ГЛАВА V. НАСЛЕДСТВО.

Кроме перехода имущества между живыми лицами в силу договора, собственность переходит и по наследству. Это совершается двояким образом: по завещанию, в силу воли настоящего собственника, и по закону, которым определяются права остающихся в живых на наследство умершего.

Наследование по закону, по самой природе вещей, предшествует наследованию по завещанию. Мы видели уже, что человеческая личность не вдруг выделяется из патриархальной среды, в которую она первоначально погружена. В первобытные времена, имущество считается достоянием не лица. А рода, а так как род не умирает, то оно само собою переходит от одного поколения к другому. С течением времени, с выделением личной собственности из  родового имущества, этот порядок переходит в наследование по закону. Лицо имеет уже нечто исключительно ему принадлежащее, но семейные связи все еще властвуют над ним безгранично. Обычаи, идущие из поколения в поколение, определят и степень родства и способы перехода имущества; религия обыкновенно сообщает этому обычаю священный характер. Только мало помалу личная воля предъявляет свои права и получает больший или меньший простор, сперва относительно движимого имущества, а затем и относительно недвижимого.

В Риме в первый раз наследование по завещанию получило первенствующее значение. В Законах XII таблиц прямо постановлено, что какое распоряжение отец семейства сделает на счет своего имущества, то и признается правом (uti legassit super pecunia tutelave suae rei, ita jus esto).

Такое же сочетание личного и семейного начала мы находим и у новых народов. Но здесь движение законодательства, следуя общему ходу исторического развития, идет в обратном порядке против того, который мы видели у Римлян. Покорившие Римскую Империю Германцы находились еще на ступени родового быта. По свидетельству Тацита, завещания были у них неизвестны. Впоследствии, остатки родового владения недвижимым имуществом долго еще сохранялись у них в виде присвоенного наследникам права налагать запрет на отчуждение собственности даже живым владельцем. Но при столкновении с Римлянами, и в особенности с введением христианства, и у них появляется завещание. Сначала оно имело вид простых домашних распоряжений. Юридическую силу оно получило особенно в отношении к имуществу, которое завещалось церкви; но мало помалу оно было распространено и на другие предметы.

Однако же у Германцев свободное распоряжение имуществом после смерти приняло своеобразную форму. Завещание большею частью заменялось договорами о наследстве, которые вошли в употребление уже в самый ранний период средневековой истории. Впоследствии договорное начало получило еще большее развитие: проникая во все сферы общественного быта, оно в значительной степени определяло и наследственное право.

В новое время, по мере развития государства, устранено было средневековое смешение частного права с публичным. С восприятием римского права стали вводиться и римские начала наследования. Однако они не могли совершенно вытеснить средневековые воззрения. Полное приложение римских понятий потому уже было неуместно, что главный источник, из которого истекал римский порядок наследования, власть отца семейства, в новое время не имел того значения, какое он имел в древности. Важнейшее влияние римского права в новое время состояло в замене средневекового порядка наследования равным разделом имущества на правах свободной собственности. Однако и средневековой порядок не исчез совершенно. Он сохранился гласным образом в аристократических родах, которых общественное значение поддерживается нераздельностью и не отчуждаемостью принадлежащего им имущества. Различное сочетание этих начал характеризует общественный быт новых народов.

Во Франции более, нежели где-либо, получили силу римские понятия о равном разделе. Средневековой порядок наследования был совершенно утрачен. Однако здесь, в отличие от Рима, господствующею формою является не завещание. А наследование по закону. Между тем как в Риме завещание было правилом, а законным наследникам предоставлялась только известная часть имущества, здесь, наоборот, наследование по закону составляет правило, а завещателю предоставляется только известная часть в его свободное распоряжение. Причина та, что в Рим отец семейства был носителем общественного создания, проистекавшего из глубины народного духа, тогда как во Франции новые начала наследования водворились революционным путем, в борьбе со старым порядком, вследствие чего законодатель старался устранить личную волю и возможность, путем завещания, поддержать отмененные учреждения.

Большее значение сохранил средневековой порядок в Германии. Здесь не только удержались аристократические фидеикоммиссы, обращающие поземельную собственность в неприкосновенное достояние рода, но доселе еще можно найти остатки нераздельности и не отчуждаемости крестьянских участков. Только новейшее время внесло сюда начало свободы.

В еще более широких размерах удержался средневековой порядок наследования в Англии. Тут он не только успел сочетаться со свободою, но и нашел в ней главную свою опору. Право первородства составляет общий закон государства; но каждому дозволено свободно распорядиться своим имуществом по завещанию, если он не связан завещанием своего предшественника. Завещатель волен определить и будущий порядок наследования, однако не на вечные времена, как в фидеикоммиссах, а только в пределах живущих поколений, и до совершеннолетия имеющего родиться наследника. Таким образом, по истечении известного времени, свобода возвещается завещателю. Но в силу господствующих нравов, самая эта свобода ведет постоянно к возобновлению того же порядка. Мы имеем здесь живой пример силы обычая, вытекающей из исторических условий и из свойств народного духа.

В Северной Америке, также свобода повела к совершенно иным явлениям. Здесь право первородства отменено; законом установлен равный раздел между наследниками. Но завещатель не связан ничем; он волен распоряжаться своим имуществом, как ему угодно. Индивидуализм достигается здесь крайней своей степени.

У нас, в отличие от Германцев. В древности завещание преобладало над наследованием по закону. В Русской Правде мы находим постановление, совершенно напоминающее закон XII таблиц: «Аже кто умирая разделить дом, на том же стояти». Точно также и по Судебникам, наследование по закону наступает только в случае, если человек умер без духовной грамоты. Весьма вероятно, что этому значению завещания содействовала подсудность дел о наследстве духовенству, которое руководствовалось греко-римскими законами. Это видно из того, что рядом с этим родовое начало, которое обыкновенно влечет за собою наследование по закону, нисколько не утратило свое значение. Оно выражалось в праве выкупа родовых имуществ, которое встречается в памятниках XVI века, и которое удержалось до настоящего времени. У нас доселе право завещания родовых имуществ не имеет силы в нисходящей линии, и ограничено при наследовании боковых. По недостатку исторических известий, мы не можем сказать, каким образом в древнейшие времена родовое начало мирилось со свободою завещаний; но нет сомнения, что это начало не есть произведение позднейшего развития. Оно всегда и везде идет от глубокой древности. Служебное значение не только поместий, но и вотчин в Московском государстве могло его упрочить, но не оно вызвало его к жизни.

Как бы то ни было, результатом исторического движения человеческих обществ является сочетание обоих начал, соглашение, в той или другой форме, прав собственника с правами наследников. Там, где исстари преобладает завещание, впоследствии развивается наследование по закону, как ограничение личной воли; там же, где преобладает наследование по закону, оно восполняется завещанием.

Посмотрим теперь на философско-юридические основания обоих начал.

Наследственное право, как мы видели, составляет всемирное явление. Оно существует у всех народов. Отсюда уже можно заключить, что оно не установлено человеческим произволом, а вытекает из естественных законов, управляющих преемственностью поколений. Так именно на него смотрели римские юристы. «Естественный разум, говорит Павел, как некий молчаливый закон, присваивает детям наследство родителей. Как бы призывая их к должному наследованию»[76]. И хотя римское законодательство, при жизни отца, не давая детям никакого права на отцовское имение, однако Павел в наследовании детей видит как бы вступление их в полноту собственного права. «В своих наследниках (то есть детях), говорит он, яснее видно, каким образом продолжение собственности приводит к тому, что кажется, будто бы вовсе не было наследства, но уже и прежде хозяевами были те, которые еще при жизни отца некоторым образом считались хозяевами… Таким образом, после смерит отца, они, по видимому, не получают наследства, а скорее приобретают свободное управление своим имуществом[77]. Не смотря на различие народных воззрений, мы видим здесь взгляд приближающийся к германскому праву. До такой степени естественное начало брало верх, при той глубин понимания юридических отношений, каким бесспорно обладали римские юристы.

