Очерк 2. Институт рабства у антов, склавинов и восточных славян: традиции и новации

Будучи базовой и древнейшей, оппозиция «свой» - «чужой» стояла у истоков деления общества на свободных и несвободных. Как показал И.Я. Фроянов, рабство возникло в первобытном обществе «как институт,

64

обслуживающий жизненно важные нужды древних людей, связанные с непроизводительной (религиозной, военной, демографической, матримониальной и пр.) сферой их деятельности»70.

Точно определить время возникновения рабства у славян не пред-ставляется возможным. Новые институты в традиционных обществах утверждаются очень медленно в силу консервативности сознания отягощенного всевозможными табу, отмена которых требовала сверхъестественной санкции. Попытки исследователей предельно сузить хронологические рамки появления рабства у славян, привязывая датировку к конкретным событиям, отраженным в источниках, вряд ли обоснованы и методологически корректны.

Впрочем, сходные взгляды высказывались историками и раньше. И.Я. Фроянов, вполне обоснованно, подвергнул подобные построения развернутой критике76. В заблуждение исследователей вводила фраза, вырванная из общего контекста сочинения Прокопия Кесарийского: «сначала славяне уничтожали всех встречающихся им жителей. Теперь же они, как бы упившись морем ... крови стали некоторых из попадавшихся им брать в плен, и поэтому все уходили домой, уводя с собой бесчисленные десятки тысяч пленных»77. На самом деле речь идет у Прокопия не о склавинах вообще, а конкретно о двух вышеназванных отрядах. Суть сводится к тому, что с момента вторжения в пределы Византии и до взятия Топира (в котором они, перебив мужчин, обратили в рабство детей и женщин), и отряд, взявший город, и отряд, действовавший параллельно, «не щадили никакого возраста»78. Теперь же и те, и другие, решили взять некоторых в плен, и вернулись С НИМИ ДОМОЙ79. Поведение славян понятно: на начальной фазе набега, стремясь углубиться как можно дальше на территорию противника и сохранить высокие темпы движения, они не обременяли себя взятием пленных. И только на заключительном этапе военной экспедиции, перед возвращением домой, оба подразделения начинают захватывать и живую добычу, с которой покидают пределы империи. Таким образом, действия славян были продиктованы военной необходимостью80, а не появившимся внезапно желанием завести рабов.

Первое известие о рабах у славян содержится у Прокопия Кесарийского, в рассказе о судьбе анта Хилвудия и его тезки - византийского полководца.

Во время одной из экспедиций в пределы славян погиб византийский полководец Хилвудий, а спустя время на поле битвы встретились скла- вины и анты. В ходе сражения антский юноша, по имени Хилвудий, был пленен и порабощен одним из склавинов. Юный ант стал «чрезвычайно» преданным рабом и умелым воином, «и много раз рискуя за господина... весьма отличился и поэтому смог покрыть себя большой славой». Примерно в то же время анты совершили набег на Фракию, ограбив и поработив многих ромеев. Некто из пленённых, не находя других средств возвращения на родину, прибегнул к обману, уверив хозяина, что «в племени склавинов находится в рабстве Хилвудий, бывший ромейский полководец», скрывающий от варваров, кто он такой. Не подозревая подвоха, надеясь на богатое вознаграждение и почет от императора, ант соблазнился предложением своего раба и, появившись с ним у склавинов, за большие деньги купил Хилвудия. Каково же было его разочарование, когда он узнал правду. Купленный раб откровенно изложил свою историю: «...Мол, родом он и сам ант, а сражаясь (вместе) с соплеменниками против склавинов... попал в плен к одному из противников, а нынче же, поскольку вернулся в отчие места, то впредь и сам будет свободен, по крайней мере по закону». Однако хитрый ромей настаивал на своем, доказывая, что Хилвудий скрывает истину, поскольку находится во враждебном окружении. Когда описанная история стала достоянием народа, «ради этого стали собираться почти все анты, (ибо) они считали это общим делом, думая, что им будут большие блага, раз уж они стали хозяевами ромейского полководца...». Угрозой наказания они заставили Хилвудия признать себя византийским военачальником.

В это время император Юстиниан прислал послов «именно к этим варварам», предлагая им поселиться в городе Турисе и обещая большие деньги за оборону границ Византии от кочевников. Анты согласились с предложением на том условии, что, поставив вновь Хилвудия «ромей- ским полководцем», император «даст (его) им в качестве сооснователя».

Повествование Прокопия характеризует систему общественных отношений у славян VI в., наполняя ее конкретным содержанием. Так, мы видим, что пленный обращается в раба, становясь собственностью пленителя, а купленный раб - собственностью купившего его. Обращает внимание то обстоятельство, что Хилвудия принуждали на народном собрании признать себя византийским полководцем. Причем сами анты, видимо, искренне верили в это. Заподозрить их в хитрости сложно, поскольку Хилвудия готовили к отправке в Византию, где подлог легко было раскрыть (что и произошло на самом деле). Но если эта догадка верна, то он попал не в родное, а в какое-то другое антское племя, поскольку никто не мог его опознать и подтвердить истинность сказанного им. Более того, Хилвудий происходил из другого союза племен, поскольку в рамках такого объединения установление истины не представляло непосильной задачи. Предполагать наличие в это время антского суперсоюза племен вряд ли возможно82. В лучшем случае речь может идти о координации военных действий некоторыми племенными объединениями83, но не всех антов в целом. Определять антскую общность VI-VII вв. в потестарно-политических терминах нет оснований. Это метаэтническая общность, аналогичная склавинской, с устойчивым самосознанием84. Следовательно, базировалось она на этнической основе, на представлении об общих корнях. Поэтому закабаление анта антом исключалось не только в рамках племени и союза племен85, но и в масштабе антского мира в целом. По справедливому замечанию В.И. Абаева, ант мог быть рабом у склавина, но не анта86.

