Глава 9 Написание звучанием

В звуке соприкасаются пространство и время.

Андрей Белый. 1910: 431

«,3рата знания" — это пять или семь видов чувств, и среди них — врата, наиболее далекие друг от друга — это слух и зрение» (Флоренский 1990: 35).

Различиям между письменным и устным означением смысла слов уделяется значительное внимание (Амирова 1977; Выготский 1956). Звучание представляется более сильным средством означения слов, нежели изображение: «Слыша звук, мы не по поводу его думаем, не о нем думаем, но именно его, им думаем... Напротив, зримое всегда воспринимается как внешнее...» (Флоренский 1990: 35).

1 2

Рис. 11. Имена фараонов Рамэеса (1) и Тутмоса (2). Последние два иероглифа в каждом картуше обозначают соответственно шив

Соотношение между звучанием и написанием поясняет история дешифровки древнеегипетской письменности Ф. А. Шам- польоном (1950). Зная наперед, что в картушах записаны имена фараонов (рис. 11), Ф. А. Шампольон вместе с тем понимал значение первых иероглифов, означавших дневное светило и птицу. Как и цифры, они понятны уже своим видом без озвучения. Однако, поскольку загадочное слово было именем, смысл написанного мог раскрыться только после озвучения иероглифов. Очевидно также, что звучание тех слов, которыми названы светило и птица на родном для Шампольона французском языке (Je soleil, V ibis), в данном случае непригодно.

Как и фигурные числа, иероглифы, например изображение Солнца, понятны своим видом, без озвучения. К озвучению Ф. А. Шампольон прибег для того, чтобы пространственные знаки смогли обозначать нечто иное, нежели понятное для каждого из нас значение.

Искомое иное — это имя собственное, обозначение индивидуальности звуками. Вследствие единственности, даже са- кральности обозначаемой индивидуальности (Леви-Брюль 1999), у имен нет синонимов и вообще полисемии. Имя звучит как музыкальный образ, а в музыке звучание остается самоценностью вроде имени.

Поэтому хотя имена часто и переводимы, однако не пе- реозвучиваются, пока применяются по прямому назначению. В переводе женское имя Виктория («победа») становится обычным словом, потому что переозвучено. Наоборот, любое фигурное число остается уникальной фигурой с неограниченным разнообразием звучащих имен.

Звучание имени и изображение фигурного числа индивидуальны, завершены и представляются противоположностями, как неизменяемое временное звучание и застывшее вневременное изображение. Они сходны тем, что их значение и смысл могут быть поняты без «истолкования» другими словами и числами. Каждое из них означает вечную и завершенную «абсолютную единственность» — личность, число. Они глубоко отличны от обычных слов, смысл которых пребывает в соотнесениях слов, и «аморфен», открыт и принципиально незавершаем. Обычное слово ради сохранения смысла изображается и озвучивается по-разному в различных языках.

Смысл обычных слов, как полагают лингвисты, заключен не в письменных знаках (фигурах), а извлекается из их звучания (Грановская и соавт. 1981). Речение, озвучение письменных знаков, как могло бы показаться, это овременение, переоз- начение пространственного — временным, и без овременения смысл письменных знаков понять невозможно.

Вряд ли это так, переозначение письменных знаков звуками всего лишь усиливает их выразительность.

Прежде всего, звук остается пространственным знаком, звуковыми волнами. Они фиксируются в структуре магнитной ленты. Значит, звуки — то же, что вещи, а следовательно и числа. Строго говоря, все собственно знаки — пространственны, выражение «пространственные знаки» — плеоназм. Если вещи —: все те же числа (их конкретное значение зависит от выбранного нами эталона), то любые знаки суть числа. В свою очередь, звуковые волны — это пространственное соотнесение чисел, такое же, как другие формы движения.

Так называемое время, которое требуется для пространственного означения, — то же время, что присутствует в уравнениях механики. Так называемое время, требуемое для усвоения значения знаков (чтение и внимание, обдумывание), — это то же время, которое требуется для протекания нейрохимических процессов в органах чувств и в центральной нервной системе. В обоих случаях соотносятся предсоотнесенные числа-знаки и числа-нейропептиды.

Все органы чувств воспринимают только пространственное: изображение, звуковые волны, световые волны неодинаковой длины (цвет), молекулы запаха, температуру, механическое раздражение и пр. Поэтому все органы чувств могут быть использованы для знакового общения и служат основой для создания языка (Вандриес 1971).

Итак, записанные цифрами числа представляются чисто пространственными знаками. Но они могут быть записаны словами и озвучены. В свою очередь, знаки словесного текста, — письменного и устного, фиксируются в числах или других несловесных знаках, что и составляет суть машинного перевода.