Между новыми писателями по философии права вопрос о происхождении наследства из естественного закона подвергся однако сомнению и спорам.

Отец философии права нового времени, Гуго Гроций, стоял еще за происхождение наследственного права из естественного закона, при чем, согласно с субъективною исходною точкою новой философии, первенствующее значение получает у него завещание. Гроций выводит завещание их присущего собственности права отчуждения:  как скоро установлена собственность, так отчуждение вытекает их нее по естественному закону. В отчуждении же заключается и завещание, которое, следовательно, прямо проистекает их естественного права. Ибо, говорит Гроций, я могу свою вещь отчуждать не только просто, но и под известным условием, и не только безвозвратно, но и с правом отмены, а также с сохранением временного владения и с полным правом пользования. Отчуждение же на случай смерти, с возможностью отмены до этого времени и с сохранением владения и пользования, есть именно завещание[78].

Что касается до наследования по закону, то по теории Гроция, оно ничто иное как молчаливое завещание на основании предполагаемой воли умершего. Ибо, если из права собственности вытекает право распоряжаться имуществом после смерти, то невероятно, чтобы человек, умерший без завещания, хотел оставить свое имущество первому, кто им овладел. В этом случае надобно исследовать, какова была его вероятная воля; когда есть сомнение, всегда предполагается, что человек хотел то, что справедливо и честно. Отсюда передача имущества детям, даже помимо всякого гражданского установления, ибо предполагается, что родители хотели рожденным от них доставить не только необходимые средства пропитания, но и все, что способствует приятной и честной жизни, в возможно большем количестве, в особенности когда они сами уже не могут пользоваться своим имуществом. За недостатком же детей, надобно исследовать естественный порядок благодеяний. На этом основано наследование родственников, по мере их близости к умершему (II, с. 7 §§ 3,5, 9).

Таково воззрение Гроция. Но уже Пуфендорф усомнился в правильности этих выводов. Он, также как Гроций, производит наследство от права завещания, за недостатком которого следует, по естественному закону, держался предполагаемой воли умершего. Но он сомневается в то, что самое завещание устанавливается в силу естественного закона. Нельзя сказать, чтобы оно противоречило последнему. Для счастья и блага человечества недостаточно было установить собственность в пределах человеческой жизни: надобно было дать собственнику право распорядиться своим имуществом после смерти в пользу тех, которые ему близки. Но такое право распоряжения не вытекает необходимым образом из начала собственности. Конечно, отчуждение при жизни, с правом сохранить владение до смерти, неразрывно связано с понятием о собственности. Но завещание не есть отчуждение, ибо завещатель волен всегда отменить свое решение, наследнику часто оно вовсе неизвестно, так что необходимое для переноса права соглашение воль никогда не совпадает, но всегда протекает известный промежуток между предложением и принятием. Поэтому заключает Пуфендорф, как бы полезно ни было установление завещаний, нельзя сказать, что это право проистекает из естественного закона, а можно думать, напротив, что источником его служит человеческое установление. Так как умершие не участвуют уже в делах мира сего, то от воли остающихся зависело оказать или не оказать уважение к их последней воле, и если они хотели дать силу завещаниям. То надобно было сделать это посредством взаимного соглашения[79].

Против этих сомнений уже в то время последовали возражения. В своих примечаниях к сочинению Пуфендорфа, Барбейрак говорит, что он не видит, почему бы собственнику дозволено было отчуждать имущество при жизни на случай смерти и не дозволено было передавать имущество путем завещания. Если первое заключается в праве собственности, как признает Пуфендорф, то и последнее не менее из него вытекает. Собственность есть приобретенное право, которое неотъемлемо присваивается лицу. И если пользование им прекращается смертью, то единственное утешение для человека заключается в праве передать свое имущество после смерти близкому лицу. Это требуется справедливостью и еще необходимее в естественном состоянии, нежели в гражданском, ибо там еще скорее могут возникнуть распри за оставленное умершим имущество. Из того, что умершие не участвую в делах мира сего, вовсе не следует, чтобы они при жизни не могли распорядиться своим имуществом. Для этого не требуется, чтобы изъявление воль обеих сторон не разделялось никаким промежутком. Дар, сделанный при жизни и принятый после смерти, имеет силу по признанию самого Пуфендорфа. Актом завещания наследник приобретает уже известное право, и от него зависит воспользоваться им или нет. Наконец. Признанное Пуфендорфом предположение воли умершего в наследование по закону опровергает его теорию. Таким образом, надобно признать, что завещания установлены в силу естественного закона; от положительного же закона проистекают ограничения и формальности, которые при этом требуются[80].

Возражения Пуфендорфа очевидно имели мало силы. Они были основаны на юридических тонкостях, которые не могли установить принципиального различия между отчуждением имущества при жизни на случай смерти и правом завещания. И начало собственности и связь поколений слишком громко говорили в пользу наследственного права. Поэтому высшие представители нравственной школы решительно склонялись в пользу происхождения его из естественного закона. Лейбниц возводил право завещания к бессмертию души. «Завещания, говорит он, не имели бы значения в силу чистого права, если бы душа не была бессмертна; но так как умершие в действительности продолжают жить, то они остаются собственниками вещей; наследники же, которых они оставляют, должны рассматриваться, как их поверенные в заведовании имуществом»[81]. Лейбниц связывал даже это начало с происхождением одной души от другой путем рождения, вследствие чего он естественным наследством считал только наследование детьми того имущества, которым отец владел при их рождении. Остальное, по его мнению, проистекает от закона.

Эти мысли основаны на преувеличении начала самого по себе верного. Идея завещания предполагает не реальное продолжение существования, и еще менее реальное происхождение одной души от другой, а идеальное продолжение, то есть, продолжение воли, которое в свою очередь, основано на том, что человек и в настоящем живет будущим, простирающимся далеко за пределы физической его жизни. Бессмертие души составляет дальнейший постулат этой идеальной природы человека, но не оно заключает в себе юридическое основание наследования. И вовсе не требуется, чтобы умерший рассматривался, как вечный хозяин своего имущества: достаточно чтобы выражалась его воля. Преувеличение в понятиях Лейбница объясняется тем, что Новая метода правоведения, в которой он высказал этот взгляд, была не более как юношеское произведение, которому он сам впоследствии придавал мало значении.

Вернее взглянул на этот предмет Вольф. Он, подобно Гуго Гроцию. Производит завещание прямо из права собственности. Так как собственнику принадлежит право располагать вещью по усмотрению, то от него зависит передать ее другому под теми условиями, какие он сам положит, следовательно и после смерти, с сохранением до того времени права пользования и права отмены; а таково именно значение завещаний[82].

Но Вольф не остановился на праве завещания. Возводя все юридические отношения к нравственным обязанностям, он и наследование по закону выводил не из подразумеваемой воли умершего, а из обязанности родителей заботиться по возможности о благосостоянии детей. На этот раз вывод из нравственного начала был верен, ибо в семейном праве сочетаются нравственные начала с юридическими. Однако, для вывода юридических отношений, односторонней нравственной обязанности было недостаточно. Поэтому Вольф в наследственном праве, также как и в отношении родителей к детям. Видел подобие договора (quasi contractus), в силу которого дети приобретают собственное право на наследие родителей, прав, которое не может быть у них отнято иначе как по справедливой причин (§§ 921, 924, 928).

Что касается до боковых родственников, то в отношении к ним нет прямой юридической обязанности. Предоставление им наследства основано, по мнению Вольфа, на воздаянии за благодеяния общего родоначальника. Но так как эта обязанность несовершенная, то умирающему предоставляется право передать наследство и постороннему. Только при недостатке завещания следует толковать волю умершего сообразно с его нравственными обязанностями, вследствие чего наследство идет к боковым родственникам по степени их близости к умершему (§§ 830.933).

В этих похождениях Вольфа можно видеть высшее выражение воззрений нравственной школы. Заслуга последней состоит в то, что она поняла и выяснила нравственный элемент наследственного права; но отправляясь от односторонних начал, она была не в состоянии связать юридический элемент с нравственным, возводя их к единству семейства. Как органического союза.

