Глава 11 Семиотическая адекватность в русской религиозной философии

Религиозное видение мира необходимо для узаконения идей возможности и бесконечности, без которых нет математики.

Бирюков. 1989

Триадичность есть наиболее общая характеристика бытия.

П. Флоренский. 1990: 157

Триадический анализ восходит к Платону. В русской религиозной философии посредством триадического анализа раскрывается идея о вочеловечении Святой Троицы, о сотво- ренности человека по образу и подобию Божию (Вл. Соловьев 1992; Флоренский 1922). Андрей Белый (1991: 63) писал о Святой Троице: «Мы — в Боге родимся. Во Христе умираем. И — восстаем в Святом Духе. Три момента в познании есть Триединство. Познавательный акт отображает его». Кажется, познавательный акт не следует редуцировать до «научного исследования». Скорее, это сама богодарованная жизнь. Поэтому в русской религиозной философии триадический анализ не остается всего лишь развитием традиции, идущей от Платона.

В некоторых исследованиях (Баранцев 1989; Раушенбах 1992) заметна трудность толкования элементов триад, особенно относящихся к этике и эстетике. Например, «чувство» — слово, обозначающее особый способ соотнесения души с окружающим миром («чувствование»), сохраняет смысл не только в эстетике — «чувство красоты», но и в этике — «чувство справедливости» («переживание»). Полный смысл слова, обозначающего какую-либо составляющую триады, раскрывается только в соотнесении с двумя другими составляющими.

В своей основе триадический анализ остается пониманием, переосмыслением в правильном словесном контексте. Вследствие текучести смысла слов, триадический анализ не может привести к определенным результатам, он не имеет ничего общего, например, с математическим анализом. Строго говоря, рационалистичность триадического анализа не соответствует внелогической природе анализируемых понятий — добра, красоты, чувства, переживания и пр.

Если теоретизирование является пониманием, истолкованием, то триадический анализ представляется естественным методом семиотико-биологического исследования.

В сущности, в последнем абзаце объяснены задачи последующего изложения и даже его план. Вследствие троичности природы человека, сотворенного по образу и подобию Божию, троична его соотнесенность с окружающим миром и с самим собой в общественной жизни. Получается триада «Бог — человек — окружающий мир и общественная жизнь».

По Вл. Соловьеву (1992), каждый из трех «факторов общественной жизни» человека — «воля — чувство — мышление» — имеет своим предметом соответственно объективные «общественное благо — красоту — истину». «Волю» мы осознаем как пробуждение «духа», соотнесенного с «благом», тогда как в соотнесении с «плотью» и «истиной» «воля» осознается как «жажда знаний». Плоть организмов пространственна, как и другие объекты науки. Поэтому «знание» — это именно научное знание, а «логическая мысль», которая остается научной мыслью, в конце концов становится фактором общественной жизни. Обобществление логической мысли начинается «изучением» и завершается «претворением знаний». Если же «воля» пробуждается «душой», тянущейся к «красоте», то она охватывает нас как «вдохновение» и восхищение красотой — «чувство» столь же изначальное, что и сама бого сотворенная «красота». Чтобы сделаться фактором общественной жизни,

внутреннее чувство вдохновения должно вылиться в деятельное «творчество», которое, однако, остается и «самовыражением».

Чтобы утолить «жажду знаний», «воля» заключает свободную и даже праздную мысль в жесткие формы «логики», принуждая мысль разгадывать хитросплетения причин и следствий и решать математические задачи. Логическая мысль течет в русле логических форм, как сама собой течет река и как определяющая формула осуществляется в ряде натуральных чисел.

