§ 2. Английское Просвещение

Бурное развитие государственно-правовых концепций в Англии XVII в. не было случайностью. Именно этот век принес Англии не только две революции, он знаменовал собой, по мнению многих специалистов, отход от традиционного общества, вхождение в полосу интенсивной социально-экономической и политической модернизации, К моменту вступления Якова Стюарта на престол вся структура государственного управления Англией носила, в сущности, средневековый характер, уходила корнями в традиционное общество[20].

Король и обе палаты парламента олицетворяли три сословия. Король представлял сословие сам по себе, своей собственной персоной. Палата лордов представляла высшую аристократию, включая епископат англиканской церкви. Палата общин, как это тогда считалось, представляла все остальное население страны, хотя ее 450 членов были, в сущности, элитной группой — сельскими джентльменами, видными купцами и юристами. Парламент по традиции совмещал и судебные, и законодательные функции, образуя Высокий Суд парламента. В правление Якова I в деятельности парламента стало преобладать законодательное начало, судебная власть все больше смещалась в сторону традиционных ее носителей — судов, оперировавших на основе общего права. Вся эта система было достаточно традиционной: границы полномочий тех или иных органов были весьма размыты, накладывались друг на друга. Как в судебной теории, так и в практике общее право подразумевало прежде всего использование соответствующих прецедентов, их толкование. Прецедент и традиция определяли образ действия властей на всех уровнях и во всех областях — в законодательной, исполнительной и судебной.

Совсем иную картину представляла государственная система Англии в конце XVII — начале XVIII в. Функции законодательной и исполнительной властей были теперь гораздо четче разграничены и в теории и на практике; иным стало само понимание этой проблемы.

Затяжной политический кризис, завершившийся в конце концов революцией и гражданскими войнами, наложил на взаимоотношения исполнительной и законодательной властей — короля и парламента — особый отпечаток. Назревание революции, обострение конфликта шли особенно быстрыми темпами с 1629 г., когда Карл I явно под воздействием весьма соблазнительного для любого тогдашнего монарха примера — усиления абсолютизма во Франции — распустил парламент и начала беспарламентское правление, продолжавшееся до 1640 г.

Первый успех монарха, когда ряды бывшей парламентской оппозиции быстро редели, когда кое-кто из ее лидеров предпочел перейти на сторону монарха, оказался эфемерным. Именно в период беспар- ламентского правления обострились все экономические, внутри- и внешнеполитические проблемы, которые вынудили Карла I в конце концов согласиться на новый созыв парламента. Само развитие революции шло в специфической форме противостояния короля и парламента. Реальное содержание этапов революции — мирного (или “конституционного”), гражданской войны, радикального, индепен- детской Республики — могло меняться, но до самого 1649 г. форма противостояния парламента и короля сохранялась. События развивались в направлении постоянного обострения противостояния двух ветвей власти. В конце концов король, вознамерившийся расправиться с парламентом и развязавший гражданскую войну, был разбит, взят в плен и судим. Характерно, что король был приговорен к смерти не за сопротивление проводившимся изменениям, как это было через полтораста лет во Франции, а за нарушение законов и обычаев Англии (закон выше короля), вероломное попрание собственных обещаний и превышение власти[21].

Бурные революционные события середины XVII в. не только ускорили экономические и социальные изменения, но и существенно обогатили политическое сознание, расширили его рамки. Вместе с тем не будет преувеличением сказать, что события первой половины XVII в. с необычайной силой стимулировали разработку идей разумного, если не оптимального государственного устройства. С одной стороны, европейская общественная мысль уже освоила идейное наследие эпохи Возрождения с ее подчеркнутым вниманием к личности, к ее внутреннему миру, к ценности личности как таковой. В решающую фазу входило формирование идейных основ Просвещения. С другой стороны, первая половина XVII в. знаменовалась вооруженными конфликтами неслыханной кровопролитное™. По Европе прокатилась Тридцатилетняя война, которую многие не без оснований считают неудавшейся, потерпевшей поражение раннебуржуазной революцией. Итогом этой войны стала многоплановая — экономическая, политическая, культурная и даже экологическая — катастрофа, постигшая Центральную Европу. Характерно, что речь шла не только и не столько о войне между государствами, сколько о многочисленных внутренних усобицах. Англия, избежавшая участия в Тридцатилетней войне, также не была избавлена от гражданского междоусобия. Разрыв между идейно-теоретическими установками и реальностью был слишком очевиден. Сам факт кровавой гражданской войны не мог не подталкивать на поиски такого устройства, которое могло бы предотвратить его повторение.

