долг под поручительство, и поручитель принимал на себя все обязательства по риску, в случае гибели либо укрывательства от кредиторов должника. Возможно и другое объяснение, устраняющее противоречие с Русской Правдой. Нам неизвестно, подходили ли разбой и грабеж под форсмажорные обстоятельства в древнерусской правовой традиции. Ст. 54 1111 отмечает только кораблекрушение, войну и пожар. Первые указания на грабеж, как, в известной мере, смягчающее обстоятельство при утрате взятого на хранение чужого имущества, содержатся в ст.
17 Псковской Судной грамоты. Ст. 55 Судебника 1497 г., в отношении форс-мажора, фактически повторяет ст. 54 1111. Только ст. 90 Судебника 1550 г. в числе смягчающих обстоятельств, наряду с уже упоминавшимися («традиционными», так сказать), указывает на разбой: «А который купец, идучи на торговлю, возмет у кого денги или товар, да на пути у него утирается безхитростно тот товар, истонет, или згорит, или рать или розбой возмет, и боярин, обыскав, тому велит дати цареву и великаго князя полетную грамоту с великого князя печатью: посмотря по животом, платится исцом в ыистину без росту». Появление такого дополнения в Судебнике 1550 г. можно объяснить рядом обстоятельств: 1) резким усилением преступности20 и ужесточением ответных мер со стороны правительства; 2) проведением губной реформы, позволившей более эффективно бороться с преступностью и четче фиксировать правонарушения и др. Возможно предположение, что в древности утрата чужого товара вследствие разбойного нападения могла рассматриваться как неосторожность со стороны пострадавшего, который должен был сам позаботиться о безопасности21. В условиях слабости правовых структур отнесение разбоя к форс-мажорным обстоятельствам могло допускать и злоупотребления со стороны недобросовестных держателей чужого имущества. Впрочем, отсутствие в законодательных актах указаний на разбой не может свидетельствовать о том, что он не подходил под форс-мажорные обстоятельства22. В любом случае, видимо, следовало еще доказать, что занятые братом Яакова деньги действительно отобраны разбойниками. Нам не известно, где и при каких обстоятельствах погиб должник, было ли обнаружено его тело, имелись ли прямые свидетели произошедшего и т.п. Судебники 1497 (ст. 55) и 1550 (ст. 90) гг., предусматривали соответствующий сыск, на основании которого и принималось решение о невиновности утратившего чужой товар. Наконец, не ясно, распространялось ли смягчающее действие форсмажорных обстоятельств на поручителя погибшего должника, тем более, если несчастье произошло в дальних краях.Из Киевского письма, подтверждаемого данными Иллариона, явствует, что должники некоторое время содержались под арестом в оковах23.
Годичное заточение Яакова можно трактовать по-разному24. Вероятно, должников содержали в железе до продажи в рабство. Продажа могла быть отсрочена, если имелась возможность выкупа должника и она более устраивала кредитора. Это предположение не противоречит ст.ст. 54- 55 1111, в которых ничего не говорится о содержании под стражей (как, собственно, и о поручительстве25). Ст. 54 представляет право утратив-шим по вине нерадивого купца товар выбирать: «...Ждуть ли ему, а своя им воля, продадять ли, а своя им воля». Вероятно, в последнем случае пострадавшие могли содержать должника в заточении, оставляя простор для принятия наиболее оптимального для них решения. В том числе, возможно, и переводить должника на положение закупа26.Имело место, как следует из письма, и освобождение под поручительство с внесением части суммы в виде своеобразного залога.
О содержании должников под стражей в оковах и об ответственности поручителей свидетельствуют берестяные грамоты (далее - БГ) XII - начала XIII в. Особый интерес представляют грамоты №№ 235, 531, 725. БГ № 235 обнаружена в слое второй трети XII в.27. Ее прочтение и перевод неоднократно уточнялись28. Последний вариант, предложенный А.А. Зализняком, представляется наиболее логичным: «От Судиши к Нажиру. Вот Жадко послал двух судебных исполнителей, и они ограбили меня за братний долг. А я не поручитель перед Жадком. Запрети же ему, пусть не посылает на меня стражу... »29. Таким образом, из грамоты следует, что у некоего Судиши незаконно конфисковали имущество в счет братнего долга. Конфискованного, видимо, не хватило, чтобы набрать необходимую сумму. Поэтому Судиша опасается ареста.