Получается сложное переплетение разных означений с двумя формами значения — словесным смыслом и значением числа. Выход из этого лабиринта указывает здравый смысл.

Прежде всего, содержание проблемы письменных и акустических знаков заключено в смысле слов.

Обучение ребенка счету, рисуночное, на листе бумаги, остается речением: «Сколько будет одно яблоко и еще два яблока». Это — не столько вычисление, сколько переименование, соотнесение слов как в толковых словарях: «Что такое три яблока? — Это одно яблоко плюс два яблока».

Если Ф. А. Шампольон вид знаков имени переозначил их истинным звучанием, то для ребенка звучание слов мы пере- означаем их изображениями вроде фигурных чисел: переозначение пространственного — пространственным.

Обучение счету в пространстве рисунка состоит в отвлечении от конкретности яблок и других пространственных вещей и подмене их изображениями вроде фигурных чисел, обозначающих любые предметы (неограниченная «смысловая возможность» — Лосев 1994). Обучение нацелено на усвоение абстракции внепространственной математической точки, обозначаемой, однако, пространственным знаком; но разобраться

в этом противоречии, понять смысл подмены без помощи слов невозможно.

Действительно, как без помощи слов мы можем объяснить, а ребенок понять, что математическая точка — это пространственное обозначение внепространственного смысла слова «местоположение». Значит, действительно, невозможно математическое мышление, не оформленное полностью в словах (Адамар 1970); следовательно, обучение счету возможно благодаря спасиализуемосщ, означаемое™ какой-то части смысла слов.

С помощью слов можно понять словесный смысл чисел, однако невозможно на языке чисел объяснить смысл слов. Воистину, в начале было Слово...

По-видимому, как способ означения, звучание слов старше звучания чисел, словесная речь старше вычислений и смысл слова старше величины числа. Иное произошло в истории письменное™.

И ныне существуют бесписьменные культуры. Тем не менее, издревле, с неолита, для обозначения количества служили простейшие знаки (Фролов 1974; Menninger 1970; Smaltzer 1970). В первую очередь именно числам потребовалась спа- сиализация поначалу чисто словесного смысла числа (как в процессе обучения счету) в зрительно воспринимаемых пространственных знаках.

Числа предназначены к спасиализации тем, что небольшие количества без особой натяжки отождествимы с зарубками на кос™, дереве, камне, с такими мелкими предметами, как семена, камешки — это еще одно свидетельство предсуществования чисел, наконец, с пальцами и вдавленнями на глине. Замененные впоследствии более удобными для записи привычными цифрами, подобные пространственные знаки понятны уже своим видом и озвучиваются ради общения; но современные привычные и удобные цифры почти утратили изначальную изобразительность. Что же касается словесной письменности, то она возникла в виде пиктограмм и развилась в иероглифы, — всё это знаки, родственные цифрам (Иоганесс 1979).

Что теряют и что приобретают слова вне родной стихии звука, в пространственной письменности? Чего лишаются и что приобретают в озвучении числа, имеющие чисто пространственное предназначение?

Очевидно, что будучи так или иначе спасиализованы в письменности, слова приобрели возможность служить средством отдаленной коммуникации, числа же будучи озвучены, обрели возможности слов в межличностном общении. Труднее оценить потери.

Написанные слова вместе со звучанием теряют прямую звуковую изобразительность и выразительность, мало доступную письменным знакам. Выразительность обычной словесной речи усилена интонациями и модуляциями голоса, непосредственно не отобразимыми в письменном тексте: теряется музыкальность индивидуального человеческого голоса.

Значит, проблема письменного и звукового означения распадается по меньшей мере надвое: означение информации и выражение чувств. Соответственно, смысл слова распадается по меньшей мере на две составляющие: познавательную (источник информации как пища для логического ума), и эстетическую, выражающую и вызывающую чувства.

Совершенные звукозаписывающие устройства в состоянии записать, спасиализовать тончайшие оттенки человеческого голоса, стирая таким образом различие между звуком и письмом. Значит, наши внепространственные чувства выражаются и вызываются пространственными знаками.

Отрыв музыкальной чувственности от информативности последовал в бессловесной инструментальной музыке. Только благодаря синестезии и всеобщей связи органов чувств (Герасимова 1995) музыка ассоциативно вызывает в нашем сознании информирующие нас пространственные образы (ощущение формы, цветовосприятие, «Рассвет на Москве-реке», «Карнавал животных» и пр.). Синестезия и ассоциации основаны на пространственности невидимых нами звуков. О пространственности музыки свидетельствует следующее.

