Экспертиза подлинности документов в суде[635]

Расследование подлогов в Византии в принципе было делом претора. Однако в порядке применения общего правила, согласно которому занятый рассмотрением какого-либо гражданского дела судья имеет компетенцию расследования и наложения санкций на всякое родственное наказуемое действие (совмещение гражданского и уголовного процессов в одном и том же судопроизводстве, о котором говорилось ранее), было определено, что если во время процесса в присутствии «хамедикаста» (т.

копских, митрополичьих, синодальных) судов, которые, с одной стороны, не располагают компетенцией применять санкции общего уголовного права,[636]а с другой — не имеют на этот счет никаких предписаний со стороны корпуса канонического права. Как мы увидим, выручали те процессуальные нормы, которые сложились в ходе обычной судебной практики. Кроме того, существовал разный с точки зрения процедурного принципа подход к документам публично- правового и частноправового характера. В то время как первый из них пользуется презумпцией подлинности и в отношении его в законах не предусматривается никакой процедуры подлинности (это не означает, однако, что сторона, противоположная по отношению к лицу, представившему во время какого-либо процесса для доказательства публичноправовой акт, лишена права заподозрить этот документ в подлоге, но она

обязана доказать его, а лицо, представившее документ, освобождается от необходимости доказывать его подлинность), то второй, если исход судоговорения неясен, подлежит предусмотренной законодательством процедуре impositio fidei (о ней — далее).[637] Другими словами, «бремя доказывания» подлинности или подложности документа перемещается в зависимости от характера документа.

Так, хорошо известен из Пиры (64.6) довольно-таки курьезный случай, когда суду было предъявлено постановление судьи фемы Пелопоннеса и Эллады, подлинность которого оспаривалась на том основании, что в подписи судьи у буквы к слова еАМбоq было тонкое придыхание вместо густого. Магистр Евстафий Ромей (1025 г.), однако, отклонил протест, сказав, что описка судьи возникла от рассеянности при подписывании документа и это обстоятельство не может причинить ущерба подлинности документа. «Впрочем, — добавляет магистр, — предъявившая документ сторона могла бы доказать его подлинность и другими средствами ». Характерно заключительное замечание магистра: «Ибо рассудок видит и рассудок слышит», что, по всей вероятности, являлось обычным оборотом речи.[638] Из этого простого в общем-то случая Троянос тем не менее делает два важных вывода: 1) для выдвижения обвинения в неподлинности обратились к внешним признакам документа; 2) представившая акт сторона не несла бремени доказывания его подлинности, хотя и могла это сделать.[639]

Более сложным представляется дело, слушавшееся в императорском суде в Константинополе в 1216 г. по поводу спора монастыря Св. Павла на горе Латрос с жителями деревень Сампсон и Амазонокоракий об одном имении.[640] В то время как агиопавлиты предъявили суду целый пакет документов, как публичных, так и частных, в обоснование своих прав на имение (кроме того, они представили и свидетелей), сампсони- ты предъявили документ, выпущенный дукой фемы Миласси и Меланудий, который сразу же был изобличен как подложный, во-первых, из-за того, что в текст акта была вставлена императорская простагма, язык которой был к тому же неправильным и совершенно варварским, а письмо — неровным; во-вторых, из-за того, что все подписи якобы присутствовавших при этой процедуре архиереев, из которых ни одного уже не было в живых, явно были писаны одной и той же рукой.

Постановление, естественно, было вынесено в пользу агиопавлитов, а что при этом пришлось на долю плас- тографа и подвигнувших его на подлог жителей указанных деревень, сказать трудно. Здесь важно отметить, что для отклонения доказательственного документа как подложного суд принял во внимание не только его внешние признаки (письмо, подписи), как в предыдущем случае, но и внутренние (вставной текст простагмы).81 Как заметил Троянос,8"1 различие между этими двумя случаями выявляется и на процедурном уровне: если в первом обвинение в подлоге было выдвинуто одной из сторон, то во втором — это инициатива самого суда.

Аналогичным образом обстояло дело с расследованием в 1193 г. катепаном Смирны жалобы игумена монастыря Лемвиотиссы Леонтия на жителя Мантеи Николая Казана, захватившего несколько масличных деревьев, принадлежавших монастырю." Казан, вызванный для дачи показаний, представил суду документ (tшжитнашаїу), выданный ему на владение деревьями неким Лангидой, которого уже не было в живых. Но в тексте этого «апокатастасиса» судьи нашли включенную в него докладную записку (гэторчтщн), которую раньше Леонтий отправил патриарху, и вынесенное на ее основании решение (ХОоц) патриарха, предписывавшее стоявшим тогда у кормила митрополии Смирны и самому Лангиде произвести расследование и составить соответствующий документ.

документ был совершен им и «дикеем» митрополита по поручению последнего, то, хотя совершенные им (документы?) правильны и должны с полным основанием причисляться ему, «мы, — говорят судьи, — не приняли этого апокатастасиса из-за того еще, что он не содержит подписи митрополита, и поэтому признали право монастыря на владение этими масличными деревьями». Разумеется, многое остается «за кадром» этого краткого постановления, но важно отметить, что оно выносилось на основе констатации внутренних данных документов, их «текстологического» анализа.

Скандальную известность своими подделками императорских документов приобрели монах Лавры Феодул и пресвитер Андроник Василик. Первый из них отличился в ходе распри, вспыхнувшей в 1267 г. между монахами афонской Лавры и Зографского монастыря по поводу земельных угодий в местечке Проав- лакс. Из постановления по этому делу севастократо- ра и правителя Фессалоники Константина Торника86 мы узнаем, что Феодул, который назван «коварным и хитрым», изготовил фальшивый хрисовул (далее документ обозначен «орисмосом») от лица императора и представил его Константину Торнику, введя тем самым его в заблуждение и добившись от него грамоты (фальшивка, таким образом, была узаконена!), порицавшей сторону Зографского монастыря и оправдывавшей сторону Лавры. Позднее, когда выяснилось, что документ был фальшивым и не исходил от императора, когда Феодул сознался, что подделал его с тем, чтобы сокрушить монахов Зографского монастыря и уничтожить их права, судья (Константин Торник) объявил недействительным свой первый документ,

как «выданный лавриотам по обману коварного Фе- одула». В постановлении опущены все подробности о том, как обнаружился подлог, какой была процедура экспертизы подлинности и какие санкции за этим последовали. Вполне возможно, что и никаких, так как вслед за этим постановлением, датированным августом 1267 г., вскоре последовало второе (от сентября того же года) как результат расследования этой тяжбы по поручению Константина Торника Никифором Малеасом и Василием Эпархом.