Совершенно иначе смотрела на наследство индивидуальная школа. Здесь человек представлялся, по своей природе, оторванным от всего окружающего. Связь поколений исчезла, а потому и наследство могло быть понято только как искусственное учреждение, а не как начало, проистекающее из естественного закона. Даже такой великий ум, как Монтескьё. Держался этого взгляда. «Естественный закон, говорит он, предписывает отцам давать пропитание детям, но он не заставляет их делать детей наследниками. Раздел имуществ, законы об этом разделе, наследование после того, кто получил свою часть, все это могло быть установлено только обществом, следовательно законами политическими и гражданскими»[83]. Как будто преемственная связь поколений, на которой основано все человеческое развитие. Не составляет такого же естественного закона человеческой природы, как и самое питание детей!

Еще далее шел Рейналь. «Человек, кончивший свое поприще, говорит он, может ли еще иметь какое нибудь право? Переставая существовать, не потерял ли он все свои способности? Великое Существо, лишая его света. Не отняло ли у него все то, что состояло от него в зависимости, когда он выражал свою последнюю волю? Может ли эта воля иметь влияние на следующие поколения? Нет; пока он жил, он мог пользоваться землями, которые он обрабатывал. После его смерти, он принадлежат первому, кто ими овладеет и кто захочет их обсеменять. Такова природа»[84].

На этом основании, Бриссо признавал право завещания чисто условным установлением: «Первое положение, говорит он, состоит в том, что право завещания есть одно из тех общественных условий, которые получают свое бытие только от закона; второе – то, что закон может не исполнять воли лица. Уже не существующего. Закон может уничтожить охраняемое им условие; следовательно, право завещания может быть отменено»[85]. Казалось бы, что далее этого трудно довести индивидуализм; но мы увидим, что новейшие социалисты развили это начало до еще большей крайности.

Утилитарная школа, которая совершенно отвергает естественный закон и во всяком праве видит только произвольное человеческое установление, разумеется. Подводить под эту категорию и наследственное право. Поэтому Бендам смотрит на него единственно с точки зрения практической пользы. Законодатель, по его мнению, должен в законах о наследстве иметь в виду три цели: 1) обеспечить пропитание нарождающегося поколения; 2) предупредить страдание. Проистекающее от обманутого ожидания; 3) стремиться к уравнению состояний. На этих основаниях, Бентам предлагал установить равных раздел между наследниками и ограничить наследование боковых родственников братьями и сестрами. После чего имущество должно обращаться в казну. Тут однако возникал вопрос о завещаниях. Бентам видел, что если отнять у человека право, за отсутствием законных наследников. Делать завещание в пользу посторонних, то он все свое имение истратить на себя. Поэтому он предлагал оставить собственнику, не имеющему близких родственников, право располагать после смерти половиною своего имущества. «Но еще лучше, прибавляет он, не нарушать начала, которое дозволяет всякому располагать своим имуществом после смерти»[86]. Ясно, что после этого все предыдущие соображения падают сами собою. Оказывается, что и практическая польза, также как и умозрительная теория, говорит за наследство.

В самой Франции, не смотря на господство индивидуализма, раздавались голоса, которые утверждали происхождение завещания из естественного закона. При обсуждении Гражданского кодекса высказалось это различие взглядов. Симеон, в своей речи перед Законодательным Сословием, становился на чисто индивидуалистическую точку зрения. «Как только мы умираем, говорил он, все связи, которые держали наши имущества в зависимости от нас, разрываются; закон один может их восстановить. Без него, имущества, лишенные хозяев. Принадлежали бы первому овладевшему. Каждая смерть возбуждала бы снова колебания и беспорядки, устраненные общественным бытом. Наследство есть, следовательно, гражданское учреждение, посредством которого закон передает новому, наперед назначенному собственнику вещь, которая потеряла своего прежнего хозяина». Треляр, напротив. В своем докладе, держался точки зрения естественного закона. Порядок наследования, но его мнению, представляет собою предполагаемое завещание лица, умершего без выражения своей воли; предположение должно следовать голосу природы. Благодеяние жизни, которое дети получают от родителей дает им священное право на приобретение достояния остающегося после смерти последних. Природа устанавливает между ними как бы общение имуществ, и наследование, можно сказать, есть только продолженное пользование. Относительно боковых родственников нет такой близости, но и тут природа установила известный порядок, которому закон должен следовать за недостатком выражения воли умершего.

Еще резче эта последняя точка зрения была высказана в мотивах, представленных Биго-Преамене к проекту закона о завещаниях. Он приводит, с одной стороны, мнение тех юристов, которые утверждали, что распоряжение имуществом. Когда человек перестал уже жить, не составляет естественного права, что собственность заключается в обладании предметом, которое прекращается смертью, и что наследственная ее передача устанавливается гражданским законом в видах предупреждения беспорядков; с другой стороны, он противополагает им именем тех, которые считают такое воззрение разрушающим самые основы общественного быта и видят в праве завещания естественное последствие права собственности, без чего последнее превращается в простое пользование. «Среди этих прений, говорит оратор, есть руководитель, за которым можно следовать безопасно: это – голос природы, который слышен всем народам и который диктовал почти все законы». Закон, чтобы быть совершенным, не должен ничего создавать сам; он должен только следовать внушениям природы. Законодатели удалялись от них лишь тогда, когда они приносили в жертву интересам своей власти наилучшее устройство семейного быта[87].

В новейшее время, это воззрение получилось во Франции решительный перевес. Так например, Тьер, в своей книге «О собственности», доказывает, что в праве собственности заключается право дарить, а с последним неразрывно связано и право передавать имущество по наследству.

Наконец, германский идеализм, в лице высших своих представителей, с полным авторитетом высказался в пользу происхождения наследства из естественного закона, и притом в двояком направлении, субъективном и объективном, сообразно с двоякою точкою зрения идеалистической философии.

Представитель субъективного идеализма. Кант, выводил наследство из права завещания. По его теории, переход имущества совершается здесь посредством соединения воль. Мы видели уже, что Кант всякое право выводил из идеального отношения, отрешенного от фактических данных. Тоже начало прилагается и здесь: в минуту смерти воли совпадают. И хотя наследник не высказал еще своего согласия. Но он в минуту смерти завещателя приобрел преимущественное перед всяким другим право принимать или не принимать наследства. Поэтому имущество не может рассматриваться как ничье. Распространение предписаний и запрещений естественного закона за пределы личной жизни Кант считает несомненною принадлежностью умозрительных законов разума. Поэтому завещания должны рассматриваться, как имеющая силу прямо по естественному закону. Что же касается до наследования без завещания. То оно, по мнению Канта, в естественном состоянии немыслимо[88].

Гегель, напротив, согласно со своею объективною точкою зрения, придает главное значение наследованию по закону. Семейство, по его учению, представляет собою общее и продолжающееся лицо, с постоянным имуществом, на которое каждый его член имеет свое право. Отцу семейства принадлежит только распоряжение. С его смертью подчиненные члены вступают в принадлежащее уже им право; в этом заключается существо наследства. Но с расхождением семьи и с большим и большим отдалением степеней родства, это право слабеет и становится менее определенным. В следствии того, здесь выдвигается личное начало, именно, право распоряжаться своим имуществом в пользу друзей. На этом основано завещание. Здесь нравственное начало заменяется произволом; поэтому завещание не может иметь силы в противоречие с семейным правом. Только с ослабление последнего оно получает значение, да и тут оно, по выражению Гегеля, всегда имеет в себе что-то противное и неприятное. На том же основании Гегель отвергает и установление фидеикоммиссов и субституций. В них, по его мнению, выражается произвольное предпочтение отвлеченного рода настоящей семье, основанной на любви.