Так же как речь, звучание музыки наделено дискретным ритмом, континуальной мелодичностью и гармонией (континуальным созвучием дискретных звуков). В них нетрудно узнать свойства вещей и пространства: дискретное количество, континуальная целостность и соразмерность, а также пространственности чисел — величина, целостность и симметрия. Поэтому неудивительно, что звуки музыки могут служить предметом научного математического анализа (Ма- рутаев 1990).

Невозможно логически доказать или опровергнуть, что этические переживания могут вызываться одной лишь «чистой красотой» музыки. Невозможно потому, что мы наполнены личными этическими переживаниями, которые не могут быть заключены в этически нейтральные общепонятные формы логической мысли. Логика всего лишь бесстрастно, как бы со стороны, анализирует глубоко личностные переживания.

Скорее, музыка будит в нас этические переживания потому, что они находят в красоте музыки подобающее эстетическое оформление; вместо словесной информации о переживании — эстетическое выражение переживания. Даже глубокому горю мы находим эстетически совершенную форму выражения (Примечание 16).

Между тем, в обычных словах на виду остается информационная составляющая смысла. Потому мопю бы показаться, что она одна и вызывает этические переживания. Бессловесная инструментальная музыка свидетельствует о том, что этическая составляющая слов может выражаться и звучанием: ведь звучание слов обладает свойствами музыки.

Из обычного делового общения мы, зачастую сознательно, изгоняем любые проявления чувств и переживаний, как мешающие обмену объективной информацией и ее логическому обсуждению. Этой цели служит синонимия, щадящее по смыслу словоупотребление. Этому помогают и несловесные средства общения. В повседневном, преимущественно информационно-деловом общении, менее заметна роль музыкального звучания слов, выразительно-чувственных вследствие внепро- странственности — в действительности иллюзорной, звука.

Таким образом, в сравнении возможностей пространственных знаков, акустических и письменных, обнаруживается присутствие третьей, этической составляющей полного смысла слова (рис. 12).

А. П. Журавлевым (1981) показано, что существует эстетическая и этическая мотивированность звучания информационной составляющей смысла слов. Фонетическая мотивированность — это выражение нашего отношения к отдельным звукобуквам, переносимое в звучание слов и таким образом выражающее наше чувственное отношение к смыслу слов. Например, по А. П. Журавлеву, звукобуква «Ш» среди прочих получила у наших соотечественников высшие оценки по признакам «плохой», «тихий», «низменный», «страшный», «тусклый», «шероховатый», «темный». В нашем сознании эти эпитеты вызывают не только образ шипящей змеи (изобразительность звука, информация), но и выражают этическое переживание и эстетическое чувство, оценку образа змеи (выразительность).

Фонетическая мотивированность вынуждает нас волей- неволей выражать чувства и переживания в звучании даже таких слов, к значению которых мы сохраняем более или менее нейтральное отношение: шествие, шесть и пр. Выразительность здесь явно не нужна, излишня; однако для контекстного значения подобных слов звучание может оказаться уместным: «шествие призраков».

Вследствие внепространственности, в действительности иллюзорной, звуки могут быть наполнены внепространствен- ными же чувствами и переживаниями. Разумеется, причины даже непроизвольных восклицаний, смеха и плача могут служить предметом логического обсуждения, интуитивных догадок и этической оценки; но так же, как музыка, звучание непроизвольных восклицаний и обычных слов служит, прежде всего, для выражения чувств и переживаний. И если звуки сами по себе чувственны, то в озвученных названиях даже, казалось бы, нейтральных вещей, в какой-то мере выразится наше чувственное, пусть даже неуместное и неадекватное отношение к ним.

Музыка — это иллюзорно временное выражение чувств и переживаний в пространственных (в действительности) звуках. Мы не видим их, и потому они кажутся нам внепро- странственными. В музыке наши внепространственные чувства и переживания, невидимые и неосязаемые, получают кажущееся нам адекватным внепространственное же выражение. Этим всё ограничивается в музыке. Но в словесной речи чувственность звучания слов переносится на информационную составляющую смысла слов, которой обычно нет в музыке. Иногда между этими двумя составляющими устанавливается согласие («шипение змеи»), иногда такого согласия может не быть (нейтральная информация о «шести»). Так или иначе, звучание выражает наши чувства к информации, заключенной познавательной составляющей смысла произносимого слова.

Возможно, этим объясняются более богатые возможности речения по сравнению с письмом. Благодаря интонациям и паузам, звучание может информировать полнее, чем письменный текст. Глубже, чем прочитанный «про себя» текст, звучание слов может выразить эстетическое отношение и этическую оценку информационному содержанию слов; в устных словах содержится прочувствованная и переживаемая информация.