Важным этапом на этом пути стали работы Т. Гоббса, и в первую очередь “Левиафан, или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского”[22]. “Левиафан”, появившийся на английском языке в 1651 г., с полным основанием считается первым произведением Нового времени, в котором на основе естественного права было развернуто полное и систематическое учение о государстве[23].

Рассматривая природу человека, Т. Гоббс подходил к ней в соответствии с системой взглядов, утвердившейся к середине XVII в. В этой системе взглядов общество рассматривалось по законам механики и, следовательно, прежде всего надлежало вычленить первоначальные “элементы” и “силы”. «В качестве элементов принимались обособленные индивиды, а в качестве сил — вся совокупность форм волеизъявлений, именующихся “страстями”... В результате вместе с так называемой социальной физикой восторжествовал натуралистический историзм, в свете которого событийная канва истории объяснялась так называемой природой человека, сводившейся к “игре страстей”, следованию законам природы или отклонению от них...»[24]. Вместе с тем природа человека в интерпретации Т. Гоббса представляет собой довольно точный портрет если не англичанина вообще, то по крайней мере представителя определенной части именно английского общества и именно середины XVII в. Перед нами индивид, уже выпавший из традиционного общества и находящийся на пути не просто в “современное” общество, а в его раннекапиталистический вариант. Такой индивид, возможно, энергичен, но, без сомнения, крайне корыстен и агрессивен, эгоистичен, он освобожден от всех сдерживавших его начал, свойственных традиционному обществу, — обычая, традиции, религиозного запрета. От природы все люди равны[25], но “...мы находим в природе человека три основные причины войны: во-первых, соперничество; во-вторых, недоверие, в-третьих, жажду славы.

Первая причина заставляет людей нападать друг на друга в целях наживы, вторая — в целях собственной безопасности, а третья — из соображений чести”[26]. Подобная трактовка не слишком отличается от пуританского наследия, уходящего корнями в Ветхий Завет, новым здесь является, пожалуй, только утверждение о всеобщем изначальном равенстве.

Созданное таким образом государство рисовалось Т. Гоббсу в образе библейского чудища, одновременно мощного и гибкого Левиафана, “...того великого Левиафана или, вернее (выражаясь более почтительно), того смертного Бога, которому мы под владычеством бессмертного Бога обязаны своим миром и своей защитой”[29]. Мир и процветание граждан гарантировались прежде всего мощью государства — “соглашение без меча лишь слова, которые не в силах гарантировать человеку безопасность”'[30].

Одной из причин бедствий, постигших Англию, Т. Гоббс считал раздоры, возникшие в результате разделения властей между королем, палатой лордов и палатой общин. Права, образующие сущность верховной власти, он считал неделимыми, ссылаясь на библейский пример о царстве, разделившемся в самом, себе[33]. С одной стороны, отрицание разделения властей было вполне логичным для той концепции государства, которая была сформулирована Гоббсом. Сама эта концепция еще не порвала с органическим пониманием общества и государства. “Смертный Бог” Левиафан, мощный и всеохватывающий, растворяющий в себе индивида, подчиняющий его себе, — в этом образе было слишком много от прежнего понимания государства. Новыми были, пожалуй, мощь, всеохватность государства, его всепроникающая сила. Разделить составные части могучего чудища, вызывающего одновременно страх и восхищение, противопоставить их друг другу при таком понимании проблемы становилось практически невозможно.