О поручительстве и об ответственности поручителя идет речь и в БГ № 531 (конец XII - начало XIII в.)30. Из нее явствует, что поручительство оформлялось при свидетелях. Публично же, при свидетелях, под залог, давались деньги в долг31.
В грамоте № 72532 некто Ремша обращается к Климяте и Павлу с просьбой сообщить архиепископу о том, что его избили и заковали в железо, причем незаконно, т.к. он обидчику ничего не должен33. Видимо, Ремшу обвинили (по его заверению - незаконно) в невыплате долга, о чем свидетельствует фраза: «...А я емоу не дълъжьне ничиимъ же...». Судя по всему, в сложившейся ситуации пострадавший мог полагаться только на вмешательство владыки.
Порука представляла собой тягостный для поручителей институт, о чем свидетельствуют многие источники. В сочетании с широко распространенным произволом кредиторов (характерно, что во всех трех рассмотренных грамотах их отправители жалуются на таковой), порука, видимо, провоцировала серьезную социальную напряженность, которая нарастала по мере прогрессирующего распада больших семей на малые моногамные. Не это ли обстоятельство со временем побудило составителей Псковской Судной грамоты ограничить поручительство суммой, не превышающей 1 руб. (ст. ЗЗ)34?
Таким образом, если Киевское письмо составлено в X в., то оно содержит первые упоминания о долговом рабстве на Руси, поручительстве, процедуре ареста должников, освобождении под поручительство с залогом35. При этом залог, как способ имущественного обеспечения обязательства, и поручительство, обеспечивавшее выполнение обязательства личностью и имуществом поручителя фактически совпадали. Об этом же свидетельствует БГ № 235 XII в.
Вместе с тем при определенных условиях поручитель мог принять на себя роль кредитора. Это происходило в том случае, когда поручитель расплачивался с кредитором за должника. Тогда к нему переходили права кредитора, со всеми вытекающими последствиями. В этой связи представляет интерес БГ № 510 конца XII - первой половины XIII в36. Ценность ее заключается в том, что она, с одной стороны, показывает ответственность недобросовестного должника перед поручителем и отражает ситуацию, когда исполнение договора займа одновременно обеспечивается залогом и поручительством. Некто Домажир заключил с неким Вячеславом договор займа под залог своего села и еще какого-то имущества. Село, судя по всему, оставалось в распоряжении Домажира, что потребовало поручителя, который своим имуществом гарантировал бы сохранность села и его передачу, в случае неуплаты долга, Вячеславу. Поручителем выступил Кузьма. Однако Домажир бежал, не выкупив заложенного имущества, а его сын с неким Сдылой продали село. Кузьма, видимо, возместил убытки Вячеславу своим имуществом, как поручитель, и предъявил иск Сдыле и Домажировичу. (Видимо, у Вячеслава были какие-то сомнения в отношения залога, поэтому он потребовал поручителя). Грамота интересна и тем, что в ней, наряду с БГ № 531, содержится первое четкое указание на разведение собственно залога и поручительства.
Данная практика распространялась на межобщинные и межгосударственные отношения. Так, в Грамоте Пскова Риге начала XIV в. сообщается о том, как пскович Иван Г олова поручился за рижанина Нездиль- ца, который торговал в Пскове и недоплатил некоему Куморде более 20 гривен серебра. Введя Ивана в поруку, должник уклонился от уплаты долга. Иван отправился в Ригу в поисках Нездильца, а псковичи послали рижанам грамоту, с требованием выдачи Нездильца поручителю. В противном случае они грозили взыскать долг на ком-нибудь из рижских купцов, торгующих в Пскове37. Вероятно, речь шла о том, чтобы заставить Нездильца рассчитаться с поручителем, либо, в противном случае, о выдаче его головой как несостоятельного должника. В случае отказа, по древнерусской традиции, наступала коллективная ответственность со стороны рижской общины. Необходимая сумма взыскивалась с какого-нибудь рижанина, а тот потом должен был «искать свои деньги» у Нездильца.