Только «заклеймен позором»? А как же «тяжкие наказания», предусмотренные законодательством? Ведь и состав суда был, как кажется, не церковным, но светским. Действительно, получается «преступление без наказания», как не без остроумия выразился К. Питцакис, вынеся даже эти слова в название своей статьи, посвященной рассматриваемому деликту.[642]

Всего только лишением сана поплатился за подобную деятельность второй из названных пластографов — пресвитер Андроник Василик, осужденный в 1392 г. синодальным судом за подлог императорской простаг- мы.[643] Остается, правда, неизвестным, каким образом использовалась фальшивая простагма, но сообщается, что подложность документа, который имел обычную, писаную красными буквами подпись, установлена, помимо прочего, и тем, что почерк пластографа был хорошо известен всем, так что Андронику Василику не оставалось ничего другого, как сознаться.[644]Вообще говоря, столь высокий «процент раскрываемости» пластографов не может не вызвать удивления. Так, еще один, не названный по имени подделыватель документов был выявлен в 1365 г. в ходе разбирательства в Серрах тяжбы Кастамонитского н Эсфигменского монастырей по поводу прав на церковь Св. Георгия с ее людьми, землями, зевгариями и т. д. судом смешанного состава: наряду с церковными деятелями (председатель суда — митрополит Савва, присутствуют другие клирики) в него входили и светские должностные лица (представитель чельника Родослава, зять деспи- ны, правительницы Серр, Елены-Елизаветы, двоюродный брат деспины Алексей Асан, вселенские судьи Орест и Димитрий Комнин Эвдемоноиоанн, члены сената)[645].

утверждения, преисполненные всяческого святотатства, согласно которым спорные земли принадлежали некоему Хаварону, и предъявил хрисовул, якобы исходящий от блаженной памяти василевса Стефана Душана и подтверждающий это. Акт был фальшивым н поддельным (\)/кибє? киі йтгітЛистоу), также исполненным святотатства и хулиганства (как позднее и было признано самим кафигуменом). Предъявил он и ка- кую-то другую грамотку (sxspov т\ ypuupcmov), являвшуюся якобы копией завещания того Хаварона, имеющую внизу подпись покойного митрополита Иерис- су Иакова. «Взяв ее в руки и развернув, — говорят судьи, — мы увидели, что подпись на ней только что поставлена, так что и чернила еще не высохли, а изучив ее, мы определили и час, когда была поставлена подпись, и мужа, который ее написал и который был вынужден сознаться. Пристыженный и полностью проигравший, он с величайшей поспешностью бежал от нас». Дело было подробно изложено деспине, которая потребовала найти пластографа и судить за такую дерзость. Постановление завершается угрозой наказать всякого за подлог, но был ли наказан пластограф, осталось неизвестным. Во всяком случае в приказе деспины содержится намек на нечто новое — на попытку выделить дело о подлоге в особое производство с возбуждением против виновного уголовного преследования. Сомнительно, однако, чтобы этот план был реализован.

Спустя почти 10 лет после процесса над Андроником Василиком (в 1401 г.) тот же синодальный, проходивший под председательством патриарха суд снова столкнулся с подложным доказательственным документом:[646] монахиня Каллона для отклонения иска

о приданом, возбужденного ее зятем Кондодукой, представила публичноправовой документ. Истец подверг его сомнению как поддельный и (явно за неимением всякой иной возможности доказать свое утверждение) выдвинул требование к суду, чтобы тот отправил подозрительный документ выпустившему его государственному чиновнику Вриеннию Леондарису с тем, чтобы тот подтвердил, подложный это документ или нет. Требование было удовлетворено, и документ отправлен с нарочным (с протонотарием Великой церкви диаконом Мануилом Вальсамоном) к Вриеннию Леондарису, который заявил, что не признает его. Поскольку подлог был изобличен, то документ не был принят но внимание судом в ходе дальнейшего слушания дела. Здесь показателен способ экспертизы подлинности доказательственного документа, а именно отправка его к должностному лицу, выпустившему его, что не было предусмотрено никаким предписанием римско-византийского права. Как уже верно заметил Троянос, этот способ напоминает по содержанию процедуру impositio fidei частноправовых актов, хотя и с весьма существенной оговоркой: он не обременяет доказательством подлинности сторону, представившую документ, а осуществляется, как мы видели, стараниями самого суда.[647]

Несомненный интерес с точки зрения методов экспертизы подлинности доказательственных документов представляют два акта прота Исаака, хранящиеся в архиве Кастамонитского монастыря на Афоне. Согласно первому из них,91 в 1317 г. протат был занят разрешением спора между Кутлумушским и Ксено- фонтовым монастырями по поводу оливковой рощи

метоха Скамандрену, в свое время отданного в запустелом состоянии кутлумушцам протом Косьмой, который выдал им по этому поводу дарственную, снабженную его собственноручной подписью и подписями других старцев и игуменов. В течение 50 лет монахи Кутлумушского монастыря беспрепятственно владели этим имением, построили здания, обработали и засадили заброшенную землю, взрастили прекрасную оливковую рощу у моря, приносившую большие доходы монастырю до тех пор, пока «изобретатель зла» не побудил монахов Ксенофонтова монастыря «возжелать» пресловутую оливковую рощу. Воспользовавшись тем, что она находилась по соседству с их владениями, ксенофонтовцы, «не боясь Бога и не стыдясь людей», попытались присоединить ее к ним, презрев документы протов (помимо акта прота Косьмы, кут- лумушцы испросили позднее еще грамоту прота Иоан- никия с подтверждением владения), подписанные игуменами, в том числе и игуменом Ксенофонтова монастыря, презрев даже давность владения. Не считаясь со всем этим, ксенофонтовцы представили в качестве документа грамоту (урарри ак; Sitcaicopu) некоего афонского прота Павла, которая была, скорее, каким-то черновиком предписания (pu^ov илотилсооц т'ц rjv каі лараууг.ма) и к тому же обязывала их не причинять ущерб соседним монастырям, изобличая в злокозненности (тем не менее в грамоте оговаривалось, что ксенофонтовцы, хотя и не должны были изгонять монастырь Скамандрену из владения оливковой рощей, могли получить компенсацию —15 лщгров масла за 15 деревьев). Монахи Ксенофонтова монастыря, не зная всего этого, представили документ в доказательство своих прав на рощу. «Мы, — говорится в постановлении суда, — внимательно рассмотрев документ, нашли его (видимо, по дате. — И.М.) даже несколь-

