Очерк 2. О факторах генезиса государственности и типологии догосударственных образований у восточных славян

Вопрос о соотношении внешних и внутренних факторов в процессах генезиса восточнославянской государственности является таким же древним, как и сама проблема образования Древнерусского государства.

184

иной степени, отражается весь основной спектр многогранной проблемы образования Древнерусского государства.

Обоснованная в общих чертах Г.Ф. Байером, развитая в трудах Г.Ф. Миллера, А.Л. Шлецера138 и их последователей норманнская теория прошла длительный, противоречивый путь развития. Становление ее было обусловлено, прежде всего, уровнем развития исторической науки XVIII столетия. Доступные в то время исследователям источники, в основном, ограничивались кругом древнерусских, византийских и западноевропейских известий. Большинство из них подтверждало сведения «Сказания о призвании варягов», содержащегося в «Повести временных лет»139, о норманнском происхождении варягов, русов и родоначальников русской княжеской династии. Господствующие в то время историософские воззрения, придававшие исключительную роль в основании государств выдающимся личностям, способствовали тому, что историю того или иного государства вели с момента появления первой правящей династии. Кроме того, свидетельства летописи о «призвании» на княжение Рюрика с братьями хорошо накладывались на популярную тогда теорию «общественного договора». Поэтому естественно, что первые норманнисты, признав скандинавское происхождение Рюрика с братьями, логично пришли к выводу о норманнском происхождении Древнерусского государства. В этом плане, например, их главный оппонент, основоположник так называемой «славянской школы», М.В.

Достаточно быстро, помимо научной, наметились и другие составляющие проблемы. Показательно, что полемика по норманнскому вопросу началась не после выхода работ Г.З. Байера, а после ознакомления членами Петербургской Академии наук с диссертацией Г.Ф. Миллера «Происхождение имени и народа российского». Тогда впервые в научный спор вмешались политические соображения и оскорбленное национальное достоинство русских. Однако «обвинять» в этом нужно не Г.Ф. Миллера и не М.В. Ломоносова «со товарищи», а ту общественно- политическую ситуацию, которая сложилась в стране с приходом к власти Елизаветы Петровны, когда русский национальный дух воспрянул после унижений «мрачного бироновского десятилетия», а политика двора строилась на контрасте с политикой Анны Иоановны. Поэтому реакция на труд Г.Ф. Миллера была излишне болезненной, даже если признать некорректными отдельные положения и выводы автора. Сыграли свою весомую роль и не вполне зрелое национальное самосознание русских, и младенческое состояние отечественной исторической науки.

В XIX в. изучение проблемы вошло в относительно спокойное русло. Время от времени спокойствие нарушалось воинствующими антинор- маннистами, в построениях которых было больше эмоций, чем научного анализа. Правда, эмоции проявлялись не столько в «академической науке», сколько в околонаучных кругах. Особенно это наглядно прослеживается в период после Отечественной войны 1812 г., приведшей к небывалому подъему патриотизма и национального самосознания. Вместе с тем, наряду с откровенно дилетантскими работами Ф.Л. Морошкина, Ю.И. Венелина, А.С. Великанова, А. Артемьева, Ф.И. Кнауэра и др., антинорманнистская школа XIX - начала XX в. явила научному миру ряд выдающихся исследований, представленных трудами Н.И. Костомарова, Д.И. Иловайского, С.А. Гедеонова, М.С. Грушевского.

В целом же в среде российских ученых рассматриваемого времени преобладали норманнистские взгляды.

Такая метаморфоза не должна вызывать удивления. Уровень науки был принципиально иным, чем в XVIII веке. Спор же между норманнис- тами и антинорманнистами по-прежнему вращался вокруг вопроса об этническом происхождении правящей древнерусской династии. Признававшие скандинавское происхождение первых наших князей относились к норманнистам, а все остальные - к антинорманнистам. Среди антинорманнистов были сторонники славянской, финской, готской, хазарской, жмудской, иверийской и т.п. теорий. Наиболее представительной являлась славянская школа, делившаяся, в свою очередь, на западнославянскую (признавалось западнославянское происхождение Рюрика и варягов-руси) и среднеднепровскую (велась речь об автохтонном, среднеднепровском происхождении росов/русов).

Таким образом, уже в дореволюционной историографии выделяются две важнейшие составные «варяжской проблемы»: 1) этническая принадлежность родоначальников княжеской династии и варягов-руси, происхождение названия Русы, 2) роль внутренних и внешних факторов в образовании древнерусской государственности. Содержание полемики по первому вопросу, в силу его конкретно-исторического характера142, является достаточно устойчивым по сути и связано, в основном, с состоянием источниковой базы, тогда как по второму существенно меняется в зависимости от развития методологических основ исторической науки143.