О том, что практика выдачи головой злостного должника была распространенным явлением в отношениях русских земель с Ригой и Готским берегом, свидетельствует ст. 14 первой редакции Договора 1229 г. и ст. 13 Соглашения Смоленска с Ригою и Готским берегом 1230— 1270 гг. Правда, ст. 14 второй редакции Договора Смоленска с Ригою и Готским берегом, в отличие от первой редакции, предусматривала в отношении должника выставление поручителя. Из нее же следует, что в случае противодействия со стороны местной общины осуществлению имущественных прав иноземца, она сама выплачивала долг за своего со- общинника. Ст. 13 Соглашения предусматривала перекладывание долга на того, кто «изотьметь дължбита» у смольнянина в Риге или на Готском береге, или у немца в Смоленске.
О практике взыскания долга с сообщинников должника свидетельствуют и другие документы. Так, в Договорной грамоте конца XII в. Новгорода с Готским берегом, с одной стороны запрещается насильственное задержание иностранца (немца в Новгородской земле, новгородца «в Немцехъ»), даже если судебное дело не закончено. Разбирательство отодвигалось на год, до возвращения купца. В случае же неисполнения тяжбы предусматривалась процедура взыскания с гостя38. Договорная грамота запрещала сажать должника в погреб (новгородца «в Немцьхъ», а немца в Новгороде), но разрешала «емати свое у виновата»39. В случае, если виновный отказывался возмещать долг, таковой, видимо, должен был также взыскиваться с его единоплеменников.
О практике коллективной ответственности иноземных купцов за невыплаченные долги соплеменников свидетельствует и Грамота Великого Новгорода Колывани о суде над колыванцем Иваном Мясо, должником новгородцев Федора и Осипа, составленная не позднее 1417 г.40 То, что эта практика идет с более ранних времен подтверждают БГ. Из них же следует, что, как правило, в качестве объекта для возмещения ущерба старались подобрать наиболее именитого купца из общины (города) ответчика. Показательна в этом плане БГ № 246 XI века. Некто Жировит, проживающий за пределами Новгородской земли (предположительно в Смоленске, Витебске или Полоцке41), пишет в Новгород Стояну, требуя вернуть долг, грозясь, в случае дальнейшей задержки, за его вину «кон-фисковать товар у знатнейшего новгородца»42. При этом каждая русская земля-волость (город-государство), по понятиям того времени, несла ответственность только за своих граждан. Не случайно новгородцы в договоре конца XII в. с Готским берегом оговаривали: «...Оже тяжа родить в ыное земли в рускых городехъ, то у техъ свое тяже прашати, искати Новугороду не надобе, а тяжа на городы... »43.
Практика коллективной ответственности восходит к древнейшим временам. Но выше отмеченное явление, видимо, отражает ту стадию, когда она, на уровне межволостных (межгосударственных) отношений, стала рассматриваться как своеобразная коллективная принудительная порука, долженствующая обеспечить имущественные права сограждан в условиях слабой развитости соответствующих правовых институтов. Характерно, что дошедшие международные соглашения предусматривали личную ответственность правонарушителя в случаях с разбоем и убийством44. На практике, однако, и при указанных обстоятельствах, в случае неудовлетворения пострадавшим, обычной была коллективная ответственность, что явственно вытекает из содержания ряда межгосударственных документов45.