ко более древним, чем в 230 лет, в течение которых монастырю Скамандрену никто не докучал; мы приняли также во внимание время, когда кутлумушцы его приобрели (прошло уже 50 лет, к которым следует добавить время, в течение которого монастырь оставался заброшенным, в результате — более 100 лет), и поэтому решили отдать предпочтение кутлумуш- цам. Но чтобы избежать всяких неожиданностей, мы оставили аргумент о давности владения и прибегли к другой аргументации. Сначала мы затребовали подлинную грамоту прота Павла, ее оригинал (то къртоу урарра... то лрштбшгоу), так как тот, который мы держали в руках, вызывал нехорошие подозрения формой букв, четкостью чернил и нетронутостью пергамена (ті те yiip tcov ypuppatwv віксЬу каі ti toutcov илолвртто- |itvr| тоО pr.Xavo; аіг/л каі аито біі то tcov p(-;|i(3pavcov povovouxi).''5 Они ответили, что это оригинал (то киршу), но не смогли нас убедить: другие документы того же возраста и за подписью прота Павла изобличали ложь, ибо они ни и чем не походили на их документ. Но поскольку они настаивали, заявляя, что это и есть оригинал, мы подошли к делу с другой стороны: "Почему же, — спросили мы, — в течение стольких лет никто не предъявлял этого документа, хотя вы видели, что монастырь Скамандрену и все его владения, среди которых и роща, переходят в другие руки? Вы не можете сказать, что отсутствовали или были принуждены к этому, так как подпись вашего игумена подтверждает дарственную (прота Косьмы)". На это они ответили: "Мы ведь тоже не знали, что роща принадлежала нам; мы узнали об этом из этого акта, который мы полагали утерянным и который был нам передан одним из наших добрых друзей, нашедшим

его". На вопрос о том, где именно хранился этот акт, так долго будучи спрятанным, они дали расходящиеся ответы. Один сказал, что документ находился в ске- вофилакие Фессалоникского монастыря Василикон; другой — что он был найден в келье монахини этого монастыря, сестры Ферентина, прежнего игумена императорского монастыря Хортиат, который был также настоятелем Ксенофонтова монастыря и очень хорошо знал его дела; он-то и доверил ей, жившей с ним, урегулировать его дела после его смерти; сейчас, когда она занялась актом, она узнала, кому он принадлежал и отдала его нам; третий утверждал, что он был найден за Вардарием. Раздраженные этими абсурдными расхождениями, мы им сказали: "Как же так получилось, что никто никогда не занялся поисками этого акта, несмотря на тщательность, с которой хранятся акты и передаются со сменой хранителя? И если акт находился в келье, как он не передавался со сменой монахинь? И если он находился в другом месте, кто его принес и кто его получил? Впрочем, разве сам документ не изобличает вашу жадность, поскольку он предписывает вам не беспокоить больше Скамандрену по поводу его оливковой рощи, его, а не Ксенофонтова монастыря?" Они продолжали настаивать и потребовали расследования на месте; мы отправились туда в сопровождении нескольких лиц (список дается) и единодушно констатировали, что l?ce- нофонтов монастырь был не прав, потому что не оставалось ни малейшего следа от тех 15 оливковых деревьев. Но поскольку они продолжал^ настаивать, мы передали дело всеобщей сходке, на которой присутствовали вышеуказанные старцы, исихасты, многие игумены императорских монастырей и др. После разбирательства мы все подтвердили акт прежних протов и старцев о том, чтобы Кутлумушский монас-

тырь всегда владел метохом Скамандрену со всем его имуществом, включая предмет спора, и чтобы ни один монах Ксенофонтова монастыря не осмеливался беспокоить монахов-кутлумуситов и нарушать мир общины. Кто будет поступать иначе, будет подвергнут епитимье».

Просим прощения за столь пространное изложение дела, но это представлялось нам необходимым в интересах исследования: перед нами случай, когда для установления подлинности доказательственного документа используются данные графологии (сличение подписи прота Павла), палеографии (форма букв, «образ письма» в целом), текстологии и дипломатики (определяется тип документа), кодикологии (материал и состояние документа, чернила), учитываются все обстоятельства, связанные с выпуском документа. Обращает на себя внимание тот факт, что хотя документ и отклоняется судом, но не по обвинению в его подложности, а в связи с тем, что он не был оригиналом. И действительно, мы знаем теперь, что речь шла о копии с подлинного акта 1083 г. из архива Ксенофонтова монастыря, о существовании которого почему-то не знали монахи этого монастыря, а представили копию, считая ее оригиналом.[648] Все это говорит о достаточно компетентном рассмотрении дела и даже об известной строгости в подходе к оценке средств доказательства. Неудивительно поэтому, что и много лет спустя (в 1333 г.) суд под председательством того же самого прота Исаака, рассматривая спор между монастырями Неакиту и Зографским, продемонстрировал тот же свой «почерк». Здесь, правда, говорится о том, как один из представленных зографитами публично-

правовых документов был признан cpuXooypacpov на том основании, что был написан двумя поч-эрками.[649]

Что же касается частноправовых, в том числе нотариально оформленных, актов, то, не будучи снабженными теми гарантиями подлинности, которыми обладал публичноправовой документ, следовательно, не располагая презумпцией подлинности, они по этой причине с известной долей настороженности встречались как римско-византийским законодательством, так и судебными правоохранительными органами. Сторона, представившая частный акт для доказательства своих прав, должна была (в случае оспариваний другой стороной его подлинности, причем для этого не требовалось даже какого-то особого заявления о подлоге, достаточно было просто усомниться в его подлинности) доказать его подлинность с помощью одного из предусмотренных законом средств доказательства, а именно свидетельских показаний, сличения почерка или принесения присяги — судебная процедура, которая как раз и называется в законодательных источниках impositio fidei.[650] Правда, Троянос и в отношении частноправовых актов констатирует если не презумпцию подлинности, то во всяком случае некую предпосылку (яроияоamp;Еоц), при соблюдении которой акт мог быть принят судом к производству: наличие у акта характерных особенностей, свойственных именно данному типу акта, причем выяснение соблюдения этого условия суд брал на себя.[651] Само собой разумеется, что при подобных обстоятельствах в бо-

лее выгодном положении оказывался тот акт, который был оформлен по всем правилам и нотариально заверен.