С другой стороны, сам размах, масштаб государственной власти требовал определенного разграничения функций между отдельными ее служителями. Т. Гоббс говорит и о служителях власти, осуществляющих порученное им управление либо всем государством, либо частью его, служителях, занимающихся специальными вопросами управления (например, казной или войском), служителях, имеющих полномочия учить или делать других способными учить людей их обязанностям по отношению к верховной власти, наставлять их в отношении того, что является справедливым или несправедливым, служителях, отправляющих правосудие, служителях, приводящих в исполнение судебные решения, обнародующих акты суверена, подавляющих беспорядки и т.п.[34] Так, например, подробно описывая круг обязанностей служителей государства, которым поручено отправление правосудия, Т. Гоббс не забывает с самого начала сделать оговорку о том, что “в своем судейском кресле они представляют лицо суверена и их приговор есть его приговор’”1. Те служащие, кто приводит соответствующие решения в исполнение, тоже имеют полномочия от суверена, “ибо всякий акт, который они совершают на основании таких полномочий, является актом государства, и их функции соответствуют функциям рук в естественном теле”1.

Имеются, следовательно, основания считать, что в плане функционального разделения властей Т. Гоббс, используя механистический образ органов единого организма, пытался сформулировать гораздо более сложную проблему. Четко разделяя отдельные ветви власти, он старался найти те конкретные рамки, ту платформу, на которой эти ветви взаимодействуют.

Воплощением такой единой платформы, объединяющего начала стала для Т. Гоббса власть государства-монстра, подавляющая все власть суверена, в котором слишком легко угадывался скорее всего монарх. Лорд-протектор представлялся скорее случайностью, своего рода вариацией на заданную тему. Ни о каком взаимном сдерживании ветвей власти, объединенных единым всепроникающим сувереном, не могло быть и речи. Само разделение могло существовать только в рамках Левиафана, только в виде отдельных его органов, каждый из которых нужен для существования единого организма, но абсолютно мертв, бессмыслен вне его.

Понять характер концепции Т. Гоббса довольно трудно без анализа того конкретного исторического опыта, которым он к тому времени располагал. Над всеми теоретическими построениями Т. Гоббса довлел опыт не только гражданской войны в Англии, не только кошмар взаимного истребления, захлестнувшего Европу в первой половине XVII в., но и принципы политической организации современного ему европейского общества. Традиционные структуры, основанные на патриархальной власти монарха и церкви, были в значительной мере подорваны, ослаблены. Сохраняя некоторые организационные формы, они теряли внутреннюю логику существования и функционирования. Поэтому нарождавшиеся новые принципы весьма часто осмыслялись в прежних, привычных и понятных терминах. Новая концепция человека, его взаимоотношений с государством, принципы организации государственной власти были облачены в форму монархической власти. Однако сама эта власть должна была иметь невиданную для традиционных монархов силу. *

Дальнейшее разрушение традиционных структур в государственно-правовой и идейно-теоретической областях, становление современного типа концепции разделения властей были связаны с событиями, развернувшимися в Англии в последней четверти XVII в. Реставрация Стюартов, подобно многим реставрациям впоследствии, лишь ускорила распад традиционных форм, восстановление которых во все более меняющихся условиях было заведомо обречено на неудачу. Развернувшаяся в последние годы Реставрации борьба лишь ускорила темпы модернизации политических структур английского общества. На свет появились основополагающие законодательные акты, составившие базу британского конституционного строя, причем эти акты появились как раз в результате напряженной политической борьбы. В процессе этой острой борьбы стали складываться основные элементы будущей партийной системы — партии тори и вигов, хотя бы и на парламентском уровне. Последние годы, предшествовавшие “славной революции”, с новой силой поставили вопрос о противостоянии короля и парламента — исполнительной и законодательной властей. Однако наибольшее значение, как представляется, имела сама “славная революция”. В отличие от “великого мятежа” — революции середины XVII в. “славная революция” смогла обойтись без участия широких слоев населения, тем более низов, сведя дело к верхушечному перевороту.