Марксистская историография проблему возникновения государственности стала трактовать с позиции становления классов, акцентируя внимание прежде всего на глубинных, внутренних процессах развития общества. Вместе с тем, рассматривая исторический процесс под социально-экономическим углом зрения, историки-марксисты не забывали о многофакторности развития социума, в том числе и о внешнем факторе. Тем более, что важное значение последнего в образовании государства признавали и классики марксизма144. Однако со второй половины 1930-х гг. в советской историографии наметилась, а в 40-е - середине 50-х гг. возобладала, тенденция на преуменьшение, а порой и фактическое отрицание, внешнего воздействия в процессе социо- и политогенеза у восточных славян. При этом создавалась, на первый взгляд, парадоксальная ситуация: советские историки, ожесточенно критикуя как дореволюционных, так и современных им норманнистов, снисходительно относились к другим, «неславянским» теориям происхождения «руси» (например, «финнской» и «литовской»). Более того, они не просто признавали существенную роль финно-угорского и балтского компонентов в генезисе древнерусской народности, но и отмечали, например, прочные традиции «культурного, экономического и политического братства народов Прибалтики и русского народа»145.

Показательна в этой связи ситуация, когда достаточно осторожные, по современным понятиям, попытки В.В. Мавродина указать на роль варягов в объединении Новгорода и Киева в одно государство148 встретили жесткую критику со стороны коллег. Господствующую в отечественной историографии того времени позицию четко обозначил Г.Г. Литаврин, который, полемизируя с А. Стендер-Петерсеном, писал: «...Марксисты вовсе не отрицают... внешнего влияния на процесс образования государства... Однако, они не считают это влияние не только решающим фактором в возникновении государства, но и одним из необходимых факторов в этом процессе»149.

В результате советская марксистская историческая наука, объявившая норманнский вопрос второстепенным для изучения процессов классооб- разования и становления государственности, оказалась его заложницей в большей степени, чем дореволюционная. Прежде всего, в XIX - начале XX в. государство не вмешивалось в научный спор о происхождении русов. Поэтому норманнизм и антинорманнизм являлись частным делом каждого историка. С конца 30 - начала 40-х гг. XX столетия «варяжская» проблема из частной (точка зрения конкретного исследователя) переросла в государственную, став одним из важных направлений в общем наступлении на «антинаучную буржуазную историографию». При этом советские историки пытались показать несостоятельность норманнизма, апеллируя не только к марксистской методологии, но и к фактическому материалу, задействовав и развив доказательный потенциал, накопленный отечественными антинорманнистами XVIII - начала XX в., прежде всего - сторонниками средне днепровского происхождения «руси».

В.Т. Пашуто, касаясь вопроса о летописных племенах: «Если вся структура тогдашней Руси оказывается не этнографической, племенной, а политической, то, понятно, рушится и пресловутое «русское» племя и славяно-скандинавский симбиоз народов»150. Наконец, явно противореча своим марксистским убеждениям, советские историки на одно из первых мест поставили проблему происхождения названий «Русь», «Русская земля», начав усиленные поиски их на юге Восточной Европы в «доваряжский» период ее истории.

Между тем, антинорманнизм в советской историографии отличался от антинорманнизма образца XVIII-XIX вв., когда спор фокусировался на этническом происхождении первых князей и летописной «руси». Советские антинорманнисты, говоря о среднеднепровском, славянском происхождении «русов», признавали факт скандинавского происхождения княжеской династии Рюриковичей151. Да и «норманнизм» к тому времени уже понимался по-другому152.

Во второй половине 1950-х - 1960-е гг. (X. Ловмяньский, А.П. Новосельцев и др.) и, особенно, в 1970 - 1980-е гг. (Г.С. Лебедев, И.В. Дубов, Д.А. Мачинский и др.) намечается определенный перелом в оценке роли норманнов. Все больше ученых приходят к выводу о северном происхождении термина «Русь», усматривая в «русах» или скандинавов, или надэтничный социальный слой с существенной, и даже преобладающей, долей норманнов153. Однако возникновение государственности историки рассматривали в контексте становления классового общества, акцентируя внимание на том, что норманны не принесли на Русь нового способа производства и не могли создать классы. В итоге, признание роли внешнего фактора оставалось, по сути, декларативным, не привязанным к конкретным процессам социо- и политогенеза на Руси. В лучшем случае, после работ В.Т. Пашуто, варягам отводилась роль орудия в руках восточнославянской и финно-угорской знати, с помощью которых последним было удобнее эксплуатировать соплеменников154. Это была косметическая корректировка официальной теории. Поэтому, например, когда И.Я. Фроянов мимоходом обмолвился, что появление варягов, как инородного тела, дало толчок «к отрыву княжеской власти от народа»155, тот же В.Т. Пашуто, в завуалированной, правда, форме, обвинил его в приверженности норманнизму156. Тем самым показав, что со времен выступления Г.Г. Литаврина в нашей официальной науке принципиальных изменений по этому вопросу не произошло.

Новые методологические подходы к проблеме генезиса раннегосу-дарственных образований намечаются во второй половине 1960-х гг., когда рядом исследователей было поставлено под сомнение господствующее положение о государстве, как продукте классового общества. В отношении Древнерусского государства важную роль сыграли труды И.Я. Фроянова, показавшего доклассовый характер древнерусского общества и обосновавшего новую концепцию восточнославянского политогенеза157. Обратил внимание И.Я. Фроянов и на роль внешнего фактора. По его мнению, «объединение племен в границах «Русской земли» невозможно понять, абстрагируясь от внешних импульсов». Образование же Киевской Руси стало результатом «завоеваний, осуществленных полянами»158.