Как бы там ни было, оказавшись в антских пределах, купленный в качестве раба (а не выкупленный), Хилвудий посчитал себя свободным «по закону». Данное обстоятельство заставляет подразумевать наличие определенных традиционных норм, распространяющихся только на антские племена. Из сюжета также следует, что интересы конкретного соплеменника и его рода, в случае необходимости, приносились в жертву племени (или союза племен).

Рассматриваемое сообщение Прокопия пользуется доверием у исследователей. Написано оно было спустя несколько лет после описанных событий. Кроме того, византийское правительство не могло халатно отнестись к случаю самозванства, затрагивавшему интересы империи. Поэтому нет оснований сомневаться в тщательности проведенного властями расследования. Прокопий, видимо, и использовал сведения, полученные в результате оного. Следовательно, сама история с Псевдо- Хилвудием вряд ли была им выдумана.

Вместе с тем, степень достоверности рассказа в деталях может вызывать сомнения. Как отмечалось в историографии, «в рассказе о Псевдо- Хилвудии ощущается литературное влияние ... новоаттической и римской комедии...»87. Поэтому обстоятельства пребывания Хилвудия в плену, равно как и события, связанные с превращением его в самозванца могут нести печать византийских представлений о рабстве и взаимоотношениях рабов и господ. Если же известия Прокопия более или менее точно характеризуют систему социальных связей у славян VI в., то перед нами институт рабства, проделавший значительный путь в своем развитии, где купля-продажа рабов является обычным явлением, а судьба раба зависит от воли господина. Он волен продать раба, отпустить на свободу (иначе бы затея хитрого ромея, введшего в заблуждение своего господина и волею случая всех антов, не имела бы смысла) без согласия племени. Кроме того, налицо высокая степень этнического самосознания антов. Однако она опирается, скорее всего, на архаические представления о родстве, связанном с общностью происхождения и языка. Последнее обстоятельство должно предусматривать достаточно развитую систему генеалогических представлений и закрепление их на уровне общего мифологического пласта.

Даже если сделать поправки на возможность модернизации Прокопием общественных отношений у славян, следует согласиться с мнением, что к VI в.

В охоте за живой добычей славяне уже в VI в. достигли совершенства, используя свои необычайные способности маскироваться на местности и незаурядные физические данные, о чем единодушно писали византийские авторы. Яркий пример - события 539 г., связанные с осадой г. Аук- сима византийской армией. Осажденные готы, вследствие страшного голода, питались травой, которую рвали на лугу, за стенами города. Тем не менее, они не думали сдаваться. Тогда византийский полководец Велисарий решил добыть живым «кого-нибудь достойного из врагов». Валериан посоветовал поручить это дело кому-нибудь из склавинов, поскольку они «имеют навык, скрывшись за малым камнем или случайно попавшейся порослью, захватывать ... врага». Отобранный воин, «сжавшись всем телом в комок», притаился в кустарнике недалеко от стены. Дождавшись, когда один из готов вышел из города на луг, склавин, «налетев на него сзади... внезапно схватил его и, сильно сдавив... поперек (туловища) обеими руками, принес в лагерь...»90.

Следует отметить, что жертвою склавина на этот раз стал не изнеженный византийский горожанин, а закалённый и опытный в боях воин- варвар. С мирным населением Византии дела обстояли намного проще. Например, в течение нескольких лет славяне держали в фактической блокаде город Фессалонику. Когда не удавались осады, они действовали небольшими подразделениями: прячась в поле и между скал, убивали или захватывали в плен всех, кто выходил за стены города или отваживался выйти в море за пропитанием91. При этом варвары внезапно выскакивали «как ястребы»92. В рабов превращались и горожане-перебежчики, не выдерживавшие тяжкого бремени осады93. Имеются известия и о морском пиратстве, как источнике получения рабов.

Не мудрено, что пленники-рабы скапливались у славян в больших количествах. Даже если отбросить эмоциональные сетования византийских авторов об уводе в плен десятков и сотен тысяч ромеев94, следует признать, что счет шел на тысячи. Например, только в 768-769 гг. император Константин V выменял у славян на шелковые одежды две с половиною тысячи византийцев, захваченных в свое время на островах Имврос, Тенедос и Самофракия95. Вряд ли ими исчерпывался весь контингент плененных славянами жителей этих островов. Ясно также, что при вторжениях в материковые районы Византии добыча была гораздо весомее.