Специально созванный учредительный парламент старался избегать всего, что даже по форме напоминало бы “великий мятеж”, революцию. Так, например, его явно смущали некоторые республиканские склонности Вильгельма Оранского. Принятый в октябре 1689 г. “Билль о правах” в своих 13 статьях четко установил конституционные гарантии власти парламента. В пользу парламента была ограничена компетенция короля в законодательной, финансовой, военной и судебной областях.

В точной форме были зафиксированы парламентские свободы — регулярный созыв парламента, свобода выборов и прений депутатов. Фактически были заложены правовые основы конституционной монархии. Однако для формирования концепции разделения властей значение имели не только конкретные правовые акты, но и сам дух и, если угодно, концепция “славной революции”. И сама “славная революция”, и режим, установленный в результате ее, представляли собой широкий компромисс между неуклонно набиравшей силу буржуазией и уже в достаточной мере обуржуазившимся дворянством, компромисс, достигнутый на умеренной в политическом отношении основе. В социально-экономическом отношении такой компромисс означал, что силы, в прошлом конфликтовавшие между собой по важнейшим вопросам социально-экономического и политического развития страны, практически стали на единую платформу.

Разумеется, сохранялись и разногласия, зачастую весьма значительные, но эти разногласия могли носить альтернативный характер лишь в рамках общего социально-экономического и политического консенсуса. Этот консенсус, основополагающее согласие по главным вопросам развития общества, стал с этого времени одной из наиболее примечательных черт англо-саксонской политической культуры.

Такого рода компромисс стал важнейшей предпосылкой появления концепций, сформулированных Дж. Локком[35]. Основное его политическое произведение “Два трактата о гражданском правлении” было в основном подготовлено в 1679—1681 гг., как раз в момент критического обострения отношений между короной и вигами, в результате которого сам Дж. Локк оказался в Голландии, где и сблизился с Вильгельмом Оранским. “Два трактата о гражданском правлении” увидели свет в 1690 г., когда их автор вернулся в Англию после “славной революции”.

С самого начала Дж. Локк решительно порвал с исходившей от Т. Гоббса традицией отношения к монархии. Он прямо и недвусмысленно отверг ее: “...абсолютная монархия, которую некоторые считают единственной формой правления в мире, на самом деле несовместима с гражданским обществом и, следовательно, не может быть формой гражданского правления”[36]. Локк был сторонником решительного перевода средневековой монархии на современные рельсы, он не боялся разрыва с изжившей себя традицией[37].

Подход Дж. Локка к природе человека во многом отличался от того, о чем писал Т, Гоббс, и во многом эти трактовки были прямо противоположны. Для Т. Гоббса естественным состоянием была война всех против всех, грозящая перерасти в царство насилия и произвола. Разгул грубого индивидуализма, страстей имел столь же естественным результатом существенное ограничение, если не отрицание прав личности в рамках государства Левиафана. По Локку, естественное состояние общества носит сравнительно упорядоченный характер. Оно регулируется нормами естественного права[38]. Особое внимание следует обратить на трактовку Локком естественной свободы человека: “Естественная свобода человека заключается в том, что он свободен от какой бы то ни было стоящей выше его власти на земле и не подчиняется власти другого человека, но руководствуется только законом природы. Свобода человека в обществе заключается в том, что он не подчиняется никакой другой законодательной власти, кроме той, которая установлена по согласию в государстве, и не находится в подчинении чьей-либо воле и не ограничен каким-либо законом, за исключением тех, которые будут установлены этим законодательным органом в соответствии с оказанным ему доверием”[39].