К услугам интуиции «логическая мысль» прибегает вынужденно, пока недостает предмета логических рассуждений — фактов и наблюдений. После того как «логическая мысль» осуществится в научном открытии, интуиции оказывается не у дел. Ее не обнаружить в описании научного открытия. Научное открытие обозначается формулой, которая состоит из знаков, имеющих определенное значение. В первую очередь, это числа и буквенные обозначения чисел. Знаками могут быть и слова, точнее словесная оболочка терминов, сохраняющих одну только информационно-познавательную составляющую смысла слов. Но пока открытие не осуществлено и интуиция не изгнана, «логическая мысль» может пользоваться триадическим смыслом слова и даже словесным смыслом числа.

«Логическая мысль» приносит плоды, пока сосредоточена на том, что пространственно и поддается определению, и это естественно: логика — это бессодержательные и чисто пространственные формы мышления (как вычисления).

Как об этом свидетельствуют Аристотель и Августин Блаженный, логика не может доказать очевидное существование течения времени, привнесенного в мир человеком. Споткнувшись о неопределимость времени, она объявляет его вообще несуществующим; между тем, это доказательство осуществлено в пространственно определенных формах логики, где заведомо нет времени.

Текущее время происходит из течения «логической мысли». Посылка и следствие, будучи перенесенными из сознания во внешний мир, преобразуются нами в причину и следствие, которые следуют друг за другом во времени.

Так называемое физическое время поддается логике постольку, поскольку оно спасиализовано эталоном «времени» и таким образом определено, как определены объекты суждений. Течение такого времени действительно напоминает называние чисел натурального ряда. В свою очередь, процессы, протекающие в физическом времени, столь же определенны, что и свойства вневременных вещей, а также чисел в математических формулах, описывающих процессы.

Собственно логическое — определимо, определенное — выражается в числах, выраженное в числах — пространственно как вещь, вещи — соотносятся в пространстве, и это называется процессом; соотнесение чисел есть соотнесение вещей, последнее же называется экспериментом. Эксперименту недоступно течение неопределяемого времени; чистый эксперимент — это полная определенность (пространственность) условий, средств (чистота реактивов, измерений) и задач, и, следовательно, результатов эксперимента. Эксперимент — это сама определенность, и потому он остается вне времени. Соответственно, истина, добываемая логикой, есть именно «научная истина, закон» или более широко научная картина мира в той его части, на которую переносится наше переживание времени.

«Воля» ничего не может поделать с законами природы, она не создает, а лишь побуждает открывать их; наука — это необходимость (Бердяев 1989). В ипостаси «жажда истины» воля безответственна перед людьми как «игра» никого не затрагивающей логической мысли. Воля ответственна перед нами в ипостаси «претворение знаний»; тогда-то и выясняется, что «воля» должна была бы стремиться к «благу».

«Претворение знаний» — это умелое удовлетворение желаний, высоких и низменных. Знание в этом случае становится «умением», а законы природы — пределами возможного. Удовлетворяя желания, мы волей-неволей затрагиваем волю других уже в сфере словесного общения: ведь слово — тоже дело.

Оценка «науки» неправомочно переносится даже на сами знания: «опасные знания», «полезные знания». Сторонней оценки скорее заслуживает не «жажда знаний», а «претворение», с неизбежностью затрагивающее интересы общества. Что же касается самооценки, то к ней мы побуждаемся совестью. Ее нет в «воле», «чувстве» и «логической мысли». Совесть — это Св. Отец, который отдал своего Св. Сына во искупление наших грехов.

Соотнесение совести с «благом» называется благодарностью, со злом — прощением, обидой или даже злопамятством. Их умственное постижение называется этикой. Этическая оценка научных открытий и художественных образов, т. е. «научных истин» и «художественной правды», не имеет ничего общего с научной объективностью и художественной выразительностью. Она колеблется между добром и злом. Если ученый воссоздает закономерную (т. е. измеренную числовыми законами) картину мира, вопрошая «что это такое?», и художник творит мир художественных образов, не вопрошая, а самовыражаясь, то интуиция добра как самоцели заставляет оценивать мир. Если наши этические переживания самоцели в своей основе есть переживание времени, то «время мера мира», как об этом заявил Велимир Хлебников.

