Акт как средство доказательства

Что бы мы ни говорили, исходя из самого частноправового акта, из анализа его структуры и удостове- рительных признаков и клаузул, о его «диспозитив- ном» или «апробативном» характере (на русский язык эти выработанные западноевропейской дипломатикой и трудные для перевода понятия попытался передать не очень, на наш взгляд, удачно еще А.

стве.[586] В сложившейся еще в ранней Византии системе судопроизводства (причем независимо от вида суда, от того, был ли суд светский или церковный) государственная регламентация охватывала и вопрос о характере и относительной ценности доказательств, приносимых сторонами. Доказательства оценивались как по характеру (письменным свидетельствам отдавалось как будто предпочтение перед устными), так и по социальной принадлежности лиц, приносивших доказательства, свидетельские показания. Судьи могли пользоваться консультацией юристов-адвокатов, присутствовавших в суде в качестве асессоров, привлекать экспертов и вызывать в суд свидетелей для удостоверения подлинности документов; разрабатывается система клятв, приносимых сторонами, свидетелями и даже судьями.[587]

Хотя процесс судебного разбирательства носил бюрократический, отличавшийся обязательным требованием письменной документации на всех его эта-

пах характер, ни в законодательстве, ни в правовых документах нет точного описания порядка процесса. Мы не располагаем протоколами судебных процессов, и все наши познания о практике византийского суда (в частности, в поздней Византии, что для нас особенно важно), о том, как протекал тот или иной процесс и главное — как в нем реализовались привлеченные в качестве средств доказательства частные акты — мы получаем из дошедших до нас постановлений судов по тому или иному делу.

Те сведения, которыми мы располагаем, в своей совокупности заставляют нас думать, что при нормальных условиях аутентичный письменный, надлежащим образом оформленный и засвидетельствованный акт был в глазах любого суда вполне достаточным средством доказательства, которое могло быть положено в основу выводов по делу. Конечно, доказательственной силой обладали прежде всего документы публичного характера, т. е. выпущенные каким- либо должностным лицом, представителем власти (императорские жалованные грамоты и указы, патриаршие сигиллии, составленные чиновниками финансового ведомства кадастры и описи — практико-

ны, судебные решения и т. д.), ибо «какое лицо, маленькое или большое, может осмелиться пренебречь императорским актом», — высокомерно говорится в грамоте Андроника II Палеолога от 1295 г. по поводу жалобы игумена Ватопедского монастыря на вымогательства налогов со стороны одного влиятельного сановника Провонеагоса.[588] Доказательственная и диспозитивная сила императорской грамоты ясно подчеркнута и в простагме Иоанна III Дуки Ватаца от 1237 г., адресованной дуке фемы Фракии Мануилу Контофре- су по поводу освобождения от налогов париков монастыря Лемвиотиссы: «Передай настоящий орисмос моей царственности монастырю с тем, чтобы он мог его представить чиновникам, которые взимают налоги, и чтобы эти последние действовали согласно его содержанию».[589]

Действительно, если взять, например, постановление вселенских судей от 1334 г.

актов описи — практиконов, но не упомянуто ни одного частного акта.[590] В тяжбе между монастырями Лем- виотиссы и Стилла (1281 г.) по поводу оливковых деревьев и хорафиев решающим оказалось обращение судей к писцовой книге — практикону (частные документы не фигурируют).[591] Спор монастыря Лемвио- тиссы с неким Михаилом Комнином Враной в 1286 г. (в издании Миклошича и Мюллера ошибочно — 1386 г.) решался судом на основе публичных документов, в частности хрисовула императора Иоанна Дуки Ватаца, которыми располагал монастырь и которым ничего не мог противопоставить Михаил Комнин Врана, кроме ссылок на старый обычай и долгое пользование (сомнений в подлинности представленных документов высказано не было, и монастырь подучил полное признание прав на свои земли).[592]