Понятно, что в случае с Иосифом и его братом ситуация обстояла несколько иначе. Тем не менее, учитывая вышесказанное, уместно предположение, что в случае отсутствия Иосифа в Киеве, кредиторы могли взыскать долг с иудейской общины. В этом плане характерна и такая деталь. В договоре 1229 г. Смоленска с Ригою и Готским берегом (ст. 4) запрещается заключение в железо провинившегося иностранного гостя в том случае, когда за него находился поручитель46. Несомненно, что эти нормы распространялись и на отношения между русскими как в межволостных отношениях, так и в рамках одной волости. Двинская уставная грамота конца XIV в. (ст. 8) предписывала заковывание обвиняемого в железо только в случае отсутствия поручителя. Но уже КП (ст. 14) знает поручительство как способ обеспечения имущественных прав истца при возможном бегстве подозреваемого. Конечно, опасно переносить реалии первой половины XIII в. на эпоху составления Киевского письма. Однако нормы Смоленского договора, в принципе, не противоречат реалиям, описанным в письме47. Яаков, отвечая как поручитель по долгам брата, был заключен в железо потому, что за него в тот момент не нашлось поручителей. И только когда иудейская община поручилась за него и внесла частичный выкуп (залог с точки зрения кредиторов) - он был освобожден.
Свидетельства Киевского письма и БГ № 725 позволяют подойти к решению и еще одной проблемы правовой практики Древней Руси - заковывания преступников в железо и времени возникновения дополнительной ст. 1111. «О ковании мужем». М.Н. Тихомиров полагал, что эта статья появилась не ранее XIV в. Я.Н. Щапов, ссылаясь на ст. 4 договора Смоленска с Ригой 1229 г., считал, что ее можно отнести «по крайней мере к XIII в.»48. Не касаясь вопроса о времени появления указанной дополнительной ст. 1111 отметим, что свидетельства Киевского письма и БГ позволяют отнести существование правовой практики наложения оков к гораздо более раннему времени. Тем более, что заковывание в железо бытовало и в политической практике Древней Руси. О широких масштабах данного явления, свидетельствует, если верить Житию Феодосия Печерского, использование оков в быту для усмирения непокорных домочадцев49.
В свете сказанного, позволим усомниться в соответствии истине мнения о малой информативности Киевского письма, в том, что оно «не содержит таких уникальных сведений об истории Восточной Европы, которые читаются в т.н. еврейско-хазарской переписке»50. Сведения эти не только уникальны, но и, в отличие от вышеназванной переписки, конкретны и достаточно объективны.
Вместе с тем, предложенная публикаторами датировка письма (первая треть X в.) вызывает определенные сомнения. Очевидно, что она привязана к умозрительной дате так называемого завоевания Киева «русью», выведенной О. Прицаком, и к его же трактовке так называемой «хазарской надписи»51. Весьма откровенно и претенциозно свидетельствуют об этом сами авторы: «Установление новых исторических фактов, а именно того, что Игорь (а не Олег) был завоевателем Киева и что это событие имело место где-то в 930 г., имеет самое прямое отношение к датировке письма. Поскольку оно появилось в период хазарского правления в Киеве, то документ должен был быть написан незадолго до завоевания. Таким образом, он может быть датирован 930 г.»52. Как видим, вымышленный один факт (о завоевании 930 г.), наложенный на придуманный другой (о визе хазарского чиновника, а, следовательно, о власти хазар над Киевом в начале X в.) дали в соединении точную датировку.
Показательны и откровения Н. Голба о начальном этапе изучения письма. Когда гебраист Н. Голб в 1962 г. обнаружил документ, его «особенно заинтересовал архаический характер еврейского шрифта и странные» несемитские, «личные имена, появляющиеся в конце письма». Однако, «еще более удивительным» для исследователя оказался «тот факт, что авторы этого письма» называют себя представителями киевской общины. По словам Н. Голба, у него сразу созрело предположение о связи письма с хазарским господством в Киеве, но он «не рисковал делать более решительные выводы». Летом 1966 г. иерусалимский профессор Шауль Шакед предложил ему «обсудить этот документ с выдающимся тюркологом профессором Омельяном Прицаком», который и «подтвердил... предположения» Н. Голба «о хазарском происхождении письма»53. Таким образом, потрясенный открытием (действительно, сенсационным) и возможными исследовательскими перспективами, Н.Голб, тем не менее, долго не поддавался эмоциям, пытаясь найти прочные основания для своих предположений. Однако создается впечатление, что, будучи увлеченным идеей, он все же не случайно нашел О. Прицака, к работам которого всегда настороженно относились тюркологи, но чья склонность к оригинальным, нередко, эпатажным построениям, могла как нельзя лучше сработать на зародившуюся уже в голове Н. Голба гипотезу.