В свете вышесказанного понятны усилия византийского правительства по возвращению пленных христиан на родину, равно как и инструкции византийским армиям вторжения как можно дольше задерживаться на территории славиний, «дабы пленные ромеи получили ... возможность без страха вернуться»96. Такие указания, особенно о зимовках в пределах противника, не вызывали особого энтузиазма у византийских воинов и нередко вели к солдатским бунтам97.

Захваченных в бою или разведке врагов связывали. Этот способ ограничения свободы движения противника широко распространен в армиях мира. Однако отдельные сведения источников позволяют считать, что в глубокой древности это был, помимо прочего, символико-магический акт, свидетельствующий о поступлении в полное распоряжение победителя. Интересные сведения на этот счет находим у Тацита. Проигравший в кости «свою свободу и свое тело» германец, писал он, «добровольно отдает себя в рабство и, сколь бы моложе и сильнее выигравшего он ни был, безропотно позволяет себя связать и выставить на продажу».

Акт связывания здесь, несомненно, играл символическую роль. Выигравший не мог опасаться побега или сопротивления проигравшего, так как, по словам Тацита, «такова их стойкость в превратностях этого рода, тогда как ими самими она именуется честностью»98. Возможно, что у ряда славянских племен элементы подобного отношения к связыванию противника сохранялись даже в VII-VIII вв. Например, в несчастной для лангобардов битве со славянами начала VIII в., в которой, по словам Павла Диакона, «погибла вся фриульская знать», единственным, отличившимся у побежденных, оказался Мунихиз. «Когда его сбросили с коня и один из славян, тотчас напав на него, связал ему руки веревкой, он связанными руками вырвал из правой руки этого славянина копье и им же его пронзил, а затем, связанный, бросился вниз по неровному склону и спасся»99.

Из отрывка следует, что руки у Мунихиза были связаны спереди, в запястьях (в противном случае невозможно было вырвать копье), а ноги оставались свободными (иначе он не смог бы бежать). Предположить, что славянин не успел его связать до конца, вряд ли возможно. Связывать противника, держа в правой руке копье, мягко говоря, затруднительно. Поэтому восстанавливается следующая картина. Во время одного из боевых эпизодов Мунихиза сбросили с коня. Бросившемуся на него славянину он протянул руки для связывания, что означало сдачу в плен (в единоборстве связать противнику, судя по всему не слабому, руки спереди практически невозможно). Удостоверившись в покорности пленника, отдавшего себя в его полную волю, славянин, по-видимому, повел его в обоз, к остальным пленным (с ним «на руках» он не мог продолжать участие в сражении). Воспользовавшись потерей бдительности со стороны своего пленителя, не ожидавшего, возможно, такого нарушения «правил», Мунихиз вырвал копье и, пронзив конвоира, бежал.

Данный эпизод, на наш взгляд, может свидетельствовать о сущест-вовании у славян раннего средневековья определенных устоявшихся норм в отношении сдавшегося врага. Протянувший руки для связывания передавался, по их представлениям, в полную волю победителю. Последний мог убить поверженного, но мог и пленить. Символическим актом пленения и являлось связывание запястий. Ведь побежденный, по понятиям того времени, как и его имущество, переходил в распоряжение победителя. О символическом характере связывания говорит и то, что связанному таким образом человеку при удобных обстоятельствах освободиться гораздо проще, чем, скажем в том случае, если бы руки были зафиксированы за спиной. Возможно, это восходит к ритуальному связыванию и как-то соотносится с магическими свойствами узла, веревки и круга, который она образует в таком положении. Вероятно, и распространенный впоследствии во многих странах способ казни через повешение восходит к ритуальному повешению, зафиксированному у многих народов, в том числе у славян и германцев.

Привлекает в этой связи внимание известие «Повести временных лет» о походе 941 г. Игоря на Византию. Русо-славянские полки прошлись огнем и мечом по побережью, жестоко расправляясь с пленными: «...Ихже емше, овехъ растинаху, другая аки странь поставляюще и стреляху въ ня, изимахуть, опаки руце съвязывахуть, гвозди железный посреди главы въбивахуть ихъ»100. Интересующий нас сюжет, как отмечалось в литературе, заимствован летописцем из Продолжателя Амартола101. Сходные сведения содержатся и у Продолжателя Феофана: «...А из пленных одних распинали на кресте, других вколачивали в землю, третьих ставили мишенями и расстреливали из луков. Пленным же из священнического сословия они связали за спиной руки и вгоняли им в голову железные гвозди»102. Таким образом, прежде чем предать пленников мучительной смерти (может быть - принести в жертву богам), им связывали руки за спиной.

Определенные параллели этому известию находим у западных славян. В сочинениях Адама Бременского и Гельмольда сообщаются подробности расправы славян с христианами в Альденбурге, в котором таковых оказалось больше всего: «Перерезав всех их [христиан. - В.П.] как скот, 60 священников они [славяне. - В.П.] оставили на поругание. ... Разрезав железом кожу на голове в форме креста, вскрыли таким образом, у каждого мозг, потом связали руки за спиной и так водили исповедников божьих по всем славянским городам, пока они не умер-ли»103. Справедливости ради отметим, что, согласно источнику, руки священников связывали уже после того, как подвергли их головы «вскрытию». Тем не менее, думается, можно вести речь о связи акта связывания рук за спиной с ритуалом казни священников. Следует учитывать, что Адам Бременский (заимствовавший у него этот сюжет Гельмольд - тем более) не являлся очевидцем событий и мог напутать в деталях. Вряд ли в момент «вскрытия» священники оставались не связанными (вопрос только в том, каким способом их связывали). Как бы там ни было, концовка своеобразной казни происходила со связанными за спиной руками и именно в такой позе несчастные встретили смерть.