В свою очередь, соприкасаясь с информационной составляющей, этическая и эстетическая составляющие сами становятся информацией — о чувствах и переживаниях. Информация заключена в таких словах, как «совесть», «красота» и пр.

Однако логический смысл этих слов не есть ни переживание, ни чувство, и для анализа их логического смысла достаточно одной логики.

Переживания, называемые «совестью», остаются вечной ценностью. В отличие от чисто эстетических ценностей, они не подвержены капризам вкуса и зигзагам общественного мнения, не поддаются давлению со стороны средств массовой информации.

Столь же неизменным остается и этическое переживание нравственного долга и недостижимости нравственного идеала. В течении повседневной жизни это переживание остается внутренним признанием того, что мы принимаем вечные ценности вместе с непостижимой вечностью. Она может именоваться и доением, неподвижным временным состоянием. Во всяком случае, этическая составляющая смысла слов сопряжена с вечностью. Поэтому соприкасаясь с ней через этическую составляющую, претендуют на вечность и две другие составляющие смысла слов.

Эстетическая форма пространственна в прямом смысле вследствие знаковой природы искусства. Это справедливо и в отношении музыки. Однако, в соприкосновении с этическими ценностями, эстетическая форма утрачивает переменчивость и текучесть. В глубоком согласии с вечными ценностями эстетическая форма выливается в образ вечности, например, материнской любви в образе Владимирской Божьей Матери. Не только в слове, — в искусстве, перефразируя Андрея Белого, пространство соприкасается с вечностью.

Соприкосновение с вечностью имеет последствия и для информационной составляющей смысла. Нейтральная, казалось бы, информация, предмет логического размышления и даже научного исследования, оценивается. Она получает оценку как добро (зло), и притом независимо от эстетичности формы выражения.

Переживание, чувствование, изучение — это соединенные в слове три разных соотнесенности человека с окружающим миром и с самим собой: этическая, эстетическая и логическая. В свою очередь, между собой они соотносятся как цель, форма и средство. Смысл слова триедин (рис. 12) и ов- ременен нашим этическим переживанием. Поэтому естественно, что овременена и словесная картина мира.

Вследствие триединства полного смысла слова, его составляющие большей частью не различаются по отдельности: мы пытаемся логически размышлять о чувствах и переживаниях, интуитивно понимаем смысл переживаний, переживаем

Рис. 12. Триединый смысл слова, три способа соотнесения человека с внешним миром и самим собой, триадичность души

чувства и мысли, восхищаемся стройностью законов природы и т. д.

информация наука понимание, логика

совесть

религия

переживание

эстетическое ЧУВСТВО искусство чувствование

Соответствует ли иллюзорно временное звучание устной речи временной природе триединого смысла? Отчасти такое соответствие — иллюзорное — достигается.

Слова устной речи — это комбинации немногих — не более 100 (П. Кузнецов 1966) звукоразличимых фонем. Фонемы осуществляются в ряде различных звуков, так же как мелодия состоит из тонов той или иной гаммы (Трубецкой 1960). Поскольку каждый звук речи, оставаясь в разных звуковых окружениях, длится, он аккомодируется (Крушевский 1883) и как бы прорастает в соседние звуки, в свою очередь окрашиваясь ими. В результате звучание речи представляется не только непрерывным, но и цельным как музыкальная фраза, как само течение времени.

Действительно, вслушаемся в речь на совершенно незнакомом нам языке: несмотря на вынужденные и интонационные паузы, ее звучание представляется непрерывным, как музыка и пение птиц, как течение времени.

Невидимость звуков делает их пригодными для выражения внепространственных чувств и переживаний. Непрерывность звучания речи позволяет означить аморфность и текучесть словесного смысла. Прерывность смысла в непрерывном звучании речи, т. е. обособленность смысла отдельных слов и фраз, искусственна. Она обнаруживается нами благодаря грамотности. В письме прерывность смысла подчеркивают синтаксические структуры, однако их почти нет в устной речи (Зиндер 1987).

Из этого основного противоречия между исходной непрерывностью звучания речи во времени и вторичной прерывностью письма в пространстве проистекает проблема правописания, почти отсутствующая в математическом языке чисел.