Не вполне убедительны и аргументы палеографического и текстологического характера, приведенные Н. Голбом: указания на «явную древность фрагмента», «уникальное начертание букв» и архаическую равви- нистическую специфику «еврейских идиом текста», использование особых форм, «очевидно» [выделено нами. - В.П.] существовавших «в первой половине X века» и т.п.54. Фактически, пока остаются лишь «хазарские имена» отправителей, подкрепляющие, по мнению Н. Г олба и О. Прицака, гипотезу о ранней датировке55. Однако т.н. «хазарские имена» могут указывать и на период выходящий за рамки X в. Тем более, что ряд исследователей, с одной стороны, поставили под сомнение хазарское происхождение имен56, а с другой, высказали предположение о возможном славянском происхождении некоторых из них (например - Gos- tata [Гостята?], Severteh [Северята?]57. В то же время, иудеи хазарского происхождения равно как и евреи, выходцы из Хазарии, вполне могли заимствовать на Руси славянские имена. Тот же Гостята, «сын Кавара Ко-гена, может считаться евреем - выходцем из Хазарии, где его отец был назван тюркским (каварским) именем»58. Как бы там ни было, следует признать, что ни Н. Голб и О. Прицак не смогли убедить всех в своей правоте относительно «хазарских имен», ни их противники не сумели убедительно доказать обратное.
Содержание письма не позволяет внести какие-либо коррективы в датировку. Подобное могло случиться с Лаковом и во времена Владимира
Святославича, и раньше, и гораздо позже (о чем свидетельствуют рассмотренные выше древнерусские источники). Конечно, соблазнительно связать сюжет с разбойниками, от рук которых пострадал брат нашего героя, со свидетельством летописи о том, что при Владимире «оумно- жишася [зело] разбоеве»59 (подкрепив конструкцию, для вящей надежности, рассуждениями Илариона о долговом рабстве и т.п.). Однако разбойное нападение на незадачливого должника могло произойти в любое время. Правда, несколько неуютное положение, в котором на момент событий оказалась еврейская община, численный состав ее, не высокий уровень материального благосостояния60, по логике вещей, могут указывать на период противостояния Руси с каганатом либо на первые десятилетия после падения Хазарии, что не могло не сказаться на иудейских общинах, тесно связанных с нею. Арабские дирхемы (если речь в письме идет о них) находились в денежном обращении на территории Восточной Европы в конце VIII - начале XI в. Учитывая все «за» и «против», можно остановиться на более широкой датировке: X - начало (может быть, первая половина) XI в. Однако, на данный момент изученности, нельзя полностью исключать возможности создания документа в более позднее время. Естественно, что решающее слово остается за гебраистами. Тем не менее, даже если мы будем учитывать возможность более широкой датировки, письмо не только проливает свет на неизвестные ранее стороны правового и социального быта Древней Руси, но и, в совокупности с другими источниками, дает ключ к пониманию особенностей средневекового законотворчества. Например, залог существовал уже в древнерусскую эпоху, а законодательно был оформлен только Псковской судной грамотой. Система поручительства при денежных займах также далеко не сразу находит отражение в законодательных актах61. То же самое можно сказать и о процедуре заковывания в железо.
Уникальность Киевского письма не только в его древности, но и в содержащейся в нем информации, единственной такого рода для Древней Руси. Уникальность заключается в том, что в письме дано не частичное (как в БГ или других упоминавшихся более поздних псковских и новгородских источниках), а практически полное описание юридического казуса, связанного с порукой и ответственностью поручителя. Более того - описан случай двойного поручительства (Яакова за брата, иудейской общины за Яакова) и выкупа поручителя поручителями со своеобразным залогом. Процедура поиска оставшихся денег, на первый взгляд, не имеет отношения к древнерусской правовой практике. Но это не совсем так, поскольку собранные еврейскими общинами деньги являлись милостыней не только Яакову. но и киевской еврейской общине, поручившейся за него62.