Чаще, однако, публичные документы фигурируют в суде совместно с частными, причем их рассмотрение ведется в комплексе с другими видами доказательств, в частности со свидетельскими показаниями, нередко с выездом к местоположению объекта спора или к месту проживания свидетелей, что, впрочем, мы не склонны, в отличие от А. Гийу,[593] считать показателем ¦ недостаточности» письменного документа (ведь целью этого было подтвердить подлинность документа). Так, в тяжбе 996 г. между монастырем Полигирос, выступившим в роли истца, и «турмархом болгар»

Василием судьба спорного земельного участка решалась предоставлением монахами завещания ктитора монастыря протоспафария Димитрия Птелеота (частноправовой документ) и подтверждающей его выпиской из выпущенного гениконом регистра (іоокшбікоу f.k tou ycvikou ларвк(3gt;.г)amp;йу — публичный документ). Правда, письменные свидетельства были все же подкреплены устными показаниями свидетелей — местных жителей и сидящих на этих землях крестьян, а также клятвами присяжных заседателей.

Точно так же в тяжбе между монастырем Лемвио- тиссы и неким Фокой в 1280 г., который выступил в роли истца, пригласив местных стратиотов и «домохозяев» селения Мантея для разбирательства спора.

судьи первым делом потребовали от монахов документов. Те сначала вообще не захотели иметь дела с Фокой, удалившись в монастырь, но затем вышли с документами в руках, а именно с хрисовулом императора («ктитора монастыря», имеется в виду Иоанн Дука Ватац), актом описи — практиконом и завещанием покойного иерея Алексея Тесаита. Присутствовавший при этом сын Алексея Михаил (тоже иерей) опознал документ своего отца. Судьи и свидетели, которые тоже осмотрели хрисовул, практикой и завещание Алексея, признали несправедливость притязаний Фоки.[595] В решении суда вообще не упоминается предмет спора, и создается все же впечатление, что частному акту (завещанию Алексея Тесаита) уделено здесь даже больше внимания, чем официальным документам.

Нечто аналогичное мы наблюдаем в уже упоминавшемся деле из Трапезунда, когда по случаю тяжбы в 1367 г. между монастырем и священником прихода Хортокопия Георгием о спорных участках пахотной земли на место прибыл судья области Мацуки, который осмотрел спорные участки, выслушал доводы той и другой стороны в присутствии «заслуживающих доверия старцев», исследовал «документы и кодик» монастыря (т.

подтверждая права Кутлумушского монастыря на различные участки в Лонге и в Рендине, которыми он владеет вот уже 30 лет, император делает существенную оговорку: «Если же найдется кто-либо, у кого есть письменный акт, дающий ему право владения одним из этих участков, то тогда не отдавать этот участок монахам, но пусть он будет за тем, у кого есть акт».[597]Приговором церковного суда в Фессалонике в 1404 г. (синод под председательством митрополита Гавриила слушает дело о тяжбе между Димитрием Скампавлом и его сестрой Кали Фаласоиной) было отказано брату в иске на том основании, что он ошибочно интерпретировал слово «половина» спорного имущества (владение в местности св. Мария), значащееся в кадастре. Для этого суду потребовалось поднять все документы, относившиеся к владению, начиная с первоначальной покупки (зачитываются купчая, другие акты), провести их сопоставление, обнаружить ошибку истца (который, кстати, признал ее и попросил прощения за ту опасность, которой он подверг права сестры).[598] И еще одно интересное с точки зрения доказательственной силы частноправовых документов дело, о котором мы узнаем из одного акта об отказе от эксцепций (1377 г.):[599]авторы акта сестры Анна и Фомаида Ласкарины и их брат Константин Ласкарь (императорский чиновник) рассказывают, что их покойная мать «великая папе- на» Анна много лет назад по купчей, составленной с согласия их зятя «великого архонта» Кавасилы (имеется в виду известный по другим источникам архонт Фессалоники Димитрий Дука Кавасила) и их дяди великого примикирия Факрасиса, в присутствии других

архонтов царского и церковного ведомства, которыми и была совершена купчая, уступила Лавре наследственное владение, включавшее в себя дома близ ворот Форики г.