В последнее время роль внешнего фактора в интеграции восточнославянских племен и генезисе древнерусской государственности становится все более зримыми для исследователей. Однако, большинство авторов, отмечающих значительную роль внешнего фактора, в своих работах акцентируют внимание не на военных действиях, а на внешней торговле, на ее организующей и интегрирующей роли159. Например, А.П. Новосельцев, считает, что «экономическая ситуация IX в., когда начал формироваться «путь из варяг в греки», требовала объединения всех территорий вокруг него». В этой связи исследователь указывает на географическое разделение труда, как «еще одну форму разделения труда, присущую раннеклассовым и даже, кажется, доклассовым обществам». Восточная Европа уже в VIII-IX вв. специализировалось «на конкретной, весьма специфической группе товаров (пушнина, рыба, воск, мед и др.), которые были очень ходовыми в наиболее развитых обществах той эпохи (Халифате, Византии)». Собрать их можно было при наличии определенной «организации труда», осуществляемой «через местных правителей и их дружины». Но гораздо сложнее было вывезти и реализовать собранное на рынках Востока или Византии, «учитывая конкуренцию хазар» и кочевников. «Этот фактор сыграл в объединении восточнославянских (и иных) земель Восточной Европы, куда большую роль, нежели развитие зернового хозяйства или только возникающего городского ремесла»160.

Особо показательна позиция Е.А. Мельниковой. По ее мнению, в «формировании ранних (варварских) германских государств, наряду с ростом производящего хозяйства, особая роль принадлежала войне», в частности завоеваниям в Галлии и Британии. Однако у северных германцев «война не играла столь значительной роли». В Дании и Швеции важная роль принадлежала внешней торговле. И «в жизни Северо-Запада Восточной Европы IX в. с отчетливостью вырисовывается главенствующая и организующая роль Балтийско-Волжского пути». Благодаря волжской торговле возникают торгово-ремесленные центры - места стоянки купцов, торговли и обмена, притягивающие вскоре местную знать. Как следствие, «усиливаются процессы социальной и имущественной дифференциации в среде местных разноэтничных племен, укрепляются старые и возникают новые потестарные структуры. Наконец, благодаря ней консолидируется обширная территория, на которой в середине IX в. возникает первое раннегосударственное образование»161.

По мнению В.Я. Петрухина, именно стремление прорваться на мировые рынки способствовало союзу славян с русскими дружинами162, «сам “перенос” Олегом столицы в “мать городов русских” был связан, видимо, как с представлениями княжеского рода о том, что русские князья имеют власть над всеми славянами... так и со стремлением к мировым рынкам в обход Хазарии»163. И далее: «Прорыв Руси на юг, в Киев и Константинополь (ок. 860 г.), связан с формированием прямого Днепров-ского пути в Византию... и закреплением его после похода Олега... »164.

Особый интерес по глубине осмысления социокультурных процессов в восточнославянском обществе в предгосударственный и раннегосудар-ственный периоды представляют исследования JIB. Даниловой. По ее мнению, у восточных славян «родоплеменные отношения еще не изжили себя к моменту возникновения объединенного восточнославянского го-сударства в IX в. Процесс создания государственности и классов был ускорен», «контактами со старинными цивилизациями»165, «задачами борьбы с военно-торговой экспансией викингов и агрессией Хазарского каганата», а со временем возросшей опасностью «со стороны Болгарского государства», «геополитической ситуацией и непрерывно протекающими колонизационными процессами»166. J1.B. Данилова интересно и весьма убедительно раскрывает факторы, обусловившие формирование особой политической системы, характеризующейся иерархией соподчиненных общин, возглавляемой старейшими городами: «Одновременность процесса формирования государственности и классового общества у восточных славян и их расселения по Восточноевропейской равнине породили своеобразный механизм становления политической системы. На начальных этапах сложения государственности господствующий класс формировался не столько за счет инкорпорирования общинной верхушки разных этнополитических объединений, сколько в ходе подчинения одних общностей (славянских и иноэтничных) другими. Общности-победители in corpore приобретали власть над побежденными, становились их господами. Это нашло непосредственное отражение в господстве главных городов восточнославянских земель и княжеств над пригородами»167.

Менее убедительны и более традиционны выводы J1.B. Даниловой о роли торговли в политической интеграции восточных славян, о причинах так называемой «феодальной раздробленности». Так, она, в принципе, соглашается с исследователями, отмечавшими внешнюю торговлю в качестве еще одного фактора, обусловившего «относительное единство и могущество раннеклассового восточнославянского государства и большую роль княжеской власти». Обладание торговыми путями, по ее мнению, «способствовало втягиванию в торговлю, доставляло материальные блага, обеспечивало политическое господство над окрестным населением». J1.B. Данилова даже допускает, правда в очень осторожной форме, определенную взимосвязь между феодальной раздробленностью и изменениями торговых путей168. Тем не менее автор считает, что «главная причина» раздробленности «заключалась, конечно, не в этом», а в раннеклассовой природе Киевского государства169.