Но существует еще одна важная проблема Киевского письма, на которую указал в свое время С. Шварцфукс. По его мнению, письмо было послано не из Киева, а в Киев. Н. Голб неправильно перевел с еврейского «мы, община Киева, (этим) сообщаем вам...». Надо, по мнению С. Шварцфукса: «Мы извещаем вас, община Киева, о причиняющем беспокойство деле...»63. М. Эрдель не только развил идеи С. Шварцфукса, но и предположил, что письмо в Киев было послано из Дунайской Болгарии64. Надо сказать, что сам Н. Голб указывал на буквальный перевод рассматриваемого фрагмента: «мы сообщаем вам, община Киева». Он допускал, что «они могут быть истолкованы как “мы, община Киева, (этим) сообщаем вам”». Однако, в отличие от своих оппонентов, Н. Голб опирался не только на сам текст, показывая особенность синтаксической структуры рассматриваемого предложения, но и на анализ других, типологически сходных писем из генизы, учитывал обстоятельства обнаружения письма, исторические реалии и, наконец, практический смысл: «Ни в одном из найденных в генизе писем такого рода, адресованных еврейским общинам вообще65, не обращаются затем к какой-нибудь отдельной общине. Очевидно, что путь подателя письма закончился в Фус- тате. Следовательно, совершенно ясно, что он взял с собой письмо из одного места - Киева - и предъявлял его в различных городах по пути следования»66. Чтобы принять точку зрения оппонентов Н. Голба, следует допустить что: отправители письма, адресовали его ко «всем святым общинам», но обращались конкретно к киевской; отправители, послали своего сообщинника за милостыней по святым общинам, снабдив его письмами к каждой из них; они, почему-то, поступили так, вопреки сложившейся традиции. При таком подходе сложно объяснить, каким образом письмо, посланное в Киев, оказалось в каирской генизе. Наконец, возникает вопрос, почему отправители письма, предусмотрев обращение к каждой возможной общине, куда мог придти Яаков за милостыней, поставили собственные подписи в конце текста, но не указали к какой общине они принадлежат? В свете вышесказанного, точка зрения Н. Голба выглядит весьма основательно и вполне убедительно.
Высказываются сомнения и в подлинности киевского письма. Так, критический подход к хазарско-еврейским документам X в. в настоящее время развивают А.П. и П.П. Толочко. По их словам, «шлейф фальсификации тянется за хазарско-еврейськой перепиской буквально с момента ее открытия (с последним документом - так называемым “Киевским письмом X в.” - включительно)». Исследователи считают небезосновательной точку зрения о том, что документы могли фальсифицироваться в крымских еврейских общинах, откуда отсылаться в Каир67.
Скептицизм украинских авторов, несмотря на непопулярность в современной историографии, имеет под собой определенные основания. Особенно если учесть чрезвычайную идеологическую ценность самого факта существования Хазарского каганата для еврейской диаспоры, рассеянной по свету и живущей в ожидании прихода царя иудейского и восстановления Царства Израилева68. Вместе с тем, вряд ли можно согласиться с предположением о возможной фальсификации «Киевского письма». Кому и зачем, спрашивается, нужно было его фальсифицировать? «Киевское письмо», в отличие от той же «еврейско-хазарской переписки» и «Кембриджского документа», по своему содержанию не несет никакого политико-идеологического заряда. В нем описывается заурядная частноправовая сделка, которая, в силу драматичного и, в тоже время, типичного развития событий, потребовала вмешательства киевской иудейской общины. В данной связи оно сродни БГ № 725. Только отправитель последней апеллировал за помощью к архиепископу, а со-ставители письма - к единоверцам из других общин. Это дошедшие до нас осколки простых житейских трагедий, которые теряются под пером летописца или законодателя. Тем особенно они и ценны для историка.