Документы, таким образом, сделали свое дело, и истцам во всех этих случаях, очевидно, даже не к чему было придраться, чтобы поставить под сомнение их подлинность. Не всегда, однако, все шло столь гладко. Вот один из примеров: решение суда в Калабрии от 1042 г. под председательством стратига Лукании Евстафия Скепидиса по делу о тяжбе между игуменом монастыря Св. Николая Климом Мулецисом и его племянниками монахом Фантином и священником

Львом. Последние возбудили иск против своего дяди (по матери), обвиняя его в том, что он завладел виноградниками, которые были родовой собственностью. Ответчик оправдывался тем, что мать истцов была его сестрой; что их отец, выдавая ее замуж, разделил свое наследство и дал ей ее часть от виноградников и другого имущества; что спустя много лет трое братьев (т. е. сам Клим и два его брата) тоже получили свою долю наследства от отца. Истцы возразили, что у Клима есть 3000 футов виноградника сверх доли и что они требуют из этого свою долю. Клим ответил, что дело обстоит совсем не так, и уточнил, что участки, о которых говорят истцы, куплены им у Сильвестра, Хри- матоса и Никандра, что он их обработал и насадил на них на свои средства виноградники, что он потратил на это свое состояние и что отец со своим наследством тут ни при чем. Поскольку истцы настаивали на том, что речь идет об отцовском наследии, а не о купленных владениях, то игумен предъявил купчие (тоі); d'/opaiouq xaptoou;), которые были осмотрены членами суда и признаны подлинными, имевшими силу и засвидетельствованными достойными доверия свидетелями. Истцов не убедили и купчие, поэтому стратиг принял решение направить на место нотария Льва, чтобы все шло по закону, и обязал Клима представить свидетелей, которые клятвенно могли бы гарантировать истцам законность купчих. Клим представил четырех свидетелей, которые, приняв Евангелие из рук истцов, подтвердили под присягой границы вино-

градников, купленных Климом, такими, какими они были зафиксированы в купчих, и поклялись, что они помогали игумену сажать эти виноградники, что он потратил на это свое состояние, что эти участки куплены у Хриматоса, Сильвестра и Никандра, а также у жены пресвитера 600 футов виноградника по ту сторону крепости Меркурий, в местечке «Мельницы», что от наследства ему досталось только 630 футов виноградника и в районе крепости еще 700 футов — владения, которые принадлежат нераздельно Климу и его двум братьям — Иоанну и Никите. Свидетели добавили, что сестра последних Евгения отделилась от своих братьев много лет назад, получив свою долю от отца, и что жалоба истцов безосновательна. В свою очередь и вся сторона Клима поклялась на Евангелии, что он купил эти участки под виноградники, засадил их, взрастил и что ни его отец Николай, ни сестра Евгения не помогали ему. Истцы, упорствуя, потребовали свидетельства священника Филиппа, который, как выясняется далее, был писцом документов. Тот, серьезно больной, подтвердил под присягой и письменно, что виноградники были куплены, что это именно он, Филипп, писал купчие, что раздел имущества был осуществлен много лет назад и только из стяжательства истцы затеяли этот спор.

Казалось бы, все выяснилось, иск был явно безосновательным. Тем неожиданнее постановление суда, согласно которому, правда, за Климом и его братьями подтверждалось владение спорными землями, «которые они держат по праву покупки или наследства», но тут же предписывалось часть наследства, эквивалентную доле Евгении, матери Фантина и священника Льва (т. е. 1000 футов виноградника), «отмерить и передать двум истцам». При этом их иск аннулировался, «так как владения Клима, им купленные или