Некоторые историки предупреждают о недопустимости преувеличения роли внешнего фактора, причем концентрации исследовательского внимания только на норманнском и хазарском факторах. По словам Г.Г. Литаврина, «изучение проблемы Славиний по писменным источникам с привлечением богатейшего археологического материала, обработанного В.В. Седовым и другими археологами, могло бы, кажется, предельно доступно определить соотношение внутреннего и внешнего факторов, значение фундамента и возводимых на нем политических структур в период становления древнерусского государства»170.

К сожалению, все не так просто, как может показаться на первый взгляд. К тому же именно последние работы В.В. Седова, с идеологически выраженным автохтонистским зарядом, в известной степени, привели к эффекту обратному от ожидаемого и стали удобной мишенью для оппонентов171. Что же касается археологического материала, то он, как увидим в дальнейшем, рисует достаточно противоречивую картину.

В настоящее время вряд ли у кого из серьезных исследователей может вызывать сомнения тезис о том, что при анализе процессов перехода общества на государственный уровень развития следует учитывать всю совокупность внутренних и внешних факторов. Широко распространенную точку зрения на данный вопрос можно выразить словами Е.А. Мельниковой, которая, вслед за Э. Сервисом, выделила внутренние предпосылки возникновения государства, «создаваемые производящим хозяйством и ведущие в первую очередь к стратификации общества», и «внешние факторы, среди которых важнейшая роль отводится военной деятельности и торговле»172. Кроме того, и отечественные, и зарубежные специалисты в качестве важных предпосылок выделяют определенный уровень плотности и численности населения, необходимый для выхода общества на государственный уровень развития173.

Вряд ли возможно серьезно оспаривать традиционное мнение о том, что для образований государства необходим известный уровень развития производящего хозяйства, обеспечивающий получение устойчивого прибавочного продукта и определенная плотность населения. Вместе с тем, для многих регионов планеты, в том числе Европы, уровень плотности населения на протяжении Средневековья оставался незначительным. Поэтому недостаток внутренних связей должен был компенсироваться внешними. Можно предположить в этой связи, что для таких регионов, Восточной Европы в частности, особо значимую роль играли внешние факторы, прежде всего война и, тесно связанная с ней, внешняя торговля.

Мы не можем безоговорочно согласиться с теми исследователями, которые преувеличивают роль внешней торговли и недооценивают роль войны в жизни народов Скандинавии и Восточной Европы. Внешняя торговля в тех условиях была связана с престижной экономикой и войной и не имела самостоятельного значения. Пират, воин и торговец, как правило, выступали в одном лице, а торговые экспедиции мало отличались от военных. Сопряженная с чрезвычайным риском, она могла существовать только при сверхприбылях174. Но какой процент из богатств, поступаемых в Северную и Восточную Европу, принадлежал торговле, какой войне, не могли бы точно сказать и сами современники. Тем не менее, общие соображения высказать можно. Г.С. Лебедев выделяет 4 волны поступления восточного серебра в Бирку: 1-я «датируется временем до 839 (859) г.»; 2-я - «возможно, связана с участием варягов в походе на Константинополь», после чего русы «напали на Абесгун»; 3-я, «наиболее компактная и массовая, датируется временем между 907 и 913 гг.», связана с походами Олега на Константинополь и двумя каспийскими походами русов (909-910 и 912-913 гг.); 4-я, «последняя, волна арабского серебра (ок. 944 г.) может быть сопоставлена» с «походом на Берда»175. Таким образом, как минимум 3 волны из 4-х связаны с военными походами русов. А ведь речь идет только о крупных военных экспедициях. Аналогичные выводы получены и в отношении западноевропейского серебра: «количество западноевропейских монет в Бирке изменяется в зависимости от интенсивности нападений норманнов на Англию и Францию»176. В Дании конца X - начала XI в. именно приток английского серебра, получаемого в виде выкупа, создал «основу для денежного обращения» и послужил «росту небывалого могущества короля»177. Но походами на Англию не исчерпывались экспедиции данов. Показательна и ситуация, складывавшаяся вокруг русско-греческой торговли, представления о развитости которой навеяны исследователям соответствующими строками Константина Багрянородного и договоров Руси с Византией. Однако, как показал E.J1. Курбатов, Византия в то время не могла насытить рынок экспортными товарами, и главной целью походов русов на Константинополь было взимание дани178. Новейшие археологические исследования показывают, что нет данных, которые бы позволили датировать функционирование пути «из Варяг в Ереки» ранее середины X ст.179 Согласно имеющимся материалам, «основная масса византийских монет попадает в Скандинавию только во второй половине X в.». В конце же этого столетия византийские монеты появляются в приладожских курганах, и время их появления связывается исследователями с датой похода Владимира Святославича на Корсунь. Этим же временем датируются византийские монеты в Финляндии180.

Все эти факты серьезно подрывают основы торговой теории происхождения древнерусского государства181.