В свете сказанного, соблазнительно предположить, что тем пленным, которым решали оставить жизнь, руки связывали спереди, а тем, кого предназначали для расправы или жертвоприношений (что в древности было взаимосвязано) - сзади. Это могло быть обусловлено религиозными представлениями древних людей, определявших по солнечному движению свое «отношение к окружающему миру, что очевидно из совпадения понятий левого с северным и правого с южным...», поскольку с молитвой всегда обращались к востоку104. Следовательно, восток являлся передней стороной, а запад - задней105. Если с востоком «соединялось представление рая, блаженного царства вечной весны, неиссякаемого света и радостей», то с западом была связана идея смерти и ада, царства тьмы106. Поэтому, завязывая руки за спину, на «западную сторону человека»107, его предназначали в жертву богам, готовили к отправке в царство тьмы? Не случайно, видимо, славяне, перед сжиганием, ориентировали покойников головой на Запад - в сторону страны смерти108.

Связывание рук противнику могло символизировать и лишение его силы с помощью узла и веревки (игравших магическую роль109). Ведь помимо прямого значения, слово «рука» имело и переносное: власть, сила, мощь110. Связывание же символизировало потерю свободы и переход в полное распоряжение связавшего, устанавливало между ними определенную магическую связь. Связывание, видимо, разрывало и связь с родом, нанося ему (по крайней мере, в ряде случаев) оскорбление. Особенно наглядно подобное представление варваров прослеживается на примере франков. Когда Хлодвиг разгромил войско своего родственника Рагнахара (короля Камбре), тот «приготовился к бегству, но свои же люди ... его схватили, связали ему руки за спиной и вместе с его братом Рихером привели к Хлодвигу. Хлодвиг сказал ему: “Зачем ты унизил наш род тем, что позволил себя связать? Лучше бы тебе было бы умереть”. И, подняв секиру, рассек ему голову, затем, обратившись к его брату, сказал: “Если бы ты помог своему брату, его бы не связали”, и убил его... поразив секирой»111. Видимо, об этом же свидетельствует и сообщение Юлия Цезаря о судьбе одного из галльских вождей - Драппете. Будучи взятым в плен, он уморил себя голодом «может быть, потому, что был возмущен и озлоблен наложением цепей... »112.

В Древней Руси связывание применялось к пойманным рабам и преступникам (злодеям), а связать кого-либо означало уподобить его злодею113.

Поскольку раб был чужаком, для нейтрализации его вредоносного магического воздействия на сородичей проводился определенный магический обряд, в результате которого он вводился в кровнородственный коллектив на правах младшего, неполноправного члена114. Возможно, далеким отголоском такой практики является обычай подвязывания ключа при вступлении в должность ключника115. Обычно бросается в глаза ключ, как символическое отражение статуса его подвязавшего в господском хозяйстве. Однако ключ выполнял и магические функции116 (не случайно его изображение широко использовалось в языческих амулетах). Наиболее же архаическая, магическая сторона описанного обряда, на наш взгляд, проступает в поясе, или веревке, на которой подвязывали ключ. В славянских народных представлениях пояс, веревка - не только «символ дороги, пути через мифические и реальные преграды», но и (используемые в качестве детали одежды, принимающей форму круга) мощный оберег. Снятие пояса означало приобщение к потустороннему миру, нечистой силе. «С помощью пояса устанавливалась связь между “своим” и “чужим” пространством, старым и новым домом»117. У белорусов ребенка повязывали поясом сразу после крещения, в Курской губ. - на 40-й день. В Московской губ. обряд первого подпоясывания ребенка совершался через год после рождения. Характерно, что это делала крестная мать у печной трубы118. Печь же, как известно, «наиболее мифологизированный и символически значимый предмет обихода», один «из сакральных центров дома». Ее символика отнесена главным образом к интимной сфере жизни человека, «в таких ее проявлениях, как соитие, дефлорация, развитие плода, рождение и, с другой стороны, агония, смерть и посмертное существование». Через печную трубу осуществляется связь с внешним миром, в том числе с «тем светом»119.

В поверьях пояс представляется так же источником жизненной силы, оплодотворяющего начала. Магические свойства пояса используются в свадебном обряде как охранительная мера120 и для скрепления союза молодых121. В последнем случае, изначально, видимо, была заложена идея инкорпорации чужака в новый коллектив, перехода из старого дома в новый и, вероятно, идея перерождения (рождения заново) в новом качестве. (Характерно, что пояс у восточных славян является и обязательным элементом одежды покойника122). Поэтому, вполне возможно, что повязывание веревкой или поясом пленника, на начальном этапе представляло собой магический обряд по введению последнего в новый коллектив на вышеуказанных уже подчиненных условиях. Ведь, в дополнение к сказанному, по славянской мифологии «образ веревки ... обозначает и переплетенность поколений, когда-то живших и ныне живущих»123. Таким образом, старый человек, представитель чужого коллектива «умирал» и «рождался» член нового кровнородственного сообщества124. Это вполне естественно, так как в условиях господства кровнородственных отношений с их категоричным неприятием чужих включение в коллектив иноплеменника могло осуществляться только посредством адопции в качестве младшего и, как следствие, неполноправного члена семьи или рода125. Не исключено, что подпоясывание играло и роль оберега, который должен был защитить коллектив от адаптировавшегося в его состав чужака126.