Смысл отдельных слов целен и непрерывен. Он не локализован в моментах звучания, выделяемых дикретными эталонами (секунда, доли секунды и пр.) и поэтому неизмеряем. Столь же целен, непрерывен и неизмеряем смысл, возникающий в соотнесениях слов — фразах, предложениях, текстах, речах. Хотя их смысл и может быть полностью извращен при выпадении отдельных, в первую очередь так называемых ключевых слов, и многие слова имеют чисто нормативное значение, однако и извращенный смысл по-прежнему целен и непрерывен как само время. В отличие от звучания, у смысла нет начала, середины и конца. Он в соотнесении слов текста и, тем не менее, не распадается на смысл отдельных слов. «Язык — поток сознания, полное слияние прерывности и непрерывности...» (Лосев 1982: 195).

В письме (речении) мы нечаянно создаем иллюзию дискретности триединого смысла текста тем, что последовательно одно за другим, пишем (называем) отдельные слова, каждое из которых имеет собственный внеконтекстный смысл. Сходным образом, называя дискретные числа натурального ряда и понимая это как течение времени, мы нечаянно создаем иллюзию дискретности времени.

Но если триединый смысл даже отдельного слова остается во времени и непрерывен и целостен как само время, то столь же целостен и непрерывен общий смысл речи и текста: не может же цельный смысл состоять из дискретных смыслов отдельных слов.

Сходным образом, невозможно сложить непрерывное время движения из дискретных эталонов спасиализованного времени. Цельностью, непрерывностью и неизмеряемостью триединый смысл соответствует интуитивно понимаемому времени.

Смысл и время целостны, в них нет начала, середины, конца. Мы оцениваем логический смысл слов как «широкий», «узкий», «глубокий», называем этические переживания и эстетические чувства, выражаемые словами, как «острые», «высокие», «чистые», «светлые», «горячие»; но не существует эталона для определения этих «аморфных» количеств и величин, как не существует эталона собственно времени.

Слова, включая словесные названия чисел, рисуют не только картину чисто пространственного вневременного мира, существовавшего до человека и поддающегося логическому научному осмыслению; в словах заключено наше этическое переживание мира и самопереживание, которых не существовало до человека.

Наши словесные рассуждений о «времени» содержат только тот смысл, который заключен в словах (не в числах), и потому смысл слова «время» наполнен нашими чувствами и переживаниями. Действительно, слова сотворены нами и уже поэтому очеловечены, их смысл нами не только изучается,, но еще и чувствуется и переживается. Переживания и чувства действительно заключены в нас самих, и хотя выражаются и вызываются знаками, сами по себе невидимы и неслышимы.

Поскольку смыслонесущие слова сотворены нами и нами же воспринимаются, они наполнены нравственным переживанием неосуществимости нравственного идеала в течении времени, соотносимым с вечностью. Поскольку нравственные переживания привнесены в мир человеком, привнесенным следует считать и время.

Движение, перемещение и любые пространственные изменения предосуществлены как обычное вычисление. Они остаются пространственным и вневременным соотнесением пространственных конечных вещей-чисел, К таким соотнесениям относятся процесс обмена веществом и энергией, протекающий в открытых системах, их повседневное функционирование, мутагенез, процесс отбора и вызываемое им эволюционное развитие открытых систем.

Перенося на функционирующие открытые системы наше человеческое представление о жизни, мы переносим на них и наше представление о течении времени, соотнесенном с вечностью. Таким образом открытые системы овременяются, т. е. становятся живыми организмами. Этот перенос — всего лишь осуществление принципа «нет организма вне вида»: ведь в природе только вид имеет потенциально бесконечное знаковое существование, напоминающее вечность.

Вместе с тем, вид — это своего рода открытый и непро- читываемый до конца текст, смысл которого состоит в том, что сосуществующие организмы причастны к жизни своим знаковым существованием.

Картина мира переживается в триедином смысле слов и овременена в той мере, в которой смысл слова овременен нашим этическим переживанием течения жизни, соотнесенного с вечностью. Собственно научная, числовая картина мира, рисуемая физикой, на первый взгляд свободна от наших переживаний. Однако она сохраняется такой лишь до той поры, пока мы не осмысливаем числовую картину мира, как звездное небо в названиях созвездий; и для этого требуются слова. Язык чисел и язык слов связаны между собой через словесный смысл числа (рис. 10).

Полный смысл слова неопределим, как неопределимо время, и жив, пока мы понимаем смысл слов; вне жизни нет ни смысла, ни времени. Необходимо понимать, чувствовать и

переживать «смысл слов», чтобы размышлять о «смысле жизни». Интуитивно ясно, что, размышляя о смысле жизни, мы переживаем недоступность вечности в быстротекущем времени жизни.

В этом тезисном изложении мысль снова возвращается к тому, что различия между двумя знаковыми системами не сводятся к различиям в способах означения. За ними угадываются коренные различия между пространством и временем. Через звучание слов мы всего лишь «соприкасаемся» со временем.