унаследованные, были подтверждены стратигом».[602]Спрашивается, где тут логика? «Мне кажется ясным, — говорит по этому поводу издатель акта А. Гийу, — что расследование, проведенное представителем стратига, убедило этого последнего в обоснованности иска. Здесь остались верными общему принципу, сформулированному императором Константином в 317 г.: "В судебных процессах письменные документы имеют ту же ценность, что и показания свидетелей" (С. 4.21.15). Процедура исчерпана, юридические последствия процесса признаны, но справедливость не торжествует, а ее следует удовлетворить во что бы то ни стало. Социальное положение ответчика (игумен монастыря) может объяснить то, что он собрал свидетелей, более или менее введенных в заблуждение тем фактом, что он владел спорным имуществом уже давно. Но что поражает здесь, так это качество представленных документов, трех купчих, которые были признаны судом подлинными и которые были наверняка подделками, если не в дипломатическом отношении, то, по крайней мере в юридическом (sinon diplomatiquement, du moins juridiquement), поскольку спорные владения были проданы людьми, которые не были их собственниками. С привлечением свидетелей и принесением присяги письменный акт в глазах дипломатиста является последним доказательством, требуемым византийским судом. Зато историки, позволив себе увлечься этим, были бы неправы, так как он (письменный акт?) отражает лишь частичку формальной реальности. Этот последний пример имеет, может быть, то преимущество, что он в провоцирующей форме напоминает историкам, каковыми мы все тут являемся, что никакой источник не может быть объек-

тивным и что он может быть понят только в контексте той среды, которая его породила».[603]

Все это верно, но именно поэтому предположение о том, что купчие, при помощи которых отстаивал свое право ответчик, были «наверняка подделками», кажется нам необоснованным (ведь недоказанным является и то, что люди, продавшие земли ответчику, не были их собственниками). Скорее всего, мы имеем и здесь дело с проявлением приверженности византийцев к принципу «экономии», т. е. компромиссному решению судебных споров. То, что при первой представлявшейся возможности византийские судьи предпочитали именно этот путь (отсюда обилие такого рода частных актов, как «мировые» — біоЛиоєк;), кажется нам бесспорным.[604] Так, в споре 1048 г. между игуменом монастыря Св. Апостолов Дометиу Григорием и игуменом монастыря Ксилургу Иоанникием (оба на Афоне) пострадавшая сторона обратилась с жалобой к императору Константину IX Мономаху. И хотя последний специальным рескриптом (PaaiAnoj "урафті) предписал проту Афона произвести расследование и примерно наказать виновного, афонский суд, состоявший из игуменов (каВоЬкг) ouva^iq), отдал предпочтение мировой сделке[605] — случай отнюдь не редкий как на Афоне, так и в других местах империи, когда в ответ на обращенные к ним жалобы (по существу, исковые заявления) византийские императоры повелевают

передать дело в суд, но все заканчивается компромиссом из соображений «экономии».2' Этим же руководствовался патриарх Филофей в 1375 г., рассматривая в синодальном суде иск монахов Акапнийского монастыря, опротестовавших продажу великим доместиком Димитрием Палеологом (на самом деле его женой Анной, но с его согласия) Дохиарскому монастырю владения Марианна со ссылкой на их право предпочтительной покупки.21 Синодальное постановление интересно тем, что в ходе разбирательства были нарушены все правовые принципы, чтобы решить дело не в пользу истцов, которые по существу были правы: бралось на веру объяснение этого дела могущественным ответчиком (помимо того, что Димитрий Палеолог занимал один из самых высоких чинов в придворной иерархии, он приходился еще и дядей императору), не был затребован даже сам документ, не были заслушаны ни составитель акта, ни нотарий, ни свидетели. По верному замечанию Икономидиса, во всей той аргументации, которая приводится в постановлении синодального суда, ощущается некоторая неловкость со стороны его составителя, которому пришлось облекать юридическими аргументами решение, принятое из принципа «экойомии»: он предпочел «полуправду» Димитрия Палеолога стяжательству акапнитов.[606]

«Византийская Фемида», которая в принципе строила свою деятельность на основе признания равенства сторон перед законом и судом, утверждения законности в общественной жизни и в судопроизводстве, давала порою явные сбои. Показательно в этом смысле дело, по которому было вынесено даже два почти идентич-

