Из истории этатизма в средневековой Европе: точка отсчета
Драматические столкновения римского и варварского миров, имевшие место у истоков средневековья, породили в высшей степени своеобразную политическую ситуацию в Европе. В то время как на Востоке Византия сохранила римскую систему ненаследственной централизованной монархии и хотя бы формально обеспечила континуитет римской государственности, на развалинах Западной Римской империи возник чуждый этой государственности и отрицающий ее мир бесчисленного множества аморфных в политическом отношении образований.
Доминирующей формой политической организации в Западной Европе в то время было германское королевство, а оно «было почти полной антитезой современному государству, ибо основывалось на личностных отношениях, а не наотвлеченной концепции государства и не на безличных институтах».[1]
Такое выработанное римским публичным правосознанием, как res publica, т. е. собственно «публичная вещь» всмысле «публичное, общественное дело», «государство», «государственная власть» (хотя все эти понятия являются неологизмами), а также концепция власти монарха как ministerium — «служение» этому «общественному делу», были на многие века преданы забвению. По словам проф. Феду, «на место господства бюрократии, тяжкого, но объединяющего, которое символизировало одновременно традиционную идею res publica и торжествующий этатизм, унаследованный от Диоклетиана, заступил режим военной банды». Место публичного римского права заняло патримониальное обычное право варварских «правд», в результате чего произошла как бы приватизация государства, низведение его до ранга res privata военного вождя, его родовой собственности и соответственно как бы одомашнивания (доместикации) государственных служб. Частное право заменило публичное, а государство стало пониматься как большая вотчина. И дальше вопросы престолонаследия решались в соответствии с 59-м титулом Салической правды, который, как известно, трактует вопросы наследования недвижимости частными лицами.
Стало неопределенным понятие государственной границы и почти сошло на нет понятие столицы государства как места пребывания органов публичной власти: начинается эпоха своеобразного номадизма центральной власти, т. е. короля и его двора.[2]
Наконец, исчезает само слово для обозначения государства, хотя латинское status, от которого и происходит слово «государство» почти во всех западноевропейских языках (etat, state, staat, staton др.), уже в позднеантичное время стало как будто употребляться именно в этом его значении, например, Цицероном, Тертуллианом, Орозием.[3] Наблюдается также сугубый «персонализм средневековых воззрений на государство, т. е. концентрация внимания на персоне государя как носителя суверенитета, полное отождествление королевства с персоной короля, сам титул которого отредактирован с акцентом на его функцию как военного вождя этнического племени, но никак не государственной территории: rex Francorum, но не rex Franciae, d их Bohemorum, но не dux Bohemiae, и т. д.».[4]Разумеется, в эту схему, ибо это всего лишь принципиальная схема, самый общий слепок с действительности, можно было бы внести немало уточнений. Если, например, повсеместно наблюдавшаяся в европейских княжествах и королевствах imitatio imperii, или, как говорят некоторые, «зараженность Римом», способствовала сохранению лишь внешних черт Impe- rium Romanum, то появление идеи translatio imperii, т. е. представления о возможности переноса империи во времени и пространстве (в данном случае переноса суверенитета от римлян к германцам), и использование этой идеи для оправдания своей завоевательной политики, скажем, Карлом Великим или Оттонами свидетельствует уже о возросшем уровне политиче-
ского мышления.[5] Но в общем и целом вышеприведенная схема верно отражает политическую ситуацию вплоть до XI в. Только в эпоху споров об инвеституре, когда постепенно осознается различие между функцией суверена и его персоной, а также начинают самоопределяться и отделяться друг от друга гражданская и церковная власти, средневековое мышление обретает понемногу понятие государства.