Вполне типичен с точки зрения процедуры подтверждения подлинности нотариального акта изданный в 1251 г. сельским судом приговор, в котором говорится следующее:1"0 много лет назад иерей Иоанн Полея из селения Мантея вместе с сыном Фомой подарил своему племяннику (тоже иерею) Льву Музиф- ре из Смирны через посредство дарственной грамоты 30 масличных деревьев.[652] Позднее упомянутый иерей Иоанн Полея по наущению сатаны выдвинул притязания на эти масличные деревья перед своим господином, ленным рыцарем (/л^юс к'сфа/./.йрюс) Сиргарисом, причем Полея в то время (1229 г. —И. М.) принял уже

монашескую схиму под именем Илариона, как и иерей Музифра—под именем Леонтия. Полея утверждал, что он подарил своему племяннику Музифре только 20 масличных деревьев, а десятью тот владеет, мол, несправедливо. Ленный рыцарь Сиргарис поручил «домохозяевам своей пронии» (яроlt;; тоіх; оікобвояота; 7tpovoiaq ui'jtoG), чтобы они тщательно разобрали дело и примирили тяжущихся. Наиболее влиятельные люди пронии (oi KpsuxovEi; tf|q itpovoiaq m'noO),[653] а также номик этой деревни иерей Николай Лаодикин, собравшись и рассмотрев старинный документ (то mXaiysw.q ёуури- lt;pov), выпущенный в свое время Полеей и его сыном Фомой (имеется ввиду все та же дарственная 1210 г.), решили, что Полея говорит несправедливо и не имеет права на них. Но Полея изъявил готовность присягнуть (іїamp;єХ.єу орооси) из-за 10 масличных деревьев. Увидев эту его дерзость, его племянник иерей Музифра сказал судьям: «Пусть владеет 10 деревьями, но только не клянется», и настоял на этом. И вот теперь, когда прошло 23 года (все это время 20 деревьями владел зять Музифры Константин Воловонт, а 10 — сторона Полей, а именно его сын Фома), по научению сатаны Фома, брат его иерей Георгий и их мать захотели аннулировать старинный документ их отца (т. е. дар-

ственную 1210 г.) и пересмотреть принятое во времена Сиргариса лучшими домохозяевами их деревни решение (т. е. они захотели вернуть себе и остальные 20 деревьев) и предъявили притязания на эти деревья своей госпоже благороднейшей Комнине Вранине. Последняя, услышав об этом «постыдном пробуждении памяти» и предприятии Фомы и его брата иерея Георгия, изъявила желание завладеть этими масличными деревьями, но к ней же обратилась и сторона Воловонта, и она, своими ушами выслушав обе стороны и своими глазами увидев старинные документы (та яа^аіуєуп бікаїсората) Воловонта, решила, чтобы снова Фома, его брат и их мать судились со стороной Воловонта, где хотят. И вот сегодня, т. е. 15 октября ныне текущего 10 индикта (1251г.), явились Фома, его брат и их мать в деревню Панарет, обратившись к здешним и внизу документа по имени обозначенным домохозяевам. Явилась и «сторона Воловонта» судиться с ними. «Сторона Фомы» заявила, что письменные документы их отца не подлинны (рг] elvai та хартша бікаїш- рата... (iXriBfj), но ложны и бесполезны (aA.Xu *j/eu8f| єіої тє каі раташ). Домохозяева же, рассмотрев документы стороны Воловонта, а также судебное решение жителей села Аврелий (прония Сиргариса), сказали, что Фома и его сторона говорят не дело (icaicamp;q W:yeiv) и что судебное решение и старинный документ, выпущенный отцом Фомы, подлинны. После долгого спора предложено было Фоме Полее под страхом принятия отлучения (афорюрод) от архиерея (поклясться), что документы не истинны, а лживы, н тогда он получит масличные деревья. Тот не захотел и тотчас скрылся. Сторона же Воловонта изъявила желание под страхом принятия отлучения (принести присягу) о том, что документы подлинны и что отец Фомы отдал их Музиф- ре, его племяннику. В результате сельский суд решает

спор в пользу стороны Воловонта и отклоняет иск Фомы Полей, причем судебный акт, «написав, подписал» не кто-нибудь, а уже известный нам иерей и номик митрополии Смирны и прихода Мантеи Феодор Калл ист.

В отличие от Трояноса, который усматривает в процессуальных приемах, примененных судом, «не простое видоизменение законной судебной процедуры... а в высшей степени значительное отклонение от нее» и приписывает какую-то особую роль «отлучению от церкви», примененному здесь якобы вместо обычной клятвы сторон о клевете,10'* мы не видим здесь никакого существенного отхода от буквы и духа закона. Опрос свидетелей совершения первоначального дара и нотария, совершившего его, исключался за давностью лет: ведь с тех пор минуло более 40 лет и их, возможно, не было уже в живых, как, например, самого дарителя Иоанна Полей. Но каким-то причинам (возможно, не желая усложнять это в общем-то простое дело), решили не проводить графологической экспертизы, а ограничились тоже вполне законным требованием принести клятву о клевете (Calumnien — Eid), предполагавшую отлучение от церкви в том случае, если клятва окажется ложной.104 Почему-то писец и составитель судебного постановления Феодор Каллист сделал акцент именно на последствиях клятвопреступления, не упомянув самой клятвы, но весь кон-

текст этой части приговора говорит, нам кажется, в пользу именно такого понимания: клятва о клевете подразумевается.

Показательно в этом отношении дело, которое в 1348 г. слушал синодальный суд Константинопольского патриархата,[654] — о тяжбе братьев Стронгилов с Каломисидом, вторым супругом их умершей сестры Марии, в связи с наследованием имущества последней (жилые постройки в Константинополе, половина виноградника в деревне Тракада). Братья Стронгилы выступили в этом деле истцами, представив какой-то частный акт Сурццра/ не принятый во внимание судом на том основании, что он не был удостоверен, как полагалось по его природе, подписями нотария и свидетелей (біа то цг| то tuotov fi/civ итто силбуои каі vopipou xivog ттиритйосшд). Зато было составлено по закону предъявленное другой стороной (Каломисидом) завещание (ypappa 8шamp;г|кфоу) умершей супруги, заверенное нотарием («табеллионом») и свидетелями. Тем не менее оно было подвергнуто процедуре impositio fidei с вызовом для дачи показаний записанных в нем свидетелей, которые, «будучи допрошенными в присутствии обеих сторон под страхом епитимьи», подтвердили, что своими ушами слышали слова, сказанные умиравшей на последнем дыхании (kv тац тєХєитац avaTtvoaiq) и действительно завещавшей Каломисиду спорное имущество (следует перечисление). Обращает на себя внимание то, что свидетели удостоверяют своими показаниями действительность самого юридического акта, последнего волеизъявления завещательницы, высказанного ею на смертном одре, а не подлин-