В этом воззрении мы узнаем черты первоначального германского наследства. Но оно страдает и всею односторонностью этой системы. Личное начало, заключающееся в праве собственника распоряжаться своим имуществом, совершенно упущено из виду или устранено в пользу семьи, как носителя объективной нравственной идеи. Критикуя в этом отношении воззрение Гегеля, Шталь справедливо замечает, что если с одной стороны наследство составляет необходимое последствие семейной связи, то с другой стороны, в силу самоопределения лица в отношении к собственности, самоопределения неотъемлемо присущего родителям, оно является вместе собственным делом последних, то есть, даром и сообщением, вследствие чего дети не вступают только в распоряжение принадлежащим уже им имуществом, а действительно приобретают нечто новое, в силу воли родителей. На этом основано наследование по завещанию. Однако и Шталь, в свою очередь, становясь на нравственную точку зрения, впадает в порицаемую им односторонность. Он видит в передаче имущества детям обязанность родителей. А в завещании только ближайшее определение и дополнение наследования по закону. Он отвергает даже право собственника распоряжаться своим имуществом после смерти и признает внутреннее назначение родительского имущества. Состоящее в том, что оно должно перейти к детям, единственным основанием, как наследования по закону, так и наследования по завещанию[89].  Очевидно, что при таком взгляде. Самоопределение лица в отношении к своей собственности, которое, по словам Шталя, никогда не теряется родителями, не имеет места. В таком случае человеку не дозволено создавать чисто искусственные наследственные связи, что однако признается Шталем. Ясно, что в этом воззрении есть противоречие. Желая уделить место личному началу, Шталь не умел связать его со своею нравственною точкой зрения.

Вернее взглянул на этот предмет Аренс, который соединяет субъективную точку зрения с объективною. Наследование по завещанию, говорит он, можно защищать даже с формально юридической точки зрения, ибо обыкновенное возражение, что воля человека не имеет силы после его смерти, опровергает тем, что в юридических отношениях пространство и время имеют второстепенное значение: они не составляют причины возникновения и прекращения права. Поэтому смерть не уничтожает принятых при жизни обязательств, на которых основываются права других. Иначе она уничтожала бы всякие сделки, что немыслимо, но кроме того, наследование по завещанию имеет и более глубокое основание в разумной природе человека и в свойстве полагаемых им себе целей. Как разумное существо, человек думает не об одном настоящем, но ставит себе цели и для будущего, иногда далеко за пределы своей жизни. Своим разумом и своими разумными целями человек принадлежит идеальному, бесконечному. Не ограниченному никаким временем порядку, вследствие чего у многих народов завещания получают религиозный характер. В этой разумной деятельности лицо должно быть защищено законом.

С другой стороны, продолжает Аренс, наследование по закону основано на нравственно-юридическом значении семейного союза. Здесь личная воля отступает перед высшим, естественно-нравственным целым. В семействе человек имеет свою исходную точку; к семейству же возвращаются плоды его собственной деятельности. В особенности это прилагается к тем лицам, относительно которых умерший имел обязанности любви, благодарности и поддержки. Вследствие этого, и наследование по закону имеет признанное многими народами религиозное значение[90].

Эти мысли совершенно верны. Эклектизм, в который нередко впадает школа Краузе. Пришелся здесь кстати.

Прибавим, что замечательнейший из новейших писателей по философии права. Тренделенбург, держится тех же начал. И он восстает против атомистического взгляда, отрицающего распространение человеческой воли за пределы физической жизни. Такое ограничение, говорит он, осудило бы деятельность человека на искание минутных наслаждений. Приобретение же имущества для целей, идущих за пределы жизни, требует и права распоряжаться этим имуществом после смерти. На этом основано завещание. Но не одно личное начало, а также и семейная связь составляет источник наследственного права. В нем сталкиваются две различные цели. И задача законодателя состоит в том, чтобы их согласить, устанавливая пределы, в которых может действовать воля завещателя[91].

Можно сказать, что эти положения составляют результат всего предшествующего развития философии права. В самом деле, не смотря на различие взглядов, все означенные выше мыслители сходятся в том, что наследственное право составляет необходимую принадлежность человеческих обществ. Те, которые выводят его из естественного права. И те, которые хотят основать его на практической пользе, одинаково имеют в виду его утверждение, а не отрицание, и в этом они согласны с действительною жизнью, которая возвела наследство на степень всемирно-исторического явления.

На совершенно иную точку зрения становятся социалисты. Они совершенно отвергают наследство, в котором они видят главную причину неравенства и важнейшее препятствие человеческому развитию, не только чистые коммунисты, но и реформаторы, допускающие отчасти начало личной собственности, подвергали наследство принципиальному осуждению.

Важнейшие возражения последовали со стороны Сен-Симонистов. Настоящее печальное положение рабочего класса они приписывали несправедливому распределению богатства. Труд не вознаграждается, а те, которые не трудятся, имеют избыток. Причину же этого неправильного распределения они видели в наследственном праве, которым устанавливается привилегия одних в ущерб другим. В средние века такого рода привилегии существовали и в приложении к сословным правам и к общественным должностям. Французская революция все это уничтожила и установила гражданское равенство. Но в приложении к частному имуществу сохранился средневековой порядок. Он должен быть уничтожен и тут. Частное наследование должно быть заменено справедливым распределением имущества общественною властью, на основании формулы: «каждому по способности и каждой способности по ее делам»[92].

В этой аргументации прежде всего поражает смешение частного права с государственным. Средневековой порядок наследования должностей основан был на том, что должности присваивались лицу, как частная собственность. Но такое присвоение противоречило внутреннему их значению. Должность, дающая одному лицу власть над другим, есть, по существу своему, общественное  учреждение. Поэтому, с развитием государственных начал в новое время, наследственных их характер должен был уничтожиться. Напротив, имущество, приобретаемое лицом, составляет частное его достояние, а потому здесь частные способы передачи совершенно уместны. Частный порядок наследования, равно как и свободное отчуждение имуществ, столь же соответствуют существу последних, сколько они противоречат знанию первых. Одно учреждение управляется началами частного права, другое началом права публичного.

Для юриста это различие составляет азбуку его науки, что Сен-Симонисты смешивали оба начала, в этом нет ничего мудреного. Они были более филантропы, нежели правоведы. Но удивительнее то, что эта ссылка на отмену средневековых привилегий, в доказательство неправомерности наследования частной собственности, повторяется доселе. Ее можно найти например у Шеффле[93]. Такое смешение понятий не делает чести современной науке.

Что касается до формулы Сен-Симонистов: «каждому по способности и каждой способности по ее делам», то она отнюдь не может быть признана мерилом в распределении имущества. Если бы каждый безусловно начинал с самого себя и ничего не получал от других, то можно было бы требовать, чтобы он имел только то, что он заслужил. Но человек пользуется и тем, что ему даром дает природа, и тем, что приобретено трудами его предков. Эскимос не обладает теми естественными богатствами, какими природа без всякой заслуги доставляет жителям южных стран. Он не обладает и теми накопленными веками благами, какие достаются на долю образованному Европейцу. Все человеческое развитие основано на том, что вновь нарождающееся поколение даром получает наследие своих отцов. Каким бы способом ни совершалась эта передача, приобретаемое таким образом достояние незаслуженно; оно получается единственно потому. Что дети являются продолжателями дел своих отцов. На этом заждется и наследственное право. Самая формула Сен-Симонистов не отвечает требованиям безусловной справедливости, ибо на каком основании способнейший, прежде нежели он работал, получит более других? Он и без того может заработать больше. Держась этого начала, скорее следовало бы дать лишнее неспособному, ибо он не в состоянии заработать столько, сколько другие. Именно в силу этого соображения, формуле Сен-Симонистов коммунисты противопоставили другую: «каждому по потребностям». Но тут уже исчезает всякое справедливое воздаяние; распределение совершается во имя начала любви, которое однако, в свою очередь, не способно быть мерилом имущественных отношений, ибо любовь есть начало нравственное, а не юридическое, свободное, а не принудительное, между тем как в распределении имущества требуется именно юридическое начало.