В свете вышесказанного неудивительно, что в той же Швеции, наиболее тесно связанной с Восточной Европой, в IX-X вв. «богатство и могущество знати основывалось на войне, грабеже и отчасти [выделено нами - В П.] торговле»182. Вряд ли принципиально иной была ситуация в Восточной Европе. В любом случае, сама внешняя торговля могла в то время существовать лишь благодаря войне и грабежу. Ведь для того, чтобы что-то продать, необходимо было на кого-то напасть, кого-то ограбить, собрать дань и т.п. Этой прописной истины не может опровергнуть и вполне, казалось бы, резонный довод сторонников большой роли торговли о том, что «пиратам нужны те, кого можно грабить», и, «более того, у них должна быть возможность обменять награбленное»183. Данный аргумент имел бы силу в том случае, если бы действительно в скандинавском обществе созрели все необходимые внутренние предпосылки для развития товарно-денежных отношений. На самом деле, у скандинавов просто появилась возможность присоседиться к развитой восточной торговле. Экспортных товаров, за небольшим исключением, скандинавы не производили, добывая таковые посредством грабежа окрестных народов. А пограбить всегда было можно, учитывая, что главным экспортом викингов был живой товар да продукты лесных промыслов. Поэтому даже если бы окрестные финнские или славянские племена ничего не производили вообще (допустим такой, невероятный вариант), скандинавы всегда могли найти товар для торговли с востоком, захватив пленных (к вопросу о тех, «кого можно грабить»). Впрочем, бывали случаи, когда грабили не только финнов или славян. Порой одни викинги грабили других викингов, ограбивших перед этим славян, финнов или еще кого. Нельзя исключать и того варианта, когда в качестве этих «еще кого» выступали опять же скандинавы. Елавное - перво-начальное происхождение «товара». Поэтому сторонникам точки зрения, согласно которой «куфическое серебро Скандинавии было приобретено по большей части, если не исключительно, путем торговли»184, не следует забывать, что приобретено то оно было на награбленные товары. Извечный вопрос, считать ли богатство человека приобретенным путем коммерции, если он промышляет разбоем и продает награбленное? Даже если речь идет не о единоразовом грабеже, а систематическом «рекетировании» непосредственных производителей в виде дани.

Как бы там ни было, внешняя торговля IX-X вв. не оказала определяющего влияния на стратификацию и имущественное расслоение в восточнославянском обществе. Например, Северная Русь, как известно, в IX-X и даже XI вв. принимает более активное участие во внешней торговле, чем Южная. Однако никто не станет утверждать, что процессы социогенеза на севере шли опережающими темпами. Скорее наоборот. Так, одним из наименее продвинутых в этом плане регионов была Северо- Восточная Русь, активно задействованная в Восточной торговле IX-X вв. Напротив, территория будущей Галицкой земли лежала в стороне от основных торговых путей эпохи викингов. Но именно там впоследствии сформировалось наиболее влиятельное, по сравнению с другими землями, боярство. И совсем не повлияла внешняя торговля рассматриваемого времени на процесс становления крупного землевладения, робкие ростки которого пробиваются только со второй половины XI в.185.

Тем не менее, следует поостеречься от недооценки данного фактора. Наличие на территории Восточной Европы важных международных транзитных торговых путей привлекало к нему искателей наживы разных мастей, в том числе и скандинавов. За контроль над ключевыми пунктами торговых артерий шла борьба между туземными и пришлыми элементами. Каждый опорный пункт, контролируемый скандинавами, превращался в своеобразный центр даннической эксплуатации окрестных племен, способствовал их консолидации либо посредством объединения для отпора «находникам», либо под властью последних. Во многом, из- за контроля над торговыми путями и данниками (без последних первые теряли основную часть своей привлекательности) возникло столкновение русов с хазарами, закончившееся падением Хазарского каганата. Как бы там ни было, прокладывались и контролировались торговые маршруты с помощью военной силы. Военная сила обеспечивала покорность данников и являлась главным инструментом их эксплуатации.

Более важная, самостоятельная и универсальная роль в интеграционных процессах в Восточной Европе, впрочем, как, наверное, и везде, принадлежала войне. Подобно торговле, просто война, военные набеги, не создают сами собой нового способа производства. Все зависит от характера военных действий и от уровня развития общественных систем, вовлеченных в противостояние.

Войны - древнейший спутник человечества. «Основная, фундаментальная причина войн, действовавшая на протяжении всей первобытной истории», по мнению И.Я. Фроянова, «лежала в сфере восприятия древних людей внешнего мира, всегда опасного и враждебного, грозящего гибелью и, стало быть, вызывающего потребность нейтрализации»186. На определенном этапе развития производительных сил, с появлением прибавочного продукта, война, помимо прочего, становится важным, весьма эффективным и, как правило, мало затратным средством получения оного. Происходит «милитаризация» общества, начинается консолидация племен и племенных объединений, вызванная, с одной стороны, потребностями расширения и оптимизации способов получения добычи, с другой - обороны от других «добытчиков». Сейчас можно со значительной долей уверенности утверждать, что формирование союзов и суперсоюзов племен было вызвано воздействием внешнего фактора. В первом случае речь, чаще всего, видимо, шла об объединении родственных племен с целью отпора завоевателям и повышения эффективности собственных грабительских набегов, во втором - о результате таких действий, когда племенные союзы от периодических набегов за добычей переходили к регулярной эксплуатации других племен посредством даней. Таким образом, суперсоюзы племен чаще всего являлись следствием завоевания слабого племенного объединения более сильным187. Здесь мы вступаем в сферу такого явления, как внешняя эксплуатация (одного племени другим), которая предшествовала внутренней.