Захваченные пленники делились между участниками военного похода, либо пиратской акции. По мнению И.Я. Фроянова, первоначально у антов и склавинов рабовладение «было коллективным по существу и частным по форме». В результате дележа раб попадал в частные руки, но не только род, но и племя сохраняли на него владельческие права127. Видимо, эти верховные права племени определялись особенностями кровнородственной организации, вследствие чего раб адоптировался в тот или иной коллектив на положении младшего сородича. Реально же рабы принадлежали пленителю, а вернее его роду. Об этом свидетельствует случай с Хилвудием, (как и более поздняя практика). Тот факт, что впоследствии племя предъявило на него свои права, говорит не о праве собственности, а о приоритете общенародных (общеплеменных) интересов над частными. Ведь права на него анты предъявляли не как на раба, а как на византийского полководца, который, волею судьбы оказался, как они думали, в их руках, и благодаря чему должна была кардинально измениться ситуация к лучшему в жизни данного объединения. Не исключено, что между таким рабом и тем, кто его пленил, устанавливалась особая система личных связей. Тот же Хилвудий, по словам Прокопия, «стал чрезвычайно предан владельцу» и много раз рисковал жизнью ради господина128. То есть, речь идет о личной преданности конкретному лицу основанной, вероятно, на каких то сакральных пред-ставлениях. Правда, мы не можем безоговорочно принимать данные свидетельства автора, поскольку он пользовался, скорее всего, устной информацией и, кроме того, подвергая полученные сведения литературной обработке, мог переносить на антское общество византийские реалии129.

Трудно сказать, отличался ли статус таких захваченных «индивидуально» рабов, от рабов, считавшихся общей добычей и делившихся по жребию. Учитывая значение жребия в жизни людей того времени, можно предположить, что сколько-нибудь существенной разницы не было.

Необходимо учитывать и роль внешнего фактора. Как показывает случай с тем же Хилвудием, равно как и косвенная информация других источников, частые контакты славян с византийцами и другими народами должны были существенно повлиять на прочность их традиционных устоев, в том числе и в отношении права собственности. В пределах рода или племени подобные новации еще встречали сильное препятствие со стороны традиционных институтов и норм. Однако отдельные лица могли выходить за рамки устоявшегося порядка отношений. Это было связано как с переходом на службу к императору, так и с представлявшейся возможностью получить личную выгоду от иного рода услуги оказанной империи. Характерно, что ант, купивший Хилвудия, скрывает от соплеменников свои намерения и стремится, с помощью раба-ромея, лично вступить в переговоры с византийскими властями и получить за воз-вращение «византийского полководца» большую награду. Здесь мы уже видим превалирование личных интересов над интересами племени130. Естественно, это еще не массовый случай, но и не единичный. Конечно, такие явления были возможны, прежде всего, в местах интенсивных славяно-византийских контактов. Если племя уходило на новые терри-тории, то прежняя система ценностей быстро укрепляла свои позиции. Подобное, видимо, произошло с теми племенами, которые участвовали в заселении Восточной Европы.

Адаптируясь в тот или иной коллектив на положении младших домочадцев, рабы могли быть выкуплены соплеменниками, либо получить свободу по истечении определенного срока: «Пребывающих у них в плену они не держат в рабстве неопределенное время, как остальные племена, но, определив для них точный срок, предоставляют на их усмотрение: либо они пожелают вернуться домой за некий выкуп, либо останутся там как свободные люди и друзья»131. Маврикий Стратег, автор этого знаменитого пассажа, по-видимому, рассматривал такую практику как следствие хорошего отношения славян к иноземцам132. На самом деле это распространенное явление на ранней стадии развития рабства133. Не всегда рабское состояние было наследственным134. У ряда народов статус невольничества утрачивался потомками плененных. Например, у аканов это происходило в третьем поколении135. У аваров, с которыми славян волею судьбы связывали весьма тесные отношения, видимо, существовали сходные порядки. Так, в «Чудесах св. Дмитрия Солунского» рассказывается о массовом выводе аварами пленных византийцев и поселении их в Паннонии. На новом месте переселенцы «смешались ... с булгарами, аварами и другими язычниками... Когда же прошло шестьдесят лет и более с тех пор, ... образовался там уже другой, новый народ, и большинство из них со временем стали свободными. И хаган аваров, причисляя их уже к собственному народу, ... поставил над ними архонта по имени Кувер»136. О.В. Иванова, на основании данного сообщения, предположила, что «у аваров, как и у славян, видимо, существовал обычай предоставлять свободу пленным по истечении определенного срока»137. На наш взгляд, здесь был реализован второй вариант из указанной практики - предоставление свободы потомкам плененных в определенном поколении. Ведь по истечении 60 с лишним лет свободу получили не все, а только «большинство». Поэтому, скорее всего, свободными становились потомки пленных. В каком поколении - сказать трудно, ведь за истекшие со времени пленения годы могли народиться и вырасти 3 новых поколения - с одной стороны, и остаться в живых некоторые из уведенных аварами в плен - с другой.

