ЗНАЧЕНИЕ ФИЛОЛОГИЧЕСКИХ ТРУДОВ Д. И. ФОНВИЗИНА В ИСТОРИИ РУССКОГО ЛИТЕРАТУРНОГО ЯЗЫКА

1.

Впервые более или менее развернутая оценка значения творчества Фонвизина в истории русского литературного языка была сделана П. А. Вяземским. Но Вяземский не столько стремился объективно разобраться в достоинствах и недостатках языка великого сатирика, сколько всеми силами пытался доказать, что до Карамзина русский литературный язык развивался в рамках ломоносовских традиций и никто ке сделал ничего существенного для его преобразования.

Таким же образом рассуждал и Я. К. Грот, который писал: «Фонвизин и Крылов начали, сами того ие подозревая (курсив мой. — А. Г.), важное дело усовершенствования письменного языка, но в свое время остались незамеченными и не оцененными на этом поприще»[148].

Утверждая, будто Фонвизин усовершенствовал русский литературный язык «без сознания», «сам того не подозревая», Вяземский и Грот были явно несправедливы.

Правда, Фонвизин не оставил нам каких-либо специальных работ, в которых последовательно и пространно излагал бы свои взгляды на русский литературный язык и пути его развития. Фонвизин оыл прежде всего писатель, а не ученый-филолог. Но было бы совершенно неправильно считать, что в своей литературно-языковой практике Фонвизин не руководствовался никакими общими теоретическими соображениями, что он двигался ощупью и вышел на магистральный путь развития русского литературного языка случайно, «по одной счастливой оригинальности таланта».

Уже с конца 60-х годов, то есть с того периода , который можно считать началом серьезной писательской и переводческой деятельности

Фонвизина, он начинает уделять пристальное внимание вопросам языка своих произведений, стремится теоретически осмыслить и обосновать выбор той или иной манеры выражения, того или иного «слога».

Круг вопросов, затронутых в предисловии к «Иосифу», остается в основном в границах проблематики, связанной с литературно-языковой теорией и практикой классицизма, но стремление выйти за эти границы здесь налицо. В конце 60 — начале 70-х годов это стремление в творчестве Фонвизина еще не претворилось в действительность, IIO убеждение, что «слог должен быть такой, какового мы еще не имеем», определило пути дальнейших поисков Фонвизина и привело его в кои • це 70 — начале 80-х годов к решительному разрыву с традициями клас- сицизма и обращению к «простому российскому языку», к «языку обыкновенных разговоров» в самых разнообразных по жанрам прозаических произведениях, в том числе и публицистических[150].

В письме к сестре из Парижа от апреля 1778 г. Фонвизин писал: «Сегодня открылось в Париже собрание, называемое: Le rendez-vous de la Rcpublique des lettres et des arts. Господа ученые почтили меня приглашением, и я после обеда туда еду. Они хотят иметь меня своим корреспондентом» (2,449). А в следующем письме содержится такое интереснейшее сообщение' «...в заведенное нынешним годом собрание, под именем Le rendez-vous des gens des lettres, прислали ко мне ин- витацию, так же как и славному Франклину, который живет здесь министром от американских соединенных провинций Он, славный английский физик Магеллан и я были приняты отменно хорошо, даже до того, что на другой день напечатали в газетах о нашем визите. Вы увидите в газете имя мое, estropie по обычаю, и посмотрите, сколько в Париже вседневных забав.

К сожалению, содержание парижского выступления Фонвизина о русском языке до сих пор остается неизвестным[151]. Но сам факт этого выступления очень значителен. Даже если оно было не заранее подготовленным докладом, а импровизацией, все равно оно не могло не быть плодом серьезных размышлений и обобщений. Сообщение Фонвизина относится ко времени, когда русский литературный язык переживал один из самых сложных и интенсивных периодов своего развития, и, надо думать, Фонвизин рассказывал в Париже не только о структурных свойствах русского языка, но и о проблемах взаимоотношений и взаимодействия «славенского» и «российского» языков в литературе, о создании слога, «какового мы еще не имеем» и т. д. Но главное даже и не в содержании выступления Фонвизина. Важнее всего следующее. В годы, когда в России не только светские «вертопрахи и вертопрашки» не хотели признавать иного языка, кроме французского, но и некоторые авторитетные писатели начинали скептически относиться к возможностям русского языка и пытались, пренебрегая исторически сложившимися национальными ресурсами, искать источник его обогащения и обновления в стилистической культуре языка французского (что несколько позже нашло наиболее яркое выражение в деятельности Карамзина и его «школы»),— в эти годы Фонвизин во Франции выступает с сообщением о свойствах русского языка и его сообщение получает признание видных деятелей французской культуры. Выступление Фонвизина свидетельствует не только о глубоком патриотизме этого «из перерусских русского», по выражению Пушкина, писателя. Оно свидетельствует и о том, что Фонвизин хорошо понимал, сколь значительная роль в национально-демократическом развитии русской литературы принадлежит русскому литературному языку.