Сен-симонизм со своею формулою исчез и никто уже о нем не упоминает иначе, как с исторической точки зрения. Но возражения его против наследства были подхвачены другими. В новейшее время с большим аппаратом учености выступил против наследственного права Лассаль. Опираясь, с одной стороны, на диалектику Гегеля, а с другой стороны на свои собственные историко-юридические исследования. Особенно по римскому праву, он хотел доказать, что наследство есть не более как историческая категория, которая должна исчезнуть с дальнейшим развитием человечества. Весь этот аппарат учености был однако выставлен на сцену единственно за тем, чтобы прикрыть самую вопиющую софистику, которая раскрывается до очевидности, как скоро мы от внешнего покрова обратимся к умственному содержанию теории.

Чтобы доказать чисто историческое значение наследства, надобно было бы проследить это учреждение в его всемирно-историческом развитии. Вместо того, Лассаль ограничивается подробным исследованием римского права, как чистого изображения наследования по завещанию, и затем, в виде придатка, присоединяет к этому легкую характеристику германского права, представляющего последовательное осуществление начал наследования по закону. В римском завещании, по мнению Лассаля, выражается идея продолжения воли после смерти, а эта идея, в свою очередь, выражает собою римское понятие о бессмертии, составляющее известную ступень развития субъективного духа. На Восток лицо еще погружено в общую субстанцию: в классическом мире оно постепенно от нее освобождается. В Рим личный дух приобретает понятие о своей бесконечности, но еще в приложении к земному бытию: воля умершего властвует над оставленным им имуществом. В христианстве, наконец, эта бесконечность понимается, как отрешенная от земли. Отсюда ясно, заключает Лассаль, что римская идея бессмертия, выразившаяся в завещании, составляет только преходящую ступень человеческого развития. В действительности, она противоречит природе вещей, ибо, по естественному закону, воля человека прекращается с его смертью, и продолжение ее в другом лице есть не более как юридическая фикция, которой несостоятельность обнаруживается при столкновении с жизнью. Вся история римского наследства представляет постепенное разрушение этой фикции; но с ее падением и с превращением наследства, из продолжения воли умершего, в простую передачу имущества, уничтожается самая идея, руководившая римским правом, а вместе с тем исчезает и сам римский народ, уступая место новым племенам, носителям новых начал.

С другой стороны, в германском праве на первых порах субъективный элемент совершенно устраняется. Наследование представляется, как вступление наследника в обладание имуществом, которое уже и прежде принадлежало ему по семейному праву. При столкновении с Римом, и у Германцев появилось завещание; но это произошло единственно вследствие недоразумения. Германцы, говорит Лассаль, не понимали, что оно противоречило господствовавшим у них началам. Точно также и церковь, которая своим авторитетом освящала завещание, не догадалась, что оно противоречит христианскому понятию о бессмертии, которое, отрываясь от земли, переносится на небо. Между тем, под влиянием этих чужеземных начал, а также и дальнейшего развития свободы, самая идея германского наследования падает. Наследник перестает иметь какое бы то ни было право на имущество при жизни владельца. Последний становится полным и свободным собственником. Таким образом, наследование по закону, в свою очередь, оказывается такою же преходящею историческою ступенью, как и наследование по завещанию.

Что же остается в результате? Чистая воля государства, на которой и основано все существующее наследственное право европейских народов. Семейство является здесь не более как государственным учреждением; воля завещателя, только в силу государственного закона, получает значение после смерти. Но то, что установлено государством, им же может быть отменено. Лассаль утверждает даже, что по существу дела, государство не может исполнять волю человека, который перестал существовать. Эта фикция разрушается диалектическим процессом исторического развития, а с тем вместе должно исчезнуть и самое наследство, которое оказывается тем, что оно есть на самом деле, то есть преходящим историческим моментом. Ошибка философов, которые старались оправдать ту или другую форму наследственного права, по мнению Лассаля, состоит с том, что они исторические явления принимали за вечные начала человеческого духа. Так Лейбниц возводя завещание к бессмертию души, проводил только римское понятие. С другой стороны, теория Гегеля ничто иное как сколок с германского права. Но так как о теории одинаково ложны, то об должны быть отвергнуты. В результате оказывается нуль[94].

Таковое учение Лассаля. Из сказанного выше можно видеть всю его несостоятельность. В нем факты представлены не только в отрывочном, но и в превратном виде. Наследование по закону не есть чисто германское явление. Оно существует у всех народов, на Востоке, также как и на Западе, в древнейшие времена, также как и в новейшие. Выставлять его в виде преходящего исторического момента значит сознательно идти наперекор очевидной истине. Если та форма, которую оно первоначально имело у Германцев, уступает место иное, то это означает только, что оно согласуется с потребностями свободы, а никак не то, что семейство превращается в государственное установление. Точно также и завещание не есть чисто римское учреждение. Его можно найти и у Евреев, и в Греции, и у всех новых народов; у нас, как мы видели, оно существовало издревле. Приписывать введение его у Германцев и освящение его христианскою церковью недоразумению и ошибке, значит вносит в историю совершенно произвольные толкования. Такие искусственные объяснения сами себя обличают. С развитием свободы неизбежно является завещание, точно также как с другой стороны, злоупотребления свободы вызывает обязательные постановления в пользу законных наследников. Историческое разложение односторонних форм доказывают обязательные постановления в пользу законных наследников. Историческое разложение односторонних форм доказывает отнюдь не безусловную их несостоятельность, а только необходимость восполнения, посредством сочетания с противоположным началом. Это и есть указанный выше результат, как развития мысли, так и развития жизни. Ничего другого из беспристрастного изучения истории нельзя вывести.

Что касается до положения, будто распространение воли человека за пределы жизни противоречит естественному закону и заключает в себе внутренне противоречие, то здесь мы имеем уже чисто отвлеченное воззрение, которое идет наперекор и тому, что признавалось и признается у всех народов, и тому, что одинаково ясно для простого здравого смысла и для философского мышления. Конечно, человек не может распоряжаться своим имуществом, когда он уже умер; но если он выразил свою волю при жизни, то эта воля может быть уважаема. А это все, что требуется, и никакой естественный закон этому не препятствует. Ничто также не мешает новому лицу заступит место прежнего и принять на себя все те права и обязанности, которые не носят на себе чисто личного характера. Такого рода заступления составляют необходимую принадлежность юридического быта, не только в наследственном праве, но и во многих других отношениях. Положение, что действие человеческой воли прекращается с его смертью, основано на самом грубо-чувственном воззрении на человеческую природу. Этим отрицается то идеальное начало, которое лежит в основании всех, не только нравственных, но и юридических отношений. Если человек действует в виду будущего, если он вступает в прочные юридические связи с другими, то он должен имеет уверенность, что воля его будет уважена и после смерти. Это его право, которого он не может быть лишен без нарушения его человеческого достоинства и без низведения его на степень животного. Такой грубо-материалистический взгляд противоречит даже собственным воззрениям Лассаля, которого вся система состоит в крайне одностороннем развитии идеализма. Но в преследовании своей цели, знаменитый агитатор не брезгал никакими доводами, которые попадались ему под руку. Его теоретические доказательства против наследственного права нельзя даже признать добросовестными.

Мы видим, что возражения социалистов не выдерживают критики. Научных доказательств в них нет и тени. Новейшие социалисты кафедры и социал-политики. С своей стороны, ничего к этому не прибавили. Они только слепо повторяют чужие доводы или же, не решаясь идти до конца, считают своим долгом вступить на почву компромиссов. Прогресс состоит единственно в большем и большем разжижении мысли, которая наконец совершенно испаряется.

Так например, Ланге утверждает, что «если общество признает безнравственным или опасным приобретение имущества иным способом, кроме труда, то оно может точно также запретить приобретение имущества путем наследства, как оно запрещает приобретение имущества путем наследства, как оно запрещает приобретение путем грабежа или лотерейного выигрыша». Такое глубокомысленное сопоставление весьма характерно для определения уровня современной мысли. Право человека распоряжаться своим имуществом после смерти, семейное начало, на котором зиждутся все человеческие общества. Закон преемственности поколений, все это ставится на одну доску с грабежом и лотерейным выигрышем. Разница полагается лишь в том, что общество позднее  сознает вред лотерей, нежели грабежа, и еще позднее вред наследственного права[95].