Образ человека, нарисованный Локком, знаменует собой полный разрыв с традиционным обществом и со всеми ограничениями и институтами, налагаемыми традиционным обществом, — сословными, религиозными и т.п. Такой человек с точки зрения теоретической был идеальным материалом для рационально построенного государственно-правового механизма. Можно сказать, что вся человеческая природа была прямо и решительно сведена к единому общему знаменателю; “...великой и главной целью объединения людей в государство и передачи ими себя под власть правительства является сохранение их собственности”[40]. В “Трактате о государственном правлении” Локк сформулировал три основных прирожденных права личности, которые индивиды признают друг за другом в “естественном состоянии” и которые затем должны гарантироваться государством, — право на жизнь, право на свободу и право на собственность. Эта тройственная правовая формула Локка — свобода, жизнь, собственность — вошла во многие раннебуржуазные конституции и явилась той “клеточкой”, из которой развилось позднее более дифференцированное понятие “прав человека и гражданина”[41].

Сведение “естественных прав” к праву собственности, стоящему у Локка на первом плане, в известном смысле упрощало трактовку отношений между людьми, сводя их к отношениям участников товарообмена. Свобода становилась лишь отношением между лицами, отношениями взаимной добровольности, проявлением которой становились отношения на рынке. “Тройственная правовая формула” была достаточно проста, но именно она стала базой консенсуса, теми действительными рамками, координатами, в которых строилась, согласно Локку, политическая система. Консенсус на почве признания святости собственности, системы частной собственности не означал, по крайней мере в XVII—XIX вв., идеологического и теоретического монолита. В рамках признания святости частной собственности могла идти речь о борьбе, притом зачастую довольно острой, за овладение собственностью, удержание и приумножение ее, широкий диапазон прав, связанных с использованием частной собственности. Нередко борьба за овладение собственностью могла начинаться с прямого нарушения права собственности, как это было, например, в Соединенных Штатах Америки, где поселенцы-скваттеры самочинно захватывали общественные земли, государственную собственность, чтобы самим стать фермерами-собственниками. Так было с крестьянами Европы, готовыми разделить и дворянскую и общинную землю. Признание святости частной собственности в качестве базисного, системообразующего принципа не отрицало существенного разброса альтернативных, вариантов развития этой системы. Стоит, впрочем, отметить, что в культурном отношении сведение сущности человека к участию в товарообмене грозило неизбежной перспективой “цивилизации людей в пиджаках”, “одномерных людей”.

Утверждая, что главной целью объединения людей в государство является сохранение их собственности, Локк указывал, что пребывание в “естественном состоянии” не обеспечивает этого. В качестве важнейших условий реализации этой задачи он выдвигал существование трех ветвей власти, отсутствующих в “естественном состоянии”. “Во-первых, не хватает установленного, определенного, известного закона, который был бы признан и допущен по общему согласию в качестве нормы справедливости и несправедливости и служил бы общим мерилом, при помощи которого разрешались бы между ними все споры...

Во-вторых, в естественном состоянии не хватает знающего и беспристрастного судьи, который обладал бы властью разрешать все затруднения в соответствии с установленным законом...

В-третьих, в естественном состоянии часто недостает силы, которая могла бы подкрепить и поддержать справедливый приговор и привести его в исполнение”[42]. Сохранение собственности, утверждал Локк, побуждает людей отказываться от индивидуального права на наказание, которым обладает каждый, отдавая его в руки тех, кто уполномочен на это законами. Законы, в свою очередь, устанавливаются согласием либо сообщества в целом, либо лицами, которые на то уполномочены. Такое соглашение признавалось в качестве первоначального источника как законодательной, так и исполнительной власти[43].

Рассматривая соотношение властей, Локк отдавал бесспорное первенство законодательной власти, признавая ее “не только верховной властью в государстве, но и священной, неизменной в руках тех, кому сообщество однажды ее доверило”[44]. Иной подход был просто невозможен для человека; государственного и политического деятеля, участвовавшего в борьбе с абсолютистскими поползновениями королевской власти.