Сторонняя этическая оценка научных открытый («полезное, но опасное открытие») — это и оценка самой науки: «только ли пользу приносит наука?». Этическая оценка художественных образов («опасная красота») есть и оценка самого художественного творчества.

«Претворение знаний» — это претворение логической мысли в числах, а затем и в вещах и процессах, осуществляемых в течении времени; ведь вещи и процессы столь же пространственны, что и числа. Спасиализация течения логической мысли в математических вычислениях продолжается в воплощении вычислений в науке и технике, вообще, в «положительной науке», в «экономическом обществе» (Вл.

В отличие от научного «исследования» «творчество» состоит в сотворении совершенно нового, чего нет в окружающем мире, и уже потому сугубо личностного: в «творчестве» личность «самовыражается». Таким сотворенным может быть то, что не подвластно неумолимым законам природы, напри- мер, «художественный образ». Если прототип литературного героя уже существует, то «художественный образ» прототипа идеален как смысл словесного текста, и следовательно создается. Таким образом, литературный герой — это «художественный образ», сотворенный по поводу реального прототипа. Литературный герой может оставаться чистым вымыслом автора, и следовательно «художественный образ» остается всего лишь бесплотным, внепространственным, как смысл письменного текста. Это обстоятельство поясняет смысл выражения «свобода художественного творчества».

Волевое «вдохновение», хотя и понуждает к творчеству, ничего не может поделать с инстинктивным «вкусом», своего рода кодексом законов (логикой) художественного «творчества». Вкус — это инстинктивное, от Бога, чувство художественной правды. Поскольку «творчество» — это свободное самовыражение чувств, постольку художник в своем творчестве остается свободным, пока полностью отдается инстинкту «вкуса», а не объективным и неумолимым «законам природы».

Если «научная истина (закон)» облачена в безличностные математические формулы и может быть переоткрыта, то «художественный образ» неповторим как личный «вкус», и следовательно как личность самого автора. «Законы природы» открываются, «художественные образы» создаются.

«Самовыражение» и «претворение знаний» — это осуществление деятельной воли, устремленной к благу.

Так называемые пространственные виды искусств (зодчество, ваяние) и временные (музыка) от универсальности слова берут: первые — зрительно воспринимаемую пространственную изобразительность логико-познавательной составляющей смысла, вторая — слышимую временную выразительность фонетической мотивированности. Первые выражают чувства в изобразительности пространственных тел, вторые изображают пространственные образы в музыкальном выражении чувств; ведь звуки — пространственны, хотя и невидимы.

Если «научные истины (законы)» могут быть общими и частными — как общее и частное понимается в логике, то «художественный образ» должен быть правдивым («художественная правда») и убедительным, как вообще убеждает правда.

Если числа и вещи (процессы), так же как «законы», соотносятся через единицу и эталоны, то «художественные образы» несоизмеримы, индивидуальны как личности самих художников: Раскольников, Печорин, Наташа Ростова...

Если ответственность ученого и испытание его совести начинаются с «претворения» научного открытия в технике и материальном производстве, то ответственность художника — это «искушение». Художник может украсить зло, облачив его в эстетически привлекательную форму, или опорочить добро. Искушая таким образом нас, художник сам подвергается ис- кушению иллюзией власти над благом. Понимание того, что «все мы — люди» и что украшение зла (эстетизация насилия) и опорочение добра опасны для самого художника, тем не менее еще не предрешает исхода самоискушения.

Искушение содержится уже в ассоциации «творчество — Творец». Как сотворец, художник искушается иллюзией равенства Творцу, хотя ограничен исключительно пространственными формами самовыражения (к ним относится и музыка). Искусство искушает художника еще больше, чем наука — ученого, потому что художник ответственен, казалось бы, за самую малость — всего лишь за художественную форму; сравним это с атомной бомбой. Своеволие — это воля, заглушившая голос совести и, следовательно, обожествившая сама себя: «Что хорошо? — Всё, что повышает в человеке чувство власти, самую власть» (Ницше 1990: 633).