Родоплеменное общество весьма устойчиво, консервативно. Жизнь в нем регламентировалась традициями, требовавшими, как и все общественные отношения и институты, подтверждения внешней санкцией. Кровное родство обусловливало жесткую круговую поруку, и защита соплеменника являлась важнейшим делом рода и всего племени. Закабаление сородича сородичем исключалось, поэтому первичная эксплуатация была направлена во вне - на чужое племя в целом, либо на иноплеменника в частности. Но эта внешняя эксплуатация становилась возможной только в случае завоевания одного племени другим (либо подчинения под угрозой завоевания или разорительных набегов). Равно как и эксплуатация раба-иноплеменника была возможна в случае его пленения. Таким образом, война являлась способом или условием легитимации господства одного племени над другим, легитимацией внешней эксплуатации. Она же являлась и первичным средством легитимации эксплуатации человека человеком, хотя и накладывалась на традиционные семейно-родственные представления. Первичной экономической предпосылкой эксплуатации стало появление прибавочного продукта вследствие развития производящего хозяйства. Война же, помимо вторичного источника прибавочного продукта, может считаться разновидностью внешней санкции, без которой невозможны были бы выше отмеченные явления. Ведь побежденный, по понятиям того времени, значит лишенный счастья, покровительства богов. Его жизнь и имущество принадлежали победителю. В результате войны проявлялась воля богов и устанавливался новый порядок вещей. Взятое с боя - свято (освящено богами, удачей, судьбой и т.п.). Не случайно военная добыча почетнее торговой прибыли, меч - благороднее весов, а важнейшим критерием свободы, полноправия, было право ношения оружия. Страта воинов в стратифицированных обществах выше страты торговцев. Такое же соотношение характерно и для корпораций феодального типа188. Следовательно, и война, и внешняя торговля являлись средством достижения высокого социального статуса. Тем не менее, более престижным являлась война.

Потребности войны и внешней эксплуатации обусловливали необходимость формирования властных институтов, действие которых, первоначально, было направлено вовне. Важнейшими из них являлись институты военного вождя, народного ополчения и дружины. Пока сохранялась возможность широкой внешней эксплуатации, князь и дружина, говоря языком летописца, кормились воюя иные страны189. Когда эти источники оскудевали, созданная структура начинала использовать внутренний ресурс, обращаясь на перераспределение внутреннего прибавочного продукта. Но и это перераспределение еще долго имело архаический характер.

Завоевание, при определенных условиях, может содействовать и формированию нового способа производства. Пути здесь разные. Это могут быть импульсы в виде превращения завоевателей в господствующую страту, конфискации части, либо всех земель в пользу победителей и т.п. Может быть и так, как в Прибалтике, когда крестоносное завоевание сопровождалось прямым насаждением «феодальных» немецких порядков. Особый тип представляют общества, сформировавшиеся в результате колониальных захватов и т.д. В итоге конечный результат определяется уровнем развития как победителей, так и побежденных190. При этом главная роль отводится степени готовности местной среды для восприятия тех или иных новаций. Как бы там ни было, трансформация родоплеменного общества в дофеодальное (как и дофеодального в феодальное191) не могла осуществляться сугубо на базе внутреннего развития. Требовался известный внешний импульс (завоевание, эконо-мические, военные и культурные контакты и т.п.). Что же касается ин-теграции разрозненных племен в более крупные объединения, равно как становление раннегосударственных образований, то они были невозможны без применения (либо угрозы применения) военной силы. Не случайно, в западной историографии имеет место точка зрения, согласно которой вождество тогда превращается в государство, когда «один из членов группы вождеств начинает захватывать своих соседей, в конечном счете превращая их [земли] в подчиненные провинции гораздо более крупной политии»192. В нашем случае правильнее было бы сказать, что военный захват ведет к формированию сложных племенных объединений, которые, при определенных условиях, опять же не без участия военного фактора, могут трансформироваться в раннегосударственные образования.

Изменения в обществе, происходящие под воздействием социально- экономических и внешних факторов закреплялись на уровне идеологии, выражавшейся в мифе, что естественно для мифологизированного сознания людей того времени. Однако миф не только закреплял складывавшуюся систему социальных связей, но и, в известной степени, являлся ее первоисточником, хотя и был внешне направлен в прошлое, а не будущее. В условиях родового общества он способствовал градации родственных коллективов по их «знатности», т.е. - приближенности к легендарному предку193. Представления о счастье, удаче способствовали возвышению наиболее удачливых и деятельных членов кровнородственных коллективов. Являясь внешней санкцией, он, с одной стороны, закреплял такой порядок (консервативная роль), с другой - освящал новые явления (прогрессивная роль).