ность акта. Возможно, что их показания в чем-то и расходились с содержанием письменного завещания, представленного Каломисидом, иначе откуда это странное и совершенно необычное решение суда: считать «гарантированное» показаниями свидетелей волеизъявление умершей «исписанным завещанием» (uypuipoq бшamp;ркг)),[655] в то время как существовал уже по всем правилам оформленный и нотариально заверенный акт, по содержанию совпадавший, если верить Троя- носу, с устным волеизъявлением завещательницы.'07 Не менее поучительно и продолжение этого дела, известное нам из того же самого приговора суда. Оказывается, позднее братья Стронгилы возбудили новый иск против Каломисида, ссылаясь на какой-то кадастр (kutuotixov), сохраненный сестрой, и на письменную расписку ((іло?,.г|7ткт]у cyypuipov алойефу), заверенную подписями свидетелей, из которых вытекало, что она дала из своего приданого 72 иперпира ее свояченице (сестре Каломисида) в счет выкупа принадлежавшей ей части дома (по-видимому, попавшему в число жилых помещений, отошедших Каломисиду). Для отражения этих притязаний Каломисид предъявил документ (то урарратюу), в котором в качестве свидетелей значились два приближенных к императору (оікєїоі) лица — Монастириот и Севастиан, которые, будучи приглашенными судом для дачи показаний, не явились, сославшись на занятость на императорской службе, однако подтвердили письмом, что никогда не расписывались в качестве свидетелей в подобного рода акте, оказавшемся, таким образом, подложным. Выявилось

также, что документ по поручению Каломисида был подделан неким Опсикианом, который в этом сам полностью признался, «приняв всю тяжесть епитимьи», определенную синодом и патриархом.[656]

Трояноса поразило также, что суд не вспомнил ни о нотарии, который совершал документ, ни о его помощниках, ни о писце. Действительно, это странно, и единственное тому объяснение, которое я могу предложить, — это то, что ни его, ни их уже не было в живых, и вместо того чтобы воспользоваться той сложной процедурой, которая предусматривалась в этом случае соответствующими нормами византийского законодательства,[657] суд предпочел более простое решение. Кстати, с аналогичной проблемой еще раньше (1220 г.) сталкивался архиепископский суд Охрида (Юстиниана Прима) под председательством небезызвестного Димитрия Хоматиана, разбиравший иск выходцев с острова Керкиры братьев Сергия и Никифо- ра против своего родственника Феодора Косея по делу о наследстве.[658] В то время как истцы представили суду оригинал завещания, составленный повеем правилам и заверенный нотарием (f) лреототило^ 5іаamp;г)кт|lt;...gt;арєр- лтео^ аъатааа каі ката тру vopiKqv 7шратлрг)оіу),п1 ответчик предъявил копию, снятую, по его утверждению, с оригинала завещания, но, как оказалось, не заверенную «каким-либо официальным лицом из тех, кто обычно

удостоверяет своими подписями копии, снятые с оригиналов, так как обычно требуется, чтобы суду представлялся если не оригинал, то по крайней мере заверенная КОПИЯ» (бшу OV ЄІ ЦП TO 7CpCOTOTU7COV, loov youv m:7cioTa)pr.vov ouvrjtku,; Kpcpuvtoamp;rjvui).[659] Из-за разночтений, которые обнаружили оба документа, и вследствие обвинения в подлоге, которое выдвинул «упрямый Косей», утверждая, что предъявленная им копия была снята с другого оригинала,"3 возникла проблема подтверждения подлинности завещания, т. е. проведения процедуры impositio fidei. При создавшихся обстоятельствах суд не стал пунктуально следовать той процедуре, которая предписана Василиками, но довольствовался присланным суду письмом некоего иеромонаха Варлаама, отца табулярия, составившего завещание. Варлаам, в частности, подтвердил подлинность акта («Не нахожу я в завещании ни умысла, ни подлога, ни интриги», — говорит он), который он подписал раньше как свидетель, хотя и не присутствовал при его изготовлении, «будучи прикован к постели из-за сквозняк? ». Сочтя это свидетельство достаточным для доказательства подлинности завещания,114 суд принял иск братьев как «законный и обоснованный», но с ого-

воркой, что проигравший процесс Феодор Косей может, «когда и где захочет, в пределах определенного законами отрезка времени» опротестовать подлинность завещания, на котором основывается решение суда,[660] т. е., очевидно, подать апелляцию в вышестоящую инстанцию.

В судебной практике Димитрия Хоматиана был еще один подобный случай,11Н когда в ходе слушания тяжбы о винограднике предъявленный одной из сторон (истцом, жителем Веррии Корифином) для доказательства его утверждений нотариальный акт продажи был объявлен другой стороной (ответчиком Львом Каппадокисом) подложным на том основании, что купчая (єкрартирюу лкр'ї тг)lt;; dyopaoiug), как это явствовало из другого акта (мировой — шалитеоу iiy/patpov), совершенного тем же табулярием и между теми же контрагентами (продавцом спорного виноградника был медник Никифор, а покупателем — наш истец Ко- рифин), что эта купчая была оформлена задним числом: она была датирована мартом 1213 г., а мировая — июнем того же года, в то время как примирение предшествовало продаже. Налицо явный Ttpoxpoviopog, т. е. оформление задним числом, столь «противный закону» и свидетельствующий о том, что и вся купчая «состоит из хитрости и обмана».[661] Для отклонения этого обвинения представивший подозрительный акт Корифин предъявил два письменных свидетельства

(єк|шртирш cyypacpu), содержащих клятвенные показания табулярия, составившего их в присутствии светских и церковных архонтов и подтвердившего, что оба акта, т. е. как обвиненная в подложности купчая, так и мировая, на которой это обвинение основывалось, подлинны («без всякого умысла и хитрости») и что оформление задним числом было кажущимся, а не настоящим, так как при их составлении не была соблюдена но уважительным причинам обычная хронологическая последовательность.[662] Суд счел это объяснение достаточным и признал подлинность купчей, хотя, как считает Троянос, и здесь имело место известное несоблюдение предписанных законодательством процессуальных норм (требовать сначала доказательств от предъявившего документ, а после этого от утверждающего, что этот документ поддельный114), «так как, кажется, здесь не проводилось процедуры доказательства подлинности акта о продаже (т. е. купчей. — И. М.) посредством impositio fidei стороной, предъявившей его; вместо нее вследствие перемещения бремени доказывания развернулся спор о подлоге, при котором, возможно, присутствовавшие при изготовлении актов свидетели совсем не опрашивались (а ведь упоминания об их отсутствии не было), и суд удовлетворился вышеупомянутыми подтверждениями табулярия».[663]