Институт «временного рабства» - следствие не столько низкого уровня развития производительных сил и малой прибыльности рабского труда, как считают некоторые авторы138, сколько особенности менталитета кровнородственных коллективов на указанной стадии развития. Отношения между людьми строились на основе оппозиции «свой - чужой» и на половозрастной дифференциации. Присутствие «чужого» на своей территории можно было допустить только после процедуры его превращения в «гостя»139, либо совершения обряда адопции. Поскольку адопция пленника предполагала его включение в коллектив на правах младшего, неполноправного сородича, то повышение его статуса должно было осмысливаться категориями естественного взросления человека и превращения в полноценного члена коллектива. Как юноша по достижении определенного возраста проходил обряд посвящения и становился мужчиной140, а вместе с этим и полноправным сородичем, так и раб, по истечении определенного срока, в результате сходной, по- видимому, процедуры141 получал статус свободного. Но вся эта эволюция осмысливалась в плане естественного взросления человека.

Этим обстоятельством, на наш взгляд, объясняется и та часть сообщения Маврикия Стратега, в которой говорится, что славяне, определив для пленных «точный срок, предоставляют на их усмотрение: либо они пожелают вернуться домой за некий выкуп, либо останутся там как свободные люди и друзья»142. Речь здесь идет не о выкупе из рабства, а о праве возвращения на родину по его окончании. Те, кто оставался у славян «как свободные люди и друзья» ничего не платили, так как, по-видимому, с точки зрения славян, уже стали «своими». Выразившие же желание вернуться на родину, автоматически превращались опять в «чужих», и на них распространялось право выкупа, правда, возможно, в меньшем размере, чем за просто пленных. Не исключено, впрочем, что это была своеобразная компенсация роду за потерю «сородича», каковым становился адаптированный чужак. Может быть, далеким отголоском такой практики является обычай продажи холопов в Древней Руси, отмеченный в ст. 110 Пространной Правды: «...Оже кто хотя купить до полу гривны, а послухи поставить, а ногату дасть перед самем холопомь...». Вручение ногаты в присутствии продаваемого холопа, помимо уплаченной его фактической стоимости, возможно, символизировало компенсацию кровнородственному коллективу потери «сородича», каковым некогда, пусть и неравноправным, считался раб. Только раньше компенсация платилась за право покинуть род по окончании срока рабства, теперь же - при переходе в распоряжение другого хозяина и представляемого им рода. Здесь как бы происходило раздвоение уплаченной суммы на собственно продажную стоимость раба и символическую компенсацию. Подобный символический обряд мог возникнуть на этапе трансформации института временного рабства в пожизненное (или наследственное), либо в период, когда наряду с иноплеменниками, стали обращаться в рабство и соплеменники143. Современникам Пространной Правды изначальное содержание этого акта, скорее всего, было уже не вполне понятно.

Положение раба в родоплеменном коллективе современные ис- ледователи все больше склонны рассматривать через призму бытовой ущербности, нежели социального неравенства144. Рабы выполняли тяжелую или наименее престижную работу, использовались по домашнему хозяйству и для жертвоприношений, а женщины и в качестве наложниц. Вероятно, в ряде племен рабы восполняли нехватку рабочих рук, связанную с отвлечением мужчин для участия в военных и пиратских рейдах на сопредельные территории. Имеются указания, как в случае с Хилвудием, на участие рабов в битвах, в которых они могли, благодаря храбрости и мужеству, получить всеобщую известность и признание. Однако тот же Хилвудий, несмотря на все заслуги перед новым племенем и своим господином, был, как справедливо отметил Г.Г. Литаврин, продан последним, как только «ему предложили за него приличную сумму»145. Большая же часть пленных или выкупалась соотечественниками после окончания боевых действий, или шла на продажу. Имеется известие, например, что осаждавшие Фессалоннику славяне продавали «всех, кто перешел к ним, народу славян в более северные (области)...»146. Здесь уже можно усматривать указание не только на продажу, но и перепродажу пленных, с целью получения прибыли (вряд ли можно предполагать, что все покупаемые по удобному случаю147 пленники, предназначались для внутриплеменного использования).