И еще одно обстоятельство необходимо отметить. Парижское сооб щение Фонвизина о русском языке было сделано как раз в то время когда создавались знаменитые «Письма из Франции», язык которых отражает решительный поворот Фонвизина от языковых традиции классицизма, от попыток обновить и усовершенствовать старый «ела венский» язык к созданию литературного языка действительно нового типа, максимально сближенного с «живым употреблением» в его самом демократическом понимании и в то же время неотрекающегося «от приобретенного в течение веков» и не чуждающегося новых западноевропейских влияний[152]. То, что автор «Писем» во время их создания размышлял О русском ЯЗЫК? и выступал с докладом или сообщением на эту тему, лишний раз опровергает наивное представление, будто Фонвизин в поисках новых путей развития и усовершенствования русского литературного языка действовал «без сознания» и нашел эти новые пути, «сам того не подозревая», по счастливой случайности

2.

В 1783 г. в журнале «Собеседник любителей российского слова» (ча - сти I, IV и X) Фонвизин опубликовал «Опыт российского сословника». Существует мнение, что «Сисловник» был написан в 1782 г.[153]. Но есть данные, позволяющие считать, что Фонвизин продолжал работу над словарем синонимов по крайней мере до начала 1784 г. и что подготовленные им материалы были опубликованы в «Собеседнике» не до конца. В письме к Е. Р. Дашковой от 22 января 1784 г. Фонвизин сообщает: «Теперь пишу сословии к и, в исполнение вашего повеления, поспешу прислать несколько артикулов к вашему сиятельству» (2, 498). Здесь, конечно, речь не могла идти о тех «артикулах», которые появились в X части «Собеседника'', так как эта часть журнала 26 января уже вышла в свет. Кроме того, не имело смысла посылать Дашковой то, что было опубликовано. В письме к О. П. Козодавлеву, написанном не ранее февраля 1784 г.

Письма к Дашковой и Козодавлеву, на наш взгляд, достаточно убедительно свидетельствуют о том, что Фонвизин продолжал работу над «Сословником» и после того, как последние из опубликованных в «Собеседнике» словарных статей были сданы в редакцию журнала. Таким образом, к списку не опубликованных при жизни Фонвизина и до сих пор не обнаруженных его сочинений следует отнести и часть «Опыта российского сословника».

В том виде, в каком он появился в «Собеседнике», фонвизинский «Опыт российского сословника» представлял собой прежде всего по литическую сатиру, а не лексикографический труд. Тем не менее, он имел, конечно, определенное лингвистическое и — шире — филологическое значение.

Первое обстоятельное исследование «Опыта российского сословника» принадлежит А. Галахову[155], который отнесся к работе Фонвизина довольно придирчиво. В «Сословнике» он стремился подчеркнуть, прежде всего, недостатки, «погрешности», которые, по его мнению, «заключаются или в смешении слов однозначащих с подобозначащи- ми и церковнославянских с русскими, или в произвольных и неопределенных толкованиях»[156]. Упрек в смешении слов мог бы быть справедливым лишь в том случае, если бы Фонвизин в «Сословнике» указывал, что такие-то слова являются «однозначащими», а такие-то — «подо- бозначащими», такие-то — церковнославянскими, а такие-то — русскими, и при этом ошибался. Но у Фонвизина нет и намека на подобную квалификацию слов.

помещение в один синонимическим ряд слов церковнославянских II русских. Упрек в «произвольных и неопределенных толкованиях» ток же легко сделать, как трудно обосновать. Совершенно очевидно, что как теперь, так и двести лет назад значения слов и их оттенки не могли пониматься и толковаться всеми и во всех случаях одинаково. Та ким образом, теоретические установки А. Галахова сами страдают очевидными «погрешностями». И не случайно, очевидно, он, указывая в общем виде на недостатки «Сословника», не приводит при этом ни одного конкретного примера.