Думается все же, что не следует «ставить на одну доску» частноправовой, нотариально заверенный акт и частноправовой же, но составленный самим автором с привлечением свидетелей, без обращения к нотарию — профессионалу, облеченному государством «концес-

сией» составлять акты, даже если процедура impositio fidei требовалась в принципе и для первого, и для второго. Все-таки указание имени совершившего акт та- булярия/табеллиона в клаузуле корроборации и наличие его собственноручной подписи не могли не внушать доверия и делали излишним проведение процедуры impositio fidei в полном объеме, иначе вообще не было бы смысла в существовании института нотариата: обычное право, как всегда, оказывалось более живучим, чем официальное писанное. Об этом, кстати, говорит и тот факт, что, хотя нотариальный акт был господствующим типом частноправового византийского акта, число судебных дел с оспариванием подлинности именно такого рода документов относительно невелико;[664] пальму первенства здесь держат, бесспорно,

частные акты, составленные без участия нотариев, хотя их «вес» в общей массе византийских актовых источников, как мы видели, был незначителен.

Но что конкретно имелось в виду под процессуальными действиями, из которых складывалась процедура impositio fidei? Возьмем, к примеру, доказательство подлинности поставленного под сомнение акта показаниями записанных в нем и подписавшихся под ним свидетелей. Оно регулировалось распоряжением Василик, которое в свою очередь буквально воспроизводит некоторые положения 73-й новеллы Юстиниана.[665] Но, будучи выхваченными из контекста новеллы, эти положения приобретают первоначально не свойственную им жесткость и императивность, а местами даже и невразумительность. Например, как должен был понимать судья слово єкатєрсоamp;ку, от которого «дело получает доверие» (ллрРауві то ттраура ttjv jtiaxiv єкатерсоamp;єу)? В новелле (мы это видели сами, приведя текст новеллы почти целиком в русском переводе) это совершенно ясно: дело получает доверие «и от того и от другого», т. е. и от сличений почерка, и от свидетельских показаний, так как о сравнительной силе этих способов доказательства подлинности документа как раз и идет здесь речь, причем именно документа, составленного без обращения к нотарию. При всей своей «регламентомании» Юстиниан не навязывает окончательного решения; отдавая некоторое предпочтение при верификации «голых договоров» свидетельству «живого голоса», он, в целом скептически относясь к методу сличения почерков, тем не менее не призывает от него отказаться, так как, по ertgt; мнению,

«и рассмотрение почерков не является полностью негодным, но лишь недостаточным, нуждающимся в подкреплении свидетелями».1 23 В конечном счете Юстиниан предоставляет судье, ведущему дело, решать, какой способ доказательства принять за основу и какой результат расследования считать за истину.[666]

Подобной гибкости мы не обнаруживаем в Васили- ках (ведь нельзя же назвать гибкостью противоречия, не столь уж редко встречающиеся в этом законодательном своде), которым склонны были слепо следовать некоторые догматически мыслящие судьи, прежде всего чересчур ученые и эрудированные юристы типа Евстафия Ромея. Из четырех зафиксированных в Пире случаев экспертизы подлинности доказательственных актов первый — это буквальное воспроизведение предписания Василик о проведении в ходе процедуры impositio fidei свидетельских опросов

с выездом на место проживания свидетелей;второй и третий — более или менее верные цитаты из соответствующей статьи Василик об условиях выдвижения в суде обвинения в подложности акта, подлинность которого уже была доказана с помощью свидетелей или путем сличения (в этом случае разрешалось настаивать на подложности, только принеся присягу о клевете и не иначе как с обязательством представить доказательства подложности раньше вынесения обвинительного приговора или слушания дела в апелляционном суде).12" Ценность этих трех приговоров из Пиры, таким образом, тем и исчерпывается, что они свидетельствуют о применимости норм Василик в первой половине XI в., не давая ясного представления о том, как это претворялось в судебной практике (историческая часть этих приговоров в Пире полностью опущена).[667] Зато для нашего исследования представляет значительный интерес четвертый приговор, отмеченный в Пире, в котором регламентируется судебная процедура доказательства подлинности завещания, когда некоторых из свидетелей в момент проведения судебного расследования уже не было в живых: ¦Когда рассматривается завещание и оказывается, что свидетели умерли, то оно должно получить подтверждение, и если живы пять свидетелей, то они только и подтверждают его и не нужно сличения подписей умерших. Но если нет в живых пяти свидетелей, то тогда живущие сами подтверждают свои подписи, а за умерших сторона, представившая завещание, должна предъявить еще один акт с их подписями (dvxiouyf-

pacpov), и тогда они подтверждаются табеллионами и их примикирием путем сличения почерков. Для сличения каждой подписи нужно иметь (как минимум? — И. М.) две подписи одного и того же лица, которые он поставил на такого рода документах, где он, подписывая, говорит: "И, свидетельствуя, подписал собственноручно"».[668] Как уже отметил Троянос, из текста этого приговора можно вывести по крайней мере три наблюдения: 1) он предполагает присутствие при составлении завещания большего числа свидетелей, чем пять, что соответствует требованиям Юстиниано- ва права, воспринятым Василиками,[669] но отходит от особого правила, более терпимого к завещаниям и введенного новеллами Ирины (для завещаний достаточно и трех свидетелей) и 41-й новеллой Льва VI (пять свидетелей в городе и три — вне его); 2) описанная в нем процедура подтверждения подписей умерших свидетелей значительно строже предусмотренной Юс- тиниановым законодательством;[670] 3) в качестве экспертов для проведения графологической экспертизы использовались табеллионы (табулярии) и их прими- кирий, что обусловлено их привычкой и опытом работы с почерками.[671]

В точном соответствии с предписаниями Василик и цитируя их, решает тяжбу между должником иереем Константином Калловелоном, выступившим в этом процессе в качестве истца, и кредитором Константином Костомиром (оба выходцы из г. Веррии) архиепископский суд Охрида (Юстиниана Прима) под