Исследователи, как правило, склоняются к признанию мягкого характера рабства у славян рассматриваемого времени. Правда, существует точка зрения, по которой склавины и анты находились на рабовладельческой стадии развития148, но она современной наукой не воспринимается всерьез. В последнее время высказаны два мнения на рассматриваемый вопрос: о «первобытном рабстве» у рассматриваемых племен149, и о широком применении рабов в домах славянской племенной знати150. При этом Г.Г. Литаврин, отстаивающий вторую точку зрения, полагает, что уже в VI в. «правовой статус и положение раба определялись, по- видимому, целиком и полностью волей господина, исключая особые случаи»151. В источниках имеются косвенные указания на подобный вариант отношений. Например, в «Чудесах св. Дмитрия Солунского» повествуется о пленении славянскими пиратами епископа Киприана во время плавания у берегов Эллады. Его вместе с другими, славяне доставили «в свою страну» и «использовали их, как кому из них случилось, соответственно со (своим) более кротким или суровым нравом»152. Однако датировать описанные здесь события весьма сложно, равно как и определить, не являлся ли данный пассаж механическим переносом византийских реалий на славянскую почву. Кроме того, не ясно, о чем идет речь: о том, что господин обладал всеми правами на раба, или о том, что бытовые условия содержания раба и отношения к нему в разных коллективах были различными, в зависимости от степени достатка хозяев, их человечности и т.п. Как бы там ни было, в условиях родоплеменных отношений поведение человека по отношению к рабу определялась традициями, а не личным произволом. (Во всяком случае, личный произвол ограничивался традициями и кровнородственным коллективом).

Тем не менее жизнь раба не была «сладкой», более того, постоянно подвергалась опасности. За убийство раба свободный не нес ответственности. А если учесть повышенную эмоциональность людей того времени, подобное, видимо, случалось нередко. Например, Корнелий Тацит писал о германцах: «Высечь раба или наказать его наложением оков и принудительной работой - такое у них случается редко; а вот убить его - дело обычное, но расправляются они с ним не ради поддержания дисциплины и не из жестокости, а сгоряча, в пылу гнева, как с врагом, с той лишь разницей, что это сходит им безнаказанно»153. Вряд ли у славян дело обстояло иначе. Поэтому для византийцев среди других зол (страх, отчаяние, смерть), незначительным утешением считалось «полное рабство в плену у диких и кровожадных господ и, что самое ужасное, не знающих Бога»154.

Оценивая положение раба в варварских обществах, следует так же учитывать довольно расчлененную социальную структуру последних, что предполагало соответствующий тип социального поведения и мировоззрения155. Славянское общество VI в. более архаично, чем германское времен Тацита: меньшая степень развитости институтов собственности, аристократических элементов, менее жесткая стратификация в целом (в том числе более выраженная архаичность рабства) и т.п.156. Тем не менее, славяне уже находились на ранней стадии варварства, с соответствующим типом социального поведения и мировоззрения, проводившем водораздел в обществе между свободными и несвободными: «...Свободные, они никоим образом не склонны ни стать рабами, ни повиноваться, особенно в собственной земле»157; Хилвудий, ступив на антскую землю, посчитал себя свободным и т.п. Статус раба был позорным. Патриархальность рабства не только не исключала глубоко укоренившегося презрения к рабам, но выпячивала его158. Отмечавшаяся близость рабов по статусу к свободнорожденным детям - во многом кажущаяся. Для рассматриваемого времени, мы не знаем случаев продажи славянами собственных детей159, тогда как рабов продавали и перепродавали. На последних не рас-пространялось право кровной мести. В отличие от статуса раба, статус несовершеннолетнего не заключал в себе ничего позорного. Это важные отличия, показывающие, что раб все равно оставался не вполне своим и занимал положение ниже самого приниженного в родственном коллективе домочадца. Он адаптировался в род не потому, что хорошо относились к рабам, а потому, что нужно было обезопасить сородичей от «чужака». Иного механизма обеспечения безопасности кровнородственного коллектива тогда не знали. Под категорию «гостя» раб не подходил. Находиться вне кровнородственных коллективов в тех условиях он тоже не мог. Поэтому перед нами водораздел не бытовой или возрастной, а социальный. Другое дело, что социальная градация еще долго будет определяться традиционной терминологией «родства» и «возраста».

К определению характера рабства у славян VI-VIII вв. вряд ли можно подходить прямолинейно, определяя его как первобытное, домашнее или патриархальное. Во-первых, на таком значительном хронологическом отрезке этот институт не мог не эволюционировать. Во-вторых, в результате расселения славянские племенные образования оказались в разных географических, социально-экономических, политических и культурных условиях существования. Если в момент выхода их на исто-рическую арену, зафиксированного источниками VI в., эти различия были минимальны, то за указанное время они обозначились весьма существенно. Особенно серьезные изменения происходили в зоне активного славяно-византийского синтеза, в которой институт рабства в VIII в., судя по всему, изживал патриархальную стадию развития.

В восточнославянских и значительной части западнославянских племенных объединений VIII-IX вв., рабовладение находилось, по- видимому, еще на домашней стадии развития. Тем не менее и здесь обозначились определенные изменения. И.Я. Фроянов, посвятивший проблеме рабства у восточных славян обстоятельную монографию, приходит к выводу, что в VIII-X вв. «основную массу рабов у восточных славян по-старому составляли иноземцы», приведенные славянскими воинами «в качестве пленников»160. Вместе с тем, опираясь на сведения восточных авторов, исследователь полагает, что в рассматриваемое время появляются первые ростки рабства на местной почве: «в рабов стали обращать за преступления и нарушение нравственных норм». В сообщениях Ибн Русте и Гардизи об отправке царем славян преступников на окраины государства, под надзор местных правителей, И.Я. Фроянов усматривает «нечто похожее на “поток и разграбление”, когда человек, совершивший “разбой” или “татьбу”, обращался в рабство». На этом основании он делает весьма любопытное предположение: «Общество, следовательно, допуская в особых случаях порабощение соплеменников, вместе с тем отторгает подобное порабощение, локализуя его носителей в пограничье с внешним миром»161.