При всем том, Ланге признает, что наследственное право «слишком глубоко коренится в человеческой природе», для того чтобы оно могло когда-либо совершенно потерять свое значение. Поэтому он вступает с ним в сделку. Дар на случай смерти и наследование детей после родителей, говорит он, вероятно устоять и против сильнейшего напора. Придется довольствоваться предложенным Миллем ограничение прямого наследства, а также и дарения, известным размером, и уничтожить наследование боковых родственников[96].

Ниже мы обсудим эти меры, равно как и предложения тех, которые ходят, посредством подати на наследство, изменит существующий порядок собственности. Теперь же сведем к общему итогу все сказанное выше и установим коренные начала наследственного права.

Наследство, как мы видели, есть всемирно-историческое явление. Отвлеченные утописты могут против него восставать: действительная жизнь всегда крепко держалась этого начала, а здравая философия всегда понимала его, как одну из непоколебимых основ  человеческих обществ. И точно, оно коренится в глубочайших свойствах человеческого духа и связано с мировыми законами человеческого развития. Источник его лежит в преемственности поколений, из которых отходящее от мира передает остающемуся на земле все свое, полученное от предков и умноженное собственною деятельностью умственное, нравственное и материальное достояние. На этом основано историческое развитие человечества, то есть то, что делает из человеческого рода единое духовное целое, а из отдельного лица звено в этом общем духовном процессе.

Эта передача духовного и материального достояния одного поколения другому заключает в себе двоякое право: право передающих и право получающих. Первое, в свою очередь, содержит в себе двоякий элемент: право собственника распоряжаться своим имуществом после смерти и право отца семейства устроить судьбу своих детей.

Мы уже видели, что право человека распоряжаться своим имуществом после смерти не подлежит сомнению. Утверждать, как делает Ланге, что последовательный индивидуализм, признавая труд единственным источником приобретения, ведет к отрицанию наследства. Значит признавать за человеком право приобретать, и отнимать у него право распоряжаться приобретенным. Отвергать же возможность распространения воли за пределы физической жизни значит не понимать самого существа человеческой личности и вытекающего их нее права. Если цели человека простираются за пределы его жизни, если эти цели служат для него побуждением к деятельности, то он имеет неотъемлемое право требовать, чтобы воля его уважалась и после смерти, насколько этим не нарушается чужое право. Уважение к воле умершего есть дань, отдаваемая духовному естеству человека, признак высшего его достоинства, как разумного существа, которого мысль и воля не ограничиваются пределами физического существования, а простираются в бесконечную даль. Оно составляет вместе с тем и право живых, ибо на этом начал зиждется уважение к собственной их посмертной воле. Этим устанавливается связь поколений, которой держится все человеческое развитие, связь вместе юридическая, нравственная и религиозная, ибо уважение к воле умерших, признаваемое правом, предписывается нравственностью и освящается религиею. Поэтому мы находим это начало у всех народов. Оно признается даже в области публичного права. Если человек завещал сумму денег на устройство общественного учреждения, то воля его исполняется и учреждение поддерживается. Пока оно достигает своего назначения. Когда же, с изменением общественного быта, изменяются и сами его цели, то воля умершего толкуется, как воля разумного человека, понимающего изменившиеся потребности, и тогда завещанное им имущество получает соответствующее назначение. Всякое законодательство, уважающее человеческую личность, держится этих начал, и чем выше уважение к лицу, тем выше уважение к его посмертной воле. Только голый материализм, отрицающий духовное значение лица и идеальных характер права, ограничивает человеческую волю пределами физической жизни.

К числу этих целей, идущих на будущее, принадлежит устройство семьи. Оно составляет священное право и вместе с тем священную обязанность отца семейства. Для семьи он работает, для нее он приобретает в течении всей своей жизни. Отсюда право его урядить семью и имущество после смерти. Закон не в состоянии исполнить за него этой обязанности, ибо закон не может входить в разнообразие жизненных отношений, нередко требующих видоизменения установленной нормы. Только отец семейства, близко знающий и принимающий к сердцу материальное и нравственное положение каждого члена семью, в состоянии определить, что требуется для каждого и сообразно с этим распорядиться оставляемым им достоянием. Чем выше власть отца, тем шире предоставляемое ему право. В Риме оно было безгранично. Но такая неограниченная власть предполагает живущий в обществе нравственный дух, который не дозволяет лицу отклоняться от нравственных целей. Как  же скоро этот дух падает, так и власти отца семейства полагаются законные пределы. Право его располагать своим имуществом после смерти ограничивается правами наследников.

Источник этих прав лежит в естественном законе, которым управляется преемственность поколений, а именно, в происхождении людей друг от друга и проистекающей отсюда кровной связи. Это начало до такой степени очевидно для человеческого ума, что во все времена и у всех народов оно признавалось основанием наследованного права. Оно отвергается только софистами, отрицающими и всемирный опыт и требования разума, и права личности и вечные законы, управляющие движением человеческих обществ. А так как кровная связь имеет свои степени, то и наследственное право следует тому же порядку. Чем ближе связь, тем крепче права наследников, а потому тем более поводов к ограничению прав завещателя.

Важнейшее ограничение проистекает из права детей на получение наследия родителей. Человек не есть абсолютное начало своей собственной судьбы. Составляя звено в преемственной цепи поколений, он опирается на своих предшественников, он действует отправляясь от того, что он от них получил и сам умножает переданное ему достояние, которое он, в свою очередь, передает своим потомкам. Та семья, в которой он рождается, составляет для него исходную точку. Ею определяется тот первоначальный запас умственных, нравственных и материальных сил, с которыми он пускается в жизнь. Без сомнения, в качестве свободного существа, он может оторваться от этой среды; он может приумножить переданное ему достояние до такой степени, что полученное исчезает перед вновь приобретенным. Но во всяком случае, он имеет право не быть лишенным этого наследства; родителя же, со своей стороны, обязаны дать ему возможность продолжать жизнь при тех условиях, в которые они сами его поставили, а не начинать все с изнова, разрывая всякую связь с тою первою порою земного бытия, когда, по естественному закону развития, полагается основание для всего будущего.

Таким образом, наследство составляет неотъемлемую принадлежность семейного союза и в отношении к родителям и в отношении к детям. Нельзя посягать на наследство, не посягая вместе с тем и на семью, которая в имуществе имеет свою необходимую материальную опору. Чем выше мы восходим в истории человечества, тем теснее эта связь. В первобытные времена, при господстве родового быта, личное право совершенно исчезает в семейном. С естественною преемственностью поколений непосредственно связана и преемственность имущественных отношений. На первых ступенях, даже вовсе нет наследства, потому что семья продолжается непрерывно. Позднее, с развитием личного начала, права и интересы различных членов семьи расходятся; наступает наследование по закону, а наконец является и завещание. Непосредственное слияние элементов заменяется взаимным их ограничением. С одной стороны, права наследников ограничивают право настоящих владельцев распоряжаться своим имуществом после смерти, а иногда даже и при жизни; с другой стороны, воля завещателя может ограничивать права наследников. Сочетание этих двух противоположных начал составляет главную задачу наследственного права.

Выше мы касались уже ограничений первого рода. Они могут быть различны. Иные законодательства определяют известную часть имущества, которою завещатель не имеет права распоряжаться по усмотрению, и которая  непременно должна достаться законным наследникам. Другие различают имущества родовые от благоприобретенных. Завещателю предоставляется полное право распоряжаться последними, тогда как первые, по крайней мере в ближайших степенях, должны следовать законному порядку. В этих различных способах произвести указанное выше сочетание начал выражаются особенности народного духа и исторического развития учреждений.