Таким образом, первоначальная градация шла по кровно-возрастному принципу. Как следствие, в руках отдельных родов, возрастных групп и лиц (тех, кому, по воззрениям того времени, сопутствовали удача, счастье, т.е. - благоволили боги) монополизировались те или иные функции управления. С появлением прибавочного продукта они монополизировали перераспределение оного. Однако о стратифицированном обществе в полном виде можно говорить лишь тогда, когда кровно-родственная, мифологическая в своей основе, покоящаяся на традициях градация накладывается на социально-экономическую матрицу. Развитие про-изводительных сил ведет к общественному разделению труда, постепенному выделению большой семьи и индивидуального (большесемейного) хозяйства, формированию страт и, как следствие, к руинированию родовых структур. Общество усложняется, приобретает новое качество и не может уже обеспечивать свое нормальное существование и развитие с помощью прежних механизмов регулирования. Потестарные структуры эволюционируют в собственно политические, возникает государство. Миф идеологически обеспечивает этот процесс, легитимирует его, выступая в качестве внешней санкции. Для примера, можно привести то же «Сказание о призвании варягов», которое не только легитимировало статус династии Рюриковичей на Руси, но и право «призвания» князя старшими городами, узаконивало институт заключения ряда между князем и вечем194. Сказание об утверждении Олега в Киеве, закрепляло монопольное право Рюриковичей на власть и статус Киева, как старейшего города, среди восточнославянских городов195.

К числу важнейших факторов, действовавших в эпоху раннего и развитого средневековья, следует отнести и экспансию христианства в языческие регионы. Оно не только идеологически освящает формирующиеся политические и социальные институты, но и активно участвует в их формировании. Христианство не только не отрицает мифологическую составляющую процесса политогенеза, но и выводит ее на качественно более высокий уровень, как в плане идеологического осмысления, так и в плане широты охвата всех сторон жизнедеятельности общества, глубины проникновения в общественное сознание.

В литературе принято выделять основополагающие признаки государства, отличающие его от догосударственных образований. К числу таковых обычно относят «появление налогообложения, возникновение независимой от основной массы народа публичной власти, располагавшей специализированным аппаратом внутреннего подавления и переход к территориальному разделению народа вместо родо-племенного...»196. Некоторые исследователи добавляют к их числу «наличие права, за-крепляющего систему норм», обеспечивающих функционирование об-щества197. Можно встретить в литературе и другой набор признаков, которые отчасти дублируют вышеуказанные, отчасти добавляют новые, (которые либо не могут быть признаны базовыми и универсальными, либо модернизируют раннегосударственные отношения).

В настоящее время все большую популярность приобретают взгляды фундаторов теории раннего государства Х.Дж.М. Классена и П. Скаль- ника. В наиболее полном виде типология ранних государств и перечень сопутствующих им признаков представлены в их работе «Раннее государство» 1978 г.198. Исследователи определили набор признаков для каждого из трех выделенных им типов ранних государств (зачаточные, типичные, и переходные), по следующим параметрам: роль клановых связей в административном аппарате, способ получения правящей элитой дохода, кодификация законов, наличие судейского аппарата и аппарата чиновников199.

Отмеченные признаки государства в общем-то верны, прежде всего, с точки зрения теории. Однако, во-первых, на ранних этапах они никогда не встречаются в «чистом виде»; во-вторых, ряд из них вторичен по отношению к государству (например, право, тем более - письменный свод законов); в-третьих, способ получения доходов правящей элитой во многом определяется спецификой социально-экономического развития общества, этнокультурных традиций и т.п.), и не может рассматриваться как определяющий при выделении признаков. Не случайно, грань между вождествами и ранними государствами практически неуловима200. Поэтому некоторые исследователи считают, что «отличия раннего государства от вождества содержат больше количественных, чем качественных моментов»201, другие вообще не видят разницы между ранним государством и сложным вождеством202. К этому следует добавить, что представленные признаки раннего государства не могут претендовать на универсальность, к тому же они выделены, как, например, и вождества, в основном, на специфическом региональном материале.

Более качественно определенны, на наш взгляд, традиционные первичные признаки государства, выражаемые триадой налоги-публичная властъ-территориалъное разделение народа. Но и они далеко не равнозначны. Например, практически неуловима грань, когда происходит отлет публичной власти от народа, равно как трудно уловимы, на ранней стадии критерии, отличающие собственно налог от, скажем, традиционных даров или дани. В этом плане привлекает внимание такой признак, как размещение/разделение населения по территориальному принципу (правильнее, на наш взгляд, вести речь об организации населения по территориальному принципу). Ряд исследователей отмечал, что именно территориальное деление общества в отдельных случаях могло знаменовать возникновение государства203. К числу таковых, по нашему мнению, можно отнести и случай с восточнославянским поли- тогенезом. На древнерусском летописном материале процесс деструкции родоплеменных связей и замена их территориальными прослеживается достаточно отчетливо, в отличие от формирования публичной власти или трансформации даней и даров в налог. Конечно, необходимо учитывать, что летописи писались тогда, когда, по крайней мере, для большинства регионов восточнославянского мира организация общества по территориальному принципу стала свершившимся фактом. Тем не менее первые летописцы могли быть свидетелями завершающей стадии этих процессов на периферии Киевской Руси, могли соприкасаться с осколками, и весьма значительными, прежней системы связей в жизни общества, внимать народным преданиям и даже знать людей, заставших времена объединения племенных союзов под властью Киева204. Кроме того, организация населения по территориальному принципу, так или иначе, предусматривает наличие и элементов публичной власти, и налоговой системы. Поэтому данный признак, по крайней мере, в отношении восточнославянской государственности, можно считать определяющим.