председательством Димитрия Хоматиана.'32 Им было постановлено, что возможно расторжение соглашения сторон, заключенного истцом под страхом насилия (Рщ киі фбРф), оказанного на него, с одной стороны, кредитором, который, пользуясь тем, что должник не смог своевременно погасить долг (он должен был расплачиваться плодами со своего виноградника, но из- за неурожая не смог этого сделать), потребовал самый виноградник, предъявив в «практорский суд» документ, где это якобы было оговорено, а с другой стороны — самим этим «практорским судом», принявшим документ кредитора к производству, невзирая на то, что должник опротестовал его как подложный, и приговорившим должника к заключению в долговую тюрьму. В результате, уже находясь в тюрьме, должник Константин Калловелон вынужден был уступить и, хотя и против своей воли («кап), выполнил все, что хотел кредитор Костомир, «начертав в начале бумаги честной крест со своим именем», отдав Костомиру виноградник и будучи выпущен из тюрьмы, но позднее обратился с этим делом в архиепископский суд, о содержании решения которого мы уже знаем. Важно, однако, отметить то, что суд сделал существенную оговорку: обратившийся к нему с вопросом иерей Константин Калловелон обязан будет перед судом, которому придется слушать его иск,'33 любым законным средством («голосами или клятвами достойных доверия свидетелей или каким-либо другим законным средством») доказать, во-первых, факт примененного к нему насилия, во-вторых, факт совершенного кре-

дитором подлога. Содержание приговора, таким образом, полностью соответствует нормам византийского законодательства как в том, что касается бремени доказывания, которое несет сторона, оспаривающая достоверность акта, поскольку тог не предъявляется больше с целью доказательства, так и в отношении того, что не существует какого-либо ограничения для возможности нового оспаривания того же самого акта как подложного, поскольку в ранее происшедшей между сторонами тяжбе это не было подтверждено с помощью процедуры impositio fidei.[672]

Но здесь мы опять-таки имеем дело с ученой консультацией ученого юриста, с «Пирой XIII в.», с приверженцем Василик в XIII в., а нам небезынтересно проследить, какую именно картину рисует жизненная повседневная практика. В этом отношении обращает на себя внимание изданный в 1330 г. синодальным судом Константинопольского патриархата приговор по поводу тяжбы между монахиней Агафоники и «стороной» умершего «чернильничего» (вігі юО KdVlKAcioi)) Никифора Хумна о монастыре Богородицы Крионери- тиссы в Гераклее.,3,і Приговор гласит следующее: пришла в синод монахиня Агафоники и сообщила, что ее дядя по матери, монах Феодосий, бежавший из Ска- мандры от нашествия вражеских варваров вместе с нею и с ее матерью, монахиней Анастасией, в Герак- лею, где он и поселился, воздвигнул внутри ее своими трудами и на свои средства монастырек Богоматери Крионеритиссы, в который ввел обеих женщин и в котором они и жили. По прошествии нескольких лет Феодосий заболел и пожелал видеть епископа Attvtuou,

чтобы тот исповедал ого и чтобы при его и его клириков свидетельстве было составлено завещание. Епископ Дания пришел к нему и исповедал его, а Фоодо- сий сказал и о монастырьке, и о своем намерении владение им передать этим монахиням. По вскоре поело этого пришел Георгий Куналис, который всячески препятствовал и не разрешал составлять завещание, а после смерти монаха Куналис сам предъявил завещание, которое написал ого собственный сын и которое он составил, как ему было угодно; посредством его он «передал и отпустил» этот монастырок (вопреки намерению и воле ктитора) «стороне» покойного чер- нильничего, шурина императора, которая с того времени владела им, не очень заботясь о нем, из-за чего он пришел в полнейшее запустение. Патриарх, сочтя себя должным рассмотреть дело и выслушать сторону чер- нилышчего, имеет ли она что-либо сказать о монастырьке, потребовал, чтобы они явились в суд. Они же передали только завещание, не имея предъявить в своо оправдание ничего другого, кроме одного только его. И когда, как было сказано, монахиня сказала, что Куналис подделал его, сторона чернильничего заявила, что только эта монахиня Лгафоники надоедает из-за монастырька, а ее мать, монахиня Анастасия, признала и одобрила завещание, поэтому она также должна прийти в суд; будучи, однако, вызванной и допрошенной в синоде, и Анастасия сказала, что завещание подделано (лслХ.иорглт|У ороїох; кні аитп тт)у 8ici6t|ktiv ЁХсуку). Да и епископ Дания написал и засвидетельствовал, что дело обстояло так, как описала монахиня, т. о. что Фе- одосий передал монастырек монахиням и что позднее Куналис подделал завещание, подписав его cSm так называемыми «подписями» епископа и других лиц. Все это было письменно засвидетельствовано, и суд, согласно воле основателя монастырька, присудил его мона-

хиням. Тем самым синодальный суд во главе с патриархом Исайей в известной мере отошел от предписанных законом процессуальных норм, но обеспечив явку в суд стороны ответчика, не обязав ее на impositio fidei и по собственной инициативе взяв на себя сбор показаний свидетелей, которые присутствовали при устном завещании, причем не вследствие их самоличной явки в суд, а посредством получения от них соответствующего письменного документа, вероятнее всего, составленного в форме письма.[673]

Любопытным как в отношении способа экспертизы подлинности, так и с точки зрения приемов подделки документа представляется сложное и запутанное дело о тяжбе двоюродных сестер по поводу наследства (хозяйственные постройки, мастерские), которое в 1360 г. слушал все тот же синодальный суд Константинопольского патриархата:[674] во второй фазе слушания этого дела ответчица предъявила для доказательства своих утверждений акт соглашения (купчую), который уже представлялся в первой инстанции перед тем же самым судом. Однако неоднократное внесение на рассмотрение этого доказательственного документа закончилось для ответчицы плачевно: у судей создалось убеждение, что на сей раз ответчица «предъявила не тот акт соглашения (oupcpojvov), который она предъявляла раньше, но другой, измененный и неидентичный первому, так как первый документ был ,на постаревшей багдадской бумаге (єк xapxiou РаубаїтікоО леясЛшшрёуоъ), а ныне представленный — на обычной новой бумаге, но закопченной и от этого кажущейся темной и древней (єк xapnou veou auvndouc; кєкаяуюрєуои каі біа тобто SoKoCvtoq цгі/.avoq каі геа/.аіоС),

каковой документ не только наша умеренность, говорит патриарх, взяв в руки, признала совершенно иным в сравнении с прежним, так как видела и рассматривала его во время неоднократных предъявлений синоду, ной другие почтеннейшие церковники, возлюбленные во святом духе сыны моей умеренности, такие как великий сакелларий и дидаскал дидаскалов диакон Феодор Мелитениот и сакеллиу и дикеофилак диакон Георгий Пердикис, решительно утверждали и заверяли, что ныне предъявленный акт соглашения действительно иной, нежели прежний».[675] Ответчица, стало быть, по каким-то своим соображениям (возможно, потому, что текст подлинного документа не способствовал благоприятному для нее исходу апелляционного суда) совершила подлог, представив документ, написанный на другом, новом, но искусственно состаренном материале, с заведомой целью ввести суд в заблуждение.