Анализировать сведения мусульманских авторов о славянах весьма сложно. Во многих случаях крайне затруднена (часто - просто невозможна) как географическая, так и хронологическая привязка даваемой ими информации. Не составляют исключения и сведения о рабстве. Мы не можем, например, точно судить о каких славянах речь, как и не можем, в том числе и в силу этого, объяснить наличие многочисленных противоречий в их сведениях. Яркий образец - ссылка И.Я. Фроянова на Гардизи о продаже в рабство мужем новобрачной (буде она не оказалась девственницей) как на один из источников формирования рабства на местной почве162. Очевидно, что если бы подобная практика существовала в действительности, то вряд ли бы у славян, по словам того же Гардизи, могли быть «распространены прелюбодеяния»163. Как явствует из источников, половые отношения у славян до вступления в брак отличались свободой, поскольку являлись неотъемлемой стороной различных языческих «игрищ» и действ. Девушка, выходя замуж, как правило, не была девственницей164. Поэтому если бы информация Гардизи соответствовала действительности, то славянские общины должны были остаться без женщин.

Вывод И.Я. Фроянова о концентрации рабов из числа преступников на «пограничье с внешним миром» представляется весьма перспективным для дальнейшего изучения проблемы эволюции рабства и находит, как представляется, известные аналогии в германском мире. По сообщению Тацита, германец проигравший свою свободу в кости, продавался «на сторону»165. Подобное явление, в чем прав И.Я. Фроянов, свидетельствует о изначально внешнем происхождении рабства и указывает на переходный характер эволюции института - на этап, когда появляются зачатки рабства на местной почве. В данном случае, видимо, человек, преступивший определенные нормы поведения, совершал поступок недостойный свободного и тем самым ставил себя вне рода, либо, как в случае с германцами, проигрывал свое право на свободу (проигрыш - проявление воли богов, потеря счастья166), а следовательно, и принадлежность к роду. Вследствие этого он выпадал из прежней системы социальных связей, превращаясь фактически в «чужого»167.

Эволюцию подобного взгляда мы можем наблюдать на примере Древней Руси, где не только некоторые преступления, но и отдельные поступки свободного (браки с рабами, вступление в должность ключника или тиуна168), несовместимые с его статусом, карались порабощением.

На рубеже IX-X вв. институт рабства у восточных славян вступает в новую фазу развития. Это было связано не только с активизацией процесса распада родоплеменных связей, но и с норманнской экспансией, приведшей к утверждению правящей династии скандинавского происхождения и господствующему положению завоевателей в новой формирующейся общественной системе. Будучи инородным телом, «русы» не только принесли с собой собственные воззрения на рабство, но и активно порабощали местное население, что должно было ускорить процесс формирования новых источников рабства, и способствовать изменению отношения к рабам у восточных славян. С точки зрения самих скандинавов, раб являлся вещью, обладавшей определенной стоимостью в зависимости от функциональных способностей169. Подобно потерявшей стоимость неодушевленной вещи, «живая вещь» - раб или скотина, приходя в негодность, просто выбрасывалась. По сообщению ибн Фадлана, умершего раба русы оставляли на съедение птицам и собакам170. В самой Скандинавии раба не хоронили, а просто закапывали171 (как павшее животное)172.

На первых порах норманны (русы) рассматривали представителей славянского и финно-угорского миров как потенциальный живой товар, ведь для них они были не соплеменниками, а «чужими», причем покоренными в своей основной массе. По мере успехов межэтнического симбиоза и распада родовых связей это обстоятельство способствовало быстрому изживанию архаичных представлений о том, что соплеменник не может быть рабом и в самой восточнославянской среде.

Таким образом, активизация внешней торговли, организация масштабных военных экспедиций за пределы восточнославянского мира, широкий приток иноэтничных элементов не только ускоряли процесс деструкции родоплеменных структур, но и вносили новые штрихи в туземные представления о рабстве. По крайней мере, в X в. появляется долговое рабство, о чем может свидетельствовать обнаруженное Н. Гол- бом и введенное им, совместно с О. Прицаком, в научный оборот так называемое «Киевское письмо»173.

X век стал переломным в истории восточного славянства как в плане эволюции общественного строя в целом (завершался процесс распада родоплеменных связей174), так и в плане трансформации института рабства - в частности. При этом собственно восточнославянские институты переживают сильное воздействие инородных систем, в том числе скандинавских и хазарских. Следует учитывать также неравномерность процессов социо- и политогенеза в различных частях восточнославянского мира и различную степень межэтнической интеграции. В этой связи следует поостеречься от прямого переноса известий о русах (по крайней мере, конца IX - первой половины X в.) на восточных славян в целом. Культура русов в это время, прежде всего, культура скандинавских дружинных слоев, которая активно впитывала и местные восточноевропейские традиции: славянские (в первую очередь), иранские, тюркские, финно-угорские. Выделялись районы особо активного славяно-скандинавского синтеза175. Однако формировавшаяся там система социальных и политических связей принадлежит уже нарождающейся древнерусской эпохе, а не восточнославянской истории предшествующего времени.