* * *

В современной отечественной историографии не существует единого мнения относительно этапов формирования Древнерусского государства. Пожалуй, меньше всего разногласий в том, что на длительном пути к государственности восточные славяне проходят через такой тип интеграции, как союз племен. Именно на этой стадии развития находились так назваемые «летописные племена» - древляне, поляне и т.п.205. В отношении племенных княжений, как образований более высокого социального уровня206, уже существуют серьезные разногласия. Хотя это понятие широко вошло в современную историографию, имеют место серьезные возражения по поводу правомочности выделения такого этапа политогенеза207.

Усложнение и эволюция потестарно-политических институтов шли по линии интеграции родоплеменных образований различного уровня в более емкие и сложные системы. Высшей формой таких объединений на догосударственном уровне, по мнению ряда исследователей, являлись суперсоюзы племен (объединения, состоявшие из двух и более племенных союзов)208. Правда в исторической литературе последнего времени этот термин употребляется редко. Одной из причин этого, на наш взгляд, является слабая теоретическая и конкретно-историческая проработка вопроса о суперсоюзах племен и терминологическая неопределенность. Существенным недостатком в использовании понятия «суперсоюз племен» является понимание суперсоюзов как некоего абстрактного типологически единого явления, которое, зачастую, не вписывается в колею фактологического материала и современных методологических схем. Между тем, на наш взгляд, так называемые суперсоюзы племен не являлись застывшими и однотипными по форме системами, были гораздо более сложными и многоплановыми по внутреннему наполнению, чем обычно принято их изображать. Более того, при традиционном подходе невозможно объективно и всесторонне рассмотреть механизмы интеграции того времени.

На материале Восточной Европы выделяется 3 основных типа суперсоюзов племен (не считая переходных форм), соответствующих различным уровням (стадиям) интеграции составлявших их племенных союзов. Первичным объединением такого рода (соответственно - 1-й стадией интеграции) является военный союз племенных союзов («племен») с целью противодействия общей внешней опасности. Такие объединения недолговечны и распадаются после исчезновения причин их породивших (либо просто вследствие раздоров, когда бывшие союзники превращаются в противников), если только не выходят на более высокий уровень интеграции.

2-я стадия интеграции - объединение союзов племен под эгидой сильнейшего из них, который представлял зародыш публичной власти по отношению к остальным. Зависимость устанавливалась, по большей части, силовым путем, выражалась в уплате дани и совместных военных акциях. Порядок управления в подвластных «племенах» оставался прежним. Таким образом, правящий союз племен являлся и источником внешней угрозы для подчиненных племенных объединений. Не случайно, например, летопись не видит различий между даннической зависимостью радимичей и северян от Хазарского каганата, с одной стороны, и от Киева - с другой209.

Наконец, 3-я стадия интеграции и, соответственно, высший тип су-персоюза, начинается с того момента, когда господствующий союз племен от периодического «наезда» за данью переходит к прямому управлению подвластными «племенами», посредством ликвидации (либо ограничения) местных («племенных») органов власти и замены их наместниками с «центра»210. Достижение этого уровня интеграции предполагает далеко зашедший процесс распада родоплеменных отношений, известную степень деструкции родоплеменной обособленности и начальную стадию формирования системы территориальной организации общества. Кроме того, оно предусматривает, по крайней мере, для подчиненных территорий, известный отлет публичной власти от основной массы населения и наличие аппарата принуждения, представленного княжескими дружинами и ополчением господствующего союза племен. Наметившись на второй стадии, указанные явления приобретают четкие очертания на третьей стадии интеграции, когда наместники с «центра», в той или иной степени, подавляют местные органы власти. Поэтому в образованиях данного типа просматриваются уже основные контуры ранней государственности.

В свете вышесказанного, следует откорректировать распространенную точку зрения, объясняющую причины образования суперсоюзов необходимостью сплочения сил для противодействия внешней угрозе. Такая трактовка приемлема, по-видимому, в отношении 1-й стадии интеграции. 2-я и 3-я стадии являлись следствием не столько «объединения сил», сколько результатом воздействия самой внешней угрозы - результатом завоевания. Для подчиненных субъектов суперсоюза власть господствующего «племени» могла быть отнюдь не желаннее власти той внешней силы, противодействовать которой был призван, по мнению исследователей, такой суперсоюз. Хотя, наверное, добровольные вхождения в такие образования, под давлением обстоятельств, могли иметь место.

Следующий этап политогенеза у восточных славян - формирование городов-государств211. Особенностью этого процесса было то, что он происходил не автономно, а в рамках Киевской Руси, способствуя ее трансформации из сложного суперсоюза племен (включающего в себя элементы, связанные разным уровнем интеграции), в сложную федерацию земель212. Исходя из указанных принципов мы и постараемся рассмотреть процессы социо- и политогенеза в Восточной Европе и место в них иноэтничных элементов.