Что касается до ограничений второго рода, то он состоять главным образом в определении завещателем дальнейшего порядка наследования, на срок или бессрочно, при чем обыкновенно устанавливается не отчуждаемость имущества, так что наследник является не более как пожизненным пользователем. Таков характер майоратов, фидеикоммиссов, субституций. Спрашивается: до какой степени могут быть допущены подобные ограничения воли живых собственников волею умерших?

Многие современные законодательства отрицают у завещателя это право. Они признают, что наследство может передаваться только на правах полной собственности. Новое поколение не должно быть связано и поставлено в худшее положение, нежели его предшественники. Признанное законодательством начало свободы собственности должно служить на пользу всех.

Это право отрицается и во имя справедливости. Подобные ограничения обыкновенно сопряжены с преимуществом одного наследника перед другими. Равный раздел наследства, который должен составлять правило, через это устраняется.

Эта точка зрения, бесспорно, имеет за себя многое; однако она не может иметь притязания на безусловное значение. Побуждения, на которых основываются отвергаемые ею учреждения, могут быть двоякого рода. Нередко они проистекают из стремления аристократических родов поддержать свое общественное положение. Тут мотив чисто политического свойства, и со своей стороны законодательства, точно также руководясь политическими соображениями, разрешают или воспрещают такого рода учреждения, смотря по тому, желают ли они поддержать или разрушить аристократическое начало в обществе. Наследственное право служит здесь только средствам для иных целей. Но независимо от того, такой порядок наследования имеет основание и в семейном начале. Продолжение дома, сохранение в роде домашнего очага, всегда имело и имеет глубокие корни в человеческой природе. Оно связало с самыми священными чувствами человека, с семейными преданиями, с воспоминаниями детства, с уважением к могилам отцов, с привязанностью к родному месту, одним словом, с тем, что всего дороже для человеческого сердца, и что составляет нравственную жизнь семьи. Отец семейства, вполне сознающий свои нравственные обязанности, основывает и устраивает свое пепелище не для своего только мимолетного удовольствия и даже не для удобств ближайшего наследника, а в надежде, что на многие поколения здесь будет нравственный центр семейной жизни и сохранится живая память о нем и о всех ему близких. Высокое значение семьи и семейных преданий для всего общественного и государственного быта должно побуждать законодательства поддерживать такого рода учреждения. Только преувеличенный демократический индивидуализм, отрицающий свободу завещателя во имя свободы наследников, отвергает их безусловно. Невыгодная их сторона состоит в том, что в них неизбежно один из наследников получает большее или меньшее преимущество перед другими. Это – жертва, которая приносится непрерывности семейной связи и сохранению из рода в род семейных преданий. Задача и тут состоит не в том, чтобы устранить одно начало во имя другого, а в том, чтобы сочетать их, примиряя сохранение семейного достояния с правами наследников. Но это сочетание не может быть произведено законом, который не в состоянии уловить бесконечного разнообразия жизненных обстоятельств. Решающий голос в этом деле может иметь только любовь отца семейства, который, устраивая свой дом, заботится и о судьбе своих детей. Окончательно, все тут зависит от нравов, то есть, от свободы. Общественные нравы решают, какой порядок наследования более согласен с народным духом и с современными требованиями общества. Закон же не должен запирать двери ни для кого решения. Он может только полагать границы воле, явно уклоняющейся от нравственных требований. Конечно, невозможно предоставить завещателю право налагать свою волю на потомство на вечные времена. Семейные предания тогда только имеют силу и значение, когда они поддерживаются существующими поколениями, но для того чтобы их поддержание сделалось возможным, необходимо охранить преемственный порядок от неизбежных случайностей личного произвола, и не надобно, чтобы законодатель этому препятствовал. Приведенный выше английский закон, который дает завещателю право определять порядок наследования только на известный срок, по видимому всего ближе подходит к желанной цели. К тому же клонился и позднейший римский закон, возвращавший наследникам свободу распоряжения после четвертого поколения. Разумеется, мы говорим только о принципе, а не о подробностях, которые могут быть весьма разнообразны.

До сих пор мы рассматривали взаимные ограничения прав завещателя и наследников. Совершенно иной вопрос: на сколько государство имеет право ограничивать наследственный переход имущества во имя общественных целей? Здесь дело идет уже не об отношениях, естественно вытекающих из наследственного права, а о большем или меньшем стеснение этого права во имя постороннего начала. Многие современные писатели. Не видя возможности совершенно отменить наследство, стараются однако положить ему возможно тесные пределы, с целью более уравнительного распределения имуществ.

К этому именно клонится предложенное Миллем ограничение наследства в прямой линии известным размером. Милль признает, что из права собственности вытекает право завещания, но он не допускает, чтобы из него вытекало наследование по закону. В прямой линии последнее имеет еще за себя некоторые основания. Родители обязаны дать рожденным от них детям воспитание и средства для преуспевания в жизни. Если они, умирая, не позаботились об исполнении этой обязанности путем завещания, то государство, восполняя их волю, может предоставить детям известную часть родительского имущества. Но далее этого, по мнению Милля, не простираются ни обязанности родителей, ни требования наследственного права. Никто не обязан оставлять детям такое состояние, которое бы избавляло их от необходимости трудится самим. Даровое приобретение значительного имущества действует даже вредно для детей. Поэтому желательно самое наследование по завещанию ограничить известными пределами, с тем чтобы излишком завещатель мог распорядиться в пользу других, или чтобы этот излишек был обращен на общественную пользу. Конечно, прибавляет Милль, такого рода ограничения легко обходить, если собственник хочет это сделать. Для того чтобы подобная мера имела действительную силу, надобно, чтобы закон энергически поддерживался нравами[97].

В этих доводах, как обыкновенно бывает с суждениями утилитаристов, берутся в расчет те или другие частные соображения и упускается из виду самое существо дела. Взаимные права и обязанности родителей и детей определяются не тою частною пользою, какая может в том или другом случае проистекать из наследственной передачи имущества, а высшим, мировым законом преемственности поколений. Дети имеют право быть продолжателями жизни своих родителей, а родители имеют право заместить себя детьми. Всякое вторжение государства в эту преемственную связь было бы ничем не оправданным нарушением семейного начала. Этим государство наложило бы руки на самого себя, ибо они разрушило бы крепчайшие основы общественного быта. Семейство и неразрывно связанное с ним наследство предшествуют государству и сохраняются в нем, как краеугольный камень всего общественного здания. Попытки колебать их могут быть только делом противообщественных страстей, а никак не разумной власти. Поэтому, тут об общественной пользе не может быть речи.

Самые частные соображения, приводимые Миллем, нисколько не оправдывают предложенных им мер.

Нет сомнения, что в иных случаях приобретение по наследству значительного имущества может действовать вредно на получателя; но в других случаях оно может быть весьма полезно, не только для самого наследника, но и для всего общества: история и политика ровно доказывают, что люди с обеспеченным состоянием составляют необходимый элемент государственного быта. Который из этих двух сторон перевешивает в общем итоге, это зависит от жизни, или от господствующего в обществе духа; но ни в каком случае государство не призвано в это вмешиваться. Не его дело разбирать нравственные побуждения граждан; это – задача семейной жизни и общественных нравов. Сам Миль признает, что без поддержки нравов предложенная им мера должна оставаться бессильною. Следовательно, и приложение ее можно предоставить нравам. Для этого достаточно свободы завещания. Любовь отца семейства служит здесь гораздо лучшим руководящим началом, нежели безличный закон, который способен только установить общий шаблон, но не в состоянии вникнуть в разнообразие жизненных отношений. Закон должен ограничится определением порядка приобретения имущества. Лицо должно знать, каковы законные способы употребления свободы. Ограничение же законного приобретения известным размером ничто иное как чистый произвол. Подобное постановление было бы нарушением свободы и вторжение в частные отношения лиц.