Шесть лет спустя (в 1366 г.) суд Серрской митрополии занимался выяснением подлинности завещания, на которое опирался великий примикирий Иса- рис в своей тяжбе с Хиландарским монастырем.[676] Когда во время судебного процесса был зачитан акт, монахи поставили под сомнение денежную сумму, записанную в нем. «Поэтому, — говорят судьи, — каждый из нас, взяв представленный документ в руки и рассмотрев его поближе, констатировал, что знак, обозначавший сумму, выскоблен из завещания и что совершен явный подлог, так как одними чернилами писан весь текст и то, что было выскоблено, другими — то, что добавлено; одна рука писала весь текст, другая — добавление. И когда это обнаружилось, то было

признано всеми, что завещание и в целом не имеет доверия как обманчивое и вероломное, а так как в соответствии с божественными и священными законами, предписывающими, что "лицо, скрывшее завещание, или вычеркнувшее что-либо из него, или подменившее, или распечатавшее, или подделавшее, или коварно подстроившее, чтобы это случилось, подлежит обвинению в подлоге",[677] то мы вынесли решение уничтожить его как фальшивое. Поэтому, разрезав его на мелкие кусочки (Хгжха xspovxc;) перед всем синодом, мы уничтожили его».[678] Всегда ли имела место подобная процедура элиминации признанного подложным документа? Это важно было бы знать, но приходится констатировать уникальность данного свидетельства,112 как, впрочем, и уникальность факта дословного цитирования в XIV в. Василик.

Наконец, еще несколько случаев из практики синодального суда Константинопольского патриархата, представляющих интерес для нашего исследования: в 1400 г. сочетание графологической экспертизы и доказательства с помощью свидетельских показаний при разрешении одного брачного спора привело членов суда к отклонению предъявленного истцом акта соглашения как поддельного, в котором «то, что было написано вверху, не совпадало с тем, что было написано в конце его, к тому же написано другими чернилами и другой рукой, причем на акте не было вообще

подписей свидетелей, хотя в начале его их имена были записаны»;[679] в этом же 1400 г. суд, разбирая другое дело по соответствующему протесту одной из сторон, вынес решение, что подпись женщины нельзя считать поддельной, если при написании ее рука поддерживалась третьим лицом, ибо таким образом подписывавшейся просто оказывалась помощь, а она сама сохраняла графические особенности своего почерка;[680]в 1401 г. отклонено притязание одной из сторон о том, чтобы предъявленное другой стороной завещание было подвергнуто процедуре подтверждения его свидетелями на том основании, что она не имела никакого права для требования пересмотра завещания;[681] без даты — по требованию одной из сторон ей был дан четырехмесячный срок для того, чтобы собрать необходимые данные для доказательства подложности акта, предъявленного противоположной стороной.116

Из рассмотренного материала явствует, что как в гражданских, так и в церковных судах Византии использование письменных актов, в том числе и частноправовых, как средств доказательства было очень широко распространено, ему практически нет альтернативы.[682] Троянос прав, подчеркивая, что не в последнюю очередь это связано с тем, что акты свобод-

ны от тех известных недостатков, которые были присущи устному свидетельствованию, но он, нам кажется, не прав, тут же умаляя доказательственную силу актов и утверждая, что за исключением случаев, когда закон прямо требует доказательства письменным актом (указывается канон 120-й Карфагенского собора), из источников не вытекает их большая доказательственная сила по сравнению с доказательством при помощи свидетельствования.[683] Нельзя забывать, что судебные постановления, с которыми мы имеем дело, фиксируют, как правило, конфликтные ситуации, при которых привлечение разного рода способов доказательства вполне естественно. В нормальных же условиях документы, в том числе частноправовые и нотариальные, достаточно надежно гарантировали владельческие права на собственность.119 Конечно,

преступная деятслышстьпластографоБ наносила ущерб авторитету письменных актов в глазах судсй, но она же — повторим эту мысль — парадоксальным образом свидстольсшовала о наличии такого авторитета; в противном случае небезопасная деятельность плас- тографов (прежде всего небезопасная для них самих) была бы лишена смысла.

Создается впечатление, что в общем и целом суды справлялись со своими обятаняоетями, достаточно объективно и в соответствии с законами ведя разбирательство дел, проявляя компетентность в выявлении подлогов и в их классификации. Впрочем, это и неудивительно при том общем высоком уровне филологической и дипломатической культуры, которую мы наблюдаем в Византин во все времена ее существования и которую особенно наглядно продемонстрировали византийцы на VI Вселенском соборе (680 г.) в ходе экспертизы подлинности актов V Вселенского собора и на Флорентийском соборе (1438 г.) в ходе экспертизы подлинности некоторых патриотических текстов.1''" Привлечение лучших научных сил для решения этих не столько теологических, сколько научных вопросов, сосредоточение для этого значительного рукописного и актового материала не могли не способствовать как развитию филологии вообще (и в Византии, и на Западе), так и судейской методики изобличения подлогов. Но в то же время на практике «византийская Фемида» была, кажется, весьма благосклонной к такого рода делинквантам: по крайней мере нам неизвестно ни одного случая, когда суд применил бы к плас-

тографу, казалось бы, иногда обязательную и предписанную законом «высшую меру наказания». Невэтом ли причина того, что, несмотря на борьбу с ними, подделки продолжали появляться все снова и снова, а многие из них (и это, как заметил Дэльгер, достойно удивления), несмотря порой на весьма грубую работу (аляповатая орфография, прочие ошибки), не привлекли к себе внимания византийских правоохранительных органов, обращаясь наряду с подлинными документами.[684] Не может не вызвать удивления то, что в 1358 г. судьи — великий стратопедарх Алексей и великий примикирий Иоанн (несомненно, те самые, «моление» которых изображено на знаменитой эрмитажной иконе Пандократора — ГЭ № 1 —515) — оказались в затруднительном положении перед двумя императорскими хрисовулами по одному и тому же делу, но противоположного содержания, и император специальной простагмой разъясняет им, какой хри- совул подлинный, а какой — недействительный, так как выпущен по ложному иску ()';к усибоС^ avatpopfi.;),152 что в 1570 г., разбирая тяжбу митрополита Монемва-

сии Макария Мелиссена с митрополитом Христианупо- лиса Софронием по поводу нескольких епископств — суффраганов, константинопольский синод принял к рассмотрению целую серию хрисовулов византийских императоров, подделанных и фальсифицированных первым из указанных тяжущихся лиц.[685] Остается надеяться, что эта тема, увлекательная для любого исследователя, найдет еще свое освещение.