Предполагает ли «художественная правда» согласие добра с красотой? В русской культурной традиции они как будто бы неотделимы и зло не может быть прекрасным. Может быть, известное замечание Ф. М. Достоевского о том, что «красота спасет мир» следует понимать в контексте традиционно русского понимания добра. Изображения мифических существ на православных соборах всего лишь курьезны и лишены химерического демонизма. Вместе с тем, европейская культура знает художественные образы по ту сторону добра и зла (Аполлон Бельведерский) и даже глубоко эстетизированное зло (Дон Жуан).

Неотделимость в слове эстетического от этического и логико-познавательного проистекает из неотделимости переживания от чувственной формы выражения и логико-познавательного содержания, т. е. формы от цели и средства. «Мысль» в соотнесении с «чувством» эстетизируется («красивая мысль», «изящное решение», «поэзия науки»), а «чувство» в соотнесе- нии с «мыслью» анализируется: «безрассудное чувство», «ненужные сентименты».

Соотнесение разных сторон духовного мира человека с разными сторонами действительности, в их числе время и пространство, требует разных знаковых систем.

Числа потому пригодны для изучения пространственных вещей и процессов, что сами пространственны. Пространственность потому определенна, что вневременна. Изучением мы называем нашу соотнесенность с миром через числа.

В словесных соотнесениях полный смысл слова заполнен нашим переживанием неосуществимости нравственного идеала. Неосуществимость нами осознается как необратимое течение времени. Поскольку полный смысл слова овременен, он выражает наше переживание времени. Осмысливаемая нами картина мира полна постольку, поскольку бесконечно переосмысление картины мира во времени «смысла смысЛЯ... Уgt;.

В биологии sensu lato использованы обе знаковые системы — слов и чисел. В общественном сознании биология sensu lato — это, прежде всего, наука, и чтобы оправдать столь высокое звание, она должна, математизируясь, раствориться в физике. Однако полное растворение невозможно. Уж если пользовать терминами науки, то нерастворимый осадок — это ненаучное натуралистское сопереживание трагедии «братьев меньших». В своей основе сопереживание вызывается натуралистским принципом «нет организма вне вида», перенесением на организмы наших представлений о жизни как противоположности смерти.

До того как зазвучали слова, в безлюдном мире осуществлялись вневременные соотнесения чисел, и среди них такие сложные соотнесения, как обмен веществ в открытых системах, соотнесения в них информационных макромолекул и историческое развитие открытых систем. Слово овременило мир. В натуралистской Книге о жизни, написанной смыслонесущими словами, открытые системы превратились в живые организмы, т. е. их существование оказалось соотнесенным с длением времени («нет организма вне вида»), и потому существование организмов стало таким же течением времени, как существование биологического организма человека.

Вместе с неподцающимся логике длением (производное от «вечности» в христианском вероучении), представляет интерес и ситуация, сложившаяся в отношениях живой природы и общества. Если мы сотворены по образу и подобию Божию, то естественно, что подобно Творцу означая мир триединым слов, мы овременяем мир подобно тому, как Слово Божие стало началом всего. Человеческое творчество — это знакотвор- чество, означение мира, подобное творчеству Бога, и тогда, следовательно, живая природа и словесная речь человека — ровесники.

Несложное рассуждение приводит к заключению, что все забираемые нами из природы ресурсы, включая чистую воду и воздух — неживые. Мы пользуемся не жизнью, а неживыми продуктами жизнедеятельности организмов и их пространственной плотью. Объектом научного изучения остается не сама жизнь, а плоть как знак жизни. Собственно жизнь природы предполагает иное соотнесение с нею — сопереживание, которое заключено в триедином смысле слова.