ных, но подписанных разными судьями судебных решения, не датированных,20 но сохраненных все тем же картулярием монастыря Лемвиотиссы:[607] некто Николай Критик продал свое пахотное поле некоему Куту- лу, крестьянину (парику) монастыря Лемвиотиссы, и выдал надлежащий акт со своим собственноручным сигноном (кяюхг|оато ш тоО уращшто;; о Крепко.; 6t oimoxfiipob otyvoypapou). Шесть лет Кутул владел купленным беспрепятственно, но потом случилось следующее: номику Керамарису, соседу, понравился хора- фий, и он, пользуясь авторитетом и властью тогдашнего великого друнгария Гавалы, «человеком» которого Керамарис был, насильственно вступил во владение полем и засеял его. Кутул, не имея возможности противоречить (pi] iox^cov (ivir.iKtuv), ушел к куманам[608] и при

их помощи со своей стороны прибег к насилию, захватил упряжку волов (^Euyripiov) Керамариса и увел с собою. Тот в свою очередь, очутившись в затруднительном положении, обратился к некоему Фариссею с просьбой о помощи, чтобы он отправился туда и постарался выручить упряжку, что тот и сделал. И так как не было возможности умилостивить куманов каким-то иным способом, кроме вина (ибо «род этот был привержен к пьянству так, как никакой другой»), то он вместе с Кутулом стал торговаться с ними об угощении, в результате чего было пропито целых два инер- пира. Упряжка, по-видимому, была выкуплена, и Ке- рамарис стал считать себя владельцем присвоенной земли, и с того времени до «сегодняшнего» дня владел хорафием беспрепятственно (но без надлежащего письменного документа, скрепленного крестом Кутула). Но в 1270 г. (дата, указанная Васильевским) дело было поднято на крестьянском местном суде. Со стороны монастыря Лемвиотиссы, париком которого был Кутул, явился монах Марк, со стороны Керамариса — его сын и некий Михаил Фелогос. Керамарис предъявил поддельный документ, якобы выданный ему Критиком (eyypcKpov (papoov 5f)Sev лира тоО Крг|пкоО yr.yovoq), о том, что тот продал этот хорафий Керамарису. В конце концов суд пришел к заключению, что имением должен владеть монастырь, так как Кутул был его париком, а Керамарису было объявлено, что он должен вернуть то, что было несправедливо захвачено его отцом. Справедливость, таким образом, как будто восторжествовала, но не для крестьянина Кутула: победой воспользовался монастырь.

В целом же создается впечатление, что письменный частноправовой акт (как и письменный акт вообще) выполнял свое назначение, был одним из важнейших средств доказательства в судебном процессе. Об этом

парадоксальным образом свидетельствует и такой весьма распространенный в Византии деликт, как подлог (crimen falsi), ибо именно признававшаяся процессуальным правом доказательственная сила документов толкала лиц, посягавших на чужие права (этих falsa- dori, которых Данте обрекает на вечные муки, поместив в Аду — Inferno, XXIX, 56—57), или на подделку подлинных, или на изготовление с самого начала подложных актов. Конечно, это не специфически византийское явление: длинный ряд фальсификатов (а мы назовем только самые громкие подделки), начиная от позднеантичных симмахиевых подделок через так называемый Константинов дар, Псевдо-Исидоровы Декреталии, вплоть до бесчисленных подложных документов известных и неизвестных авторов позднего средневековья и поддельных «житий», т. е. подделок, совершенных с мошенническими намерениями, из политических соображений, генеалогических амбиций, «из страсти к подражанию или из желания указать подлинные или ложные реликвии, но также из благородных побуждений»,[609] расцвечивает все средневековье.

Поэтому аіьсгітеп veri ас falsi — это одна из важнейших задач, стоящая не только перед нынешней исторической наукой, прежде всего перед дипломатикой,30 но и весьма остро беспокоившая самих современников, людей средневековья, в том числе и правоохранительные органы Византийской империи. Прежде чем рассмотреть конкретный материал византийской судебной практики по обнаружению подлогов, представляется целесообразным выяснить, как трактовался вопрос о подлоге в византийском законодательстве.