Еще менее может быть оправдано обращение избытка наследственного имущества на общественную пользу. Общество не имеет ни малейшего права присваивать себе чужое имущество. Такого рода мера ничто иное как конфискация, но конфискация гораздо худшего свойства, нежели та, которая воспрещается новейшими конституциями. Та Конфискация. Которая практиковалась и доселе еще практикуется во многих  государствах, имела по крайней мере юридическое основание: частное имущество отбиралось за преступление. Обращение же наследства, свыше известного предела, на общественные потребности, есть присвоение себе чужого имущества без всякого повода. Государство через это подало бы пример грабежа, то есть, собственною ругою разрушило бы первые основания гражданского порядка. Когда есть дети, отцовское имущество не может быть у них отнято иначе как путем насилия.

Тоже самое относится  и к предложенной Бентамом, а за ним и Миллем, отмене наследования боковых родственников, причем наследство опять же обращается на общественные нужды. Милль предполагает, что наследование боковых родственников основано единственно на первобытных патриархальных нравах, которые ныне потеряли всякое значение. Но если, не смотря на разрушение родового быта, этот порядок наследования сохранился во всех законодательствах в мире, то это указывает на более глубокое основание. Как уже было сказано выше, это основание заключается в установленной естественным законом кровной связи, из которой необходимо вытекает и связь имущественная. Помимо даже всяких законодательных постановлений. Относительно имуществ, унаследованных от предков, это очевидно само собою. Если братья разделили между собою имение отца, и один из них умирает бездетным, то ясно, что имение его должно достаться остальным, ибо, не будь этого брата или умри он ранее, оно принадлежало бы им. Право их было утрачено другим наследником, но оно восстанавливается, как скоро он перестал существовать. За родовым же имуществом следует и благоприобретенное, если владелец не сделал на счет его никакого распоряжения; ибо, если от расточителя наследники могут получить имение уменьшенным, то справедливость требует, чтобы от рачительного хозяина они могли получить его приумноженным. Таким образом, независимо от всяких отношений любви, коренящаяся в кровном родстве имущественная связь существует. Конечно, чем дальше родство, тем слабее связь, и тем меньше самое право. Но это умаление права ведет лишь к тому, что предоставляется больший простор свободе; самое же право, как бы оно ни было слабо, никогда не уничтожается и выступает наружу, как скоро нет заслоняющего его другого, сильнейшего права.

Это сильнейшее право ни в каком случае не может принадлежать обществу, как целому. Мы видели уже, что общество не имеет ни малейшего права на частное имущество, а потому обращение этого имущества на общественные нужды, когда есть кровные родственники, опять ничто иное как узаконенное грабительство. Бесспорно, наследование дальних родственников является иногда нежданным и негаданным, каким то сюрпризом, который для людей, останавливающихся на поверхности явлений и не умеющих вникать в их сущность, не имеет никакого смысла. Но для тех, которые в самых, по видимому, случайных и неразумных явлениях умеют отыскать скрывающееся в них понятие, этот сюрприз имеет глубокое общественное значение. В нем выражается одно из важнейших начал общественного быта, именно, что наследство есть учреждение частного, а не публичного права. В этом начале личность имеет одну из самых надежных своих гарантий; им полагается неодолимая преграда вторжению государства в область частных отношений. И этот взгляд не является только плодом умозрительной теории. Он разделяется всеми законодательствами в мире, которые все признают за отдаленнейшим родственником большее право на наследство, нежели за государством. Только отвлеченные теоретики, которые всякое понятие, идущее за пределы осязаемого, считают устарелою метафизикою, а в истории видят один предрассудок, держатся иных воззрений.

Наконец, те же соображения прилагаются и к взимаемой государством подати на наследство, в которой некоторые видят средство изменить существующие отношения собственности и уравнять состояния[98]. Действительно, стоит только чрезмерно увеличить налог, и все имущества быстро перейдут в руки государства. Не будучи в состоянии его уплатить, собственники принуждены будут продавать свои имения, а правительство может купить их на те самые деньги, которые оно с них взыскивает. Но подобная система не есть ли та же самая конфискация. Организованная под прикрытием права? Сами по себе, подати на наследство имеют чисто фискальное значение. Он не соответствуют истинным началам финансового права, которое требует, чтобы налоги падали на доход, а не на капитал, и притом равномерно на всех. Причина их существования заключается единственно в том, что он представляют весьма легкий способ получения денег. Если подать не велика, то проистекающее из нее зло не особенно чувствительно: она может даже уплачиваться из дохода. Но как скоро она растет, она становится тяжелым и несправедливым бременем для наследников. Если же из фискального средства она обращается в социал-политическое орудие для уравнения состояний, то она теряет уже всякий правомерный характер и становится мнимо-законным способом присваивать себе чужое достояние. Государство, которое прибегло бы к подобной мере, справедливо заслуживало бы названия великого разбоя.

Всего менее понятно, каким образом такие писатели, которые, как Милль, видят во всяком прогрессивном налог косвенный грабеж, стоят однако за прогрессивное обложение наследства[99]. Разница между прогрессивным налогом, падающим вообще на доход, и таковым же налогом, падающим исключительно на наследство, состоит лишь в том, что доход составляет совершенно законный предмет обложения, тогда как наследство вовсе не должно быть ему подлежать. Следовательно, в последнем случае, грабеж только более явный и вопиющий. Когда же, рядом с этим, признается, что «право завещания составляет совершенно такое же последствие права собственности, как и право собственного пользования», то противоречие становится еще более очевидным. Насильно присваивать себе часть чужой собственности, это и есть то, что называется грабежом.

Единственный случай, в котором государство в праве присвоить себе частное наследство, есть тот, когда после умершего не остается ни завещания, ни законных наследников. Тогда имущество становится выморочным и , как не принадлежащее никому, может быть обращено на общественную пользу. Государство в праве или взять его себе или признать законным наследником тот частный союз, общину или сословие, к которому принадлежал умерший. Такого рода постановления предупреждают расхищение имущества и бесчисленные, могущие возникнуть при этом столкновения и распри. Но такие совершенно исключительные случаи не дают государству возможности изменять по своему усмотрению существующее распределение собственности. В благоустроенном обществе, где уважаются начала права, наследство остается неприкосновенною святынею, которой государство не может касаться, не посягая на достоинство человека, как духовного существа, и на семейное начало со всем тем, что из него проистекает.

Из всего этого не следует однако, что государство остается без всякого влияния на наследственное право и на проистекающее из него распределение собственности. Если оно не может ни отменить, ни ограничить его, не подрывая самых оснований права, нравственности и общежития, то признавая его вполне, оно может дать перевес тому или другому из вытекающих из него начал, а это имеет громадное значение для всего общественного быта. Закон может установить или право первородства или равный раздел наследства; он может дозволить или воспретить фидеикоммиссы и субституции; он может поддерживать или законный порядок наследования или свободу завещании. Истинные политики давно обратили внимание на важные последствия, которые имеют эти различные законоположения для распределения богатства, а через это и для самого политического устройства. Так например Токвиль, в своем сочинении «О Демократии в Америке», указывает на то, что равный раздел наследства влечет за собою дробление имуществ, откуда проистекает демократический строй общества, тогда как противоположный порядок наследования имеет последствием сосредоточение имуществ и связанное с ним преобладание аристократического начала[100]. Но и тут надобно сказать, что закон бессилен против нравов. Доказательством служит изданный Петром Великим закон о майоратах, который был отменен через несколько лет, потому что он противоречил стремлениям и обычаям русского общества. Даже один и тот же закон может иметь совершенно различные последствия, смотря по тому, как он прилагает жизнью. В Северной Америке свобода завещаний столь же безгранична, как и в Англии, но в последней она ведет к установлению субституций. В первой же к равному разделу наследства. И тут, следовательно, законодатель принужден положиться на нравы, предупреждая только слишком значительные злоупотребления и ограждая права нарождающихся поколений от случайного произвола. Человек должен иметь право распорядиться по своему усмотрению тем, что он приобрел при жизни, и устроить свою семью даже на несколько поколений. Этого требует и принадлежащее ему право собственности, и его человеческое достоинство и наконец, прочность семейных отношений, составляющие первую основу всякого общественного порядка.