Отныне «начинают говорить populus, имея в виду управляемую часть государства, корона, имея в виду правящие круги, и regnum, имея в виду государственный организм в целом»."В1204 г. Филипп Август впервые официально присваивает себе титул rex Franciae, а в 1205 г. впервые же было употреблено ставшее отныне общепринятым название Regnum Franciae. «Франция осознает себя теперь личностью. У нее есть отныне имя. Так же, впрочем, как почти у всех государств Западной Европы с конца XIII в.» .[6]
Особое значение приобретают такие термины и формулы, выражающие фундаментальные понятия в образовании государства, как status regis et status regni, обозначающие политический организм, включающий в себ*. одновременно правящих и управляемых.[7] Появление этих понятий связывается с возникновением
в Европе XII-XIV вв. новых государств, новой политической конъюнктуры, новых условий для вызревания идей публичного правосознания и новых знаний, вызванных рецепцией римского права. Вдохновляясь прежде всего зафиксированным Дигестами высказыванием Ульпиана: «Publicum ius est quod ad statum rei Romanae spectat» (кстати, сейчас оно признается византийской интерполяцией VI в., но глоссаторы воспринимали его, естественно, как римское), легисты стали развивать концепцию внутренней компетенции государства, неотчуждаемой публичной власти короля, доктрину государственного интереса, общего блага. Отныне bonum commune, utilitas communis, bonum publicum становятся ключевыми понятиями средневекового политического мышления. В статутах, в этих важных правовых документах по конституционной истории Англии, скрупулезному анализу которых много внимания уделил профессор из Принстона Гейне Пост, эта доктрина выражена понятиями plena potes- tas и quod omnes tangit, т. е. то, что касается всех, должно быть и одобряемо всеми. Королевство трактовалось легистами как большая корпоративная община, глава которой, король, был в ней императором, не зная над собой вышестоящего суверена, кроме Бога и права: Rex in suo regno imperator est.
На первый взгляд в положении государя мало что изменилось: он по-прежнему остается всесильным властелином и, пользуясь своим положением верховного правителя, постоянно проявляет тенденцию отождествлять государство со своей персоной (ведь будет еще Людовик XIV с его знаменитым «l'etat e'est moi» и даже Наполеон, повторивший эту фразу в несколько измененной редакции: «La chose publique, l'etat, се fut moi»). В сущности, и в этом государю помогают легисты, находя для этого достаточно основа-
ний в римском праве и в особенности упирая на так называемый царский закон (lex regia), зафиксированный Дигестами, положение которого сформулированы следующим образом: princeps legibus solutus est (государь не связан законами) и quot principi placuit legis habet vigorem (что угодно государю — имеет силу закона). Начиная с Иоанна Солсберийского, который в своем «Поликратике» обосновывал идею rex imago Dei (но также и идею тираноубийства),[8] придворные идеологи стали усиленно культивировать концепцию, согласно которой король выше закона, он сам закон (lex animata). Сама система феодально-вассальных отношений, царство сеньории способствовали сохранению пережитков патримониального права, феодально- династической окраски принципов суверенитета и равноправия государств. Так, именно в эпоху позднего средневековья мы наблюдаем, как матримониальная политика, политика личных уний, династические и наследственные неурядицы вызывают переделы государств, отчуждение территорий, перекраивают границы государств, а иногда являются причиной возникновения объединенных королевств, например польско-литовское королевство, возникшее в 1382 г. в результате личной унии Ядвиги и Ладислава Ягеллона.
И тем не менее существенный" сдвиг в публичном правосознании налицо. Фактически люди стали понимать под status regis и под самим ius publicum магистраты, государственные должности. Как глава государства король имел публичное право — прерогативу управлять корпоративным телом королевства для общего
блага и безопасности.
Это высшее право его должности, но не его права как частного лица, ибо оно дано ему не в собственность, но для защиты королевства (non quoad proprietatem sed quoad protectionem).[9]Король, отказывавшийся уважать справедливость и закон, рисковал приобрести репутацию тирана и мог встретить противодействие со стороны своих подданных, обладавших правом сопротивления (ius resisten- di) вплоть до убийства. Как было отмечено, уже Иоанн Солсберийский в XII в. высказал идею тираноубийства. Долгое время голос его оставался одиноким, пока в XIV в. или под воздействием его «Поликратика», или под влиянием высказываний Аристотеля, Цицерона и Сенеки, также оправдывавших тираноубийство, и другие на подхватили эту идею (например, гуманисты с их «культом Брута»). «Нет жертвоприношения более приятного, чем кровь тиранов», — говорит Бок- каччо. Vox populi, vox Dei! To же, кстати, ожидало монарха, который в общественном мнении приобретал репутацию не способного к управлению, non idoneus, даже если он обладал всеми законными правами на занятие трона.Разумеется, параллельно с процессом эмансипации публичной политической власти шел процесс складывания ее внешних придатков, институтов принуждения, структуры государственной машины, системы сословного представительства, государственного аппарата как такового, появления кадров профессионального чиновничества, в возросшей роли которого видят основную черту государства эпохи Возрождения."
С развитием городов все больше вырабатывается понятие столицы государства как места пребывания централизованной администрации (именно такую роль сыграл Париж при Капетингах), уточняется понятие государственной границы в политическом, фискальном и особенно военном смысле, чему способствовал и прогресс в географических знаниях. Констатируется появление флага государства вместо личных хоругвей и стягов князей, королей и крупных сеньоров феодальной эпохи. Наступает эра торжествующего этатизма.