Вместе с тем Дж. Локк не мог не отдавать себе отчёт, что учреждения представительной власти, законодательные органы, сами по себе становятся ареной острейших политических битв. Именно поэтому он подробно и в чем-то мелочно теоретизирует относительно принципов функционирования законодательной власти, пределов ее полномочий. Правда, пределами этой власти выступают “опубликованные и установленные законы, которые не должны меняться в каждом отдельном случае”, благо народа и его согласие. Кроме тех, кому народом доверена законодательная власть, законодательный орган не может и не имеет права эту власть передавать[45].

Существование исполнительной власти в условиях того, что можно было бы назвать верховенство закона, объясняется у Локка необходимостью постоянно исполнять и надзирать за исполнением законов, принимаемых одномоментно или в короткий срок. Непременным условием существования исполнительной власти является ее отделение от власти законодательной. Сравнительно развитая система местного самоуправления, существовавшая в Англии, была отражена в положении о разделении исполнительной власти вообще на власть исполнительную, занимающуюся вопросами внутренними, и власть “федеративную”, в компетенцию которой входит право войны и мира, заключение международных соглашений, ведение дел с отдельными лицами, сообществами за пределами данного государства[46]. Устанавливая подобное подразделение, Дж. Локк как бы уравновешивает между собой отдельные части исполнительной власти, делая ее одновременно эффективной и безопасной, эффективной во внешнеполитических делах и одновременно не способной использовать свою внешнюю мощь для решения внутренних задач, для подчинения других ветвей власти.

Взаимное уравновешивание разных ветвей власти является, можно сказать, одним из стержневых моментов всей концепции Дж. Локка. Опасения чрезмерного усиления исполнительной власти вполне понятны, но появляется вопрос: почему три ветви? Во-первых, для английской правовой системы судебная власть всегда была достаточно самостоятельной ветвью власти. Смело порывая с абсолютистской традицией, Локк не считал нужным отбрасывать эту ветвь, оказавшуюся столь полезной в борьбе с абсолютистскими поползновениями Стюартов.

Во-вторых, сама система аргументации Локка во многом приводит его к необходимости по крайней мере трех ветвей власти, взаимно уравновешивающих друг друга. Локковская аргументация, в отличие от аргументации Т. Гоббса, в гораздо большей степени свободна от религиозных мотивов. Во многом это объясняется тем, что прежняя острота религиозного конфликта снизилась, хотя и не совсем исчезла. Главное же заключается в том, что ко времени появления трактатов Локка в общественной мысли Англии все сильнее стали сказываться последствия “ньютоновской революции”, во многом определившей и тон и метод английского Просвещения. Описанная Локком система, в которую входили законодательная, исполнительная и судебная власти, в немалой степени напоминает систему если не динамического, то хотя бы статического равновесия.

В данном случае политическая реальность Англии последней четверти XVII в. наполнила схему реальным содержанием, создав необычайно благоприятные условия для внедрения самой концепции. Ни одна из властей не могла, образно говоря, полностью подмять под себя другую, поскольку проигрывающая сторона всегда могла найти союзника в лице третьей составной части системы, которая, в свою очередь, должна была прийти на помощь ослабевшему, чтобы не очутиться под пятой победителя. Вместе с тем базовый социально-экономический консенсус, отраженный в “триединой формуле”, четко намечал те рамки, которые не смел переходить ни один из участников процесса. В противном случае из участника он мог превратиться в аутсайдера, выпавшего за пределы системы, к которому могли и не применяться правила ее функционирования.

К концу XVII в. концепция разделения властей, основанная на принципиально новых по отношению к предыдущему периоду трактовках сущности человека, общества и государства, уже обрела свои основные черты. Достаточно прочно укоренилась идея о возможности создания разумного государственного устройства. Сначала на основе пуританских доктрин, а затем на базе новейших по тому времени достижений естественных наук происходил двуединый процесс — формирование концепции разумного государственного устройства на основе осмысления богатого и трагического опыта XVII в. Рационалистическая по своей сути концепция разделения властей, родившаяся на волне капиталистического варианта модернизации, носила в это время слишком рассудочный, схематичный характер, опираясь на опыт одной страны. Обогащение концепции, придавшее ей во многом универсальный характер, стало делом следующего века.