Как показал А. Галахов, источником для ряда словарных статей «Сословника» Фонвизина послужил «Словарь французских синонимов» Жирара[157]. Из 32 статей («артикулов», как выражался Фонвизин) «Сословника» 9 представляют собой почти дословный перевод соответствующих статей словаря Жирара (Робкий, трусливый. — Полно, довольно. — Проступок, вина, преступление, злодеяние, грех. --- Помогать, пособлят.ь, вспомоществовать, давать помочь. — Совершить, докончить, прекратить. — Правота, правосудие. ¦— Всегда, непрестанно. — Влюбленный, любовник, любитель. — Мир, тишина. покой) и еще 9—переделки из словаря Жирара (Обманывать, пролш- ниватъ,проводтпъ. • - Основать, учредить, у становить, устроить.

• Понятие, мысль, мнение. — Низкий, подлый. —Ленивый, праздный
• Суевер, ханжа, пустосвят, святоша, лицемер. — Писец, писатель, сочинитель, творец. — Животное, скот. — Ревность, ревиование). На основе этих сопоставлений А. Галахов сделал совершенно неправильный вывод, будто фонвизинский «Сословншс»— труд «вовсе не оригинальный»[158], хотя сам же признавал, что заимствования Фонвизина у Жирара «касаются преимущественно общей части синонимики, то есть определений, толкований значения слов», а «в частных разъяснениях он уклоняется ит образца» и оперирует «речениями языка русского представляющего свои особенности, которые объясняются только характером народной жизни или складом народного ума»[159]. Если учесть что около половины «артикулов» фонвизинского «Сословника» являются вообще вполне оригинальными, то тенденциозность позиции А. Галахова станет совершенно очевидной.

Естественно, что современные исследователи стремятся подчеркнуть в первую очередь своеобразие и самобытность «Сословника», при этом некоторым из них тот факт, что Фонвизин в ряде словарных статей следовал словарю Жирара, представляется, очевидно, «предосудительным» и поэтому замалчивается[160]. Между тем ориентация на ино странный источник в подборе некоторых синонимических рядов по существу очень мало влияла на конечный результат работы (ведь в итоге выстраивался ряд русских синонимов), но в то же время явно облегчала первый шаг в новом и трудном деле. Имея в виду иноязычно-русские и русско-иноязычные словари XVIII в., В. В. Виноградов писал; «Поиски русских соответствий иностранным словам приводили к более глубокому пониманию значений и оттенков русских слов. Устанавливались национальные русские формы лля выражения понятий, выработанных западноевропейскими языками»[161]. Это высказывание вполне применимо и к «Сословнику» Фонвизина.

Показательно, что Ломоносов, который в черновых набросках к «Российской грамматике» наметил более 30-ти синонимических словарных рядов2, в некоторых из этих рядов для уточнения и более полного выявления значений русских слов, помещает слова латинские, немецкие и французские. Например: «Rumor, слава, поговорка, речь, молва, выговор. Vemveifi. Aussprache»[162]; «Угомонио. Укромно. Commode»*.

«Опыт российского сословника» уже во времена А. Галахова был фактом истории русского литературного языка и русской филологической науки. Принципиальная ошибка А. Галахова заключалась именно в отсутствии исторического подхода к труду Фонвизина. Тем более неправомерно анализировать «Сословник» с позиций современного языкознания и, в частности, теории лексической синонимии. Кроме того, неправомерен и узко лексикографический подход к «Сословнику». При его изучении надо учитывать нс только состояние и проблематику русской филологической науки, по и состояние и проблематику русского литературного языка во второй половине XVIII в.

Фонвизин в своем понимании синонимов, или «сослов», по его терминологии, исходил из того, что сходство двух слов не может быть полным и абсолютным. Подчеркнув этот момент, Н. М. Гомон далее пишет: «В «Опыте российского сословника» Фонвизин поэтому обращает внимание читателя не столько на сходство синонимов, на «главную идею», объединяющую два или несколько слов в одну синонимическую статью, сколько на тонкие, иногда вне контекста неуловимые синонимические различия»[163]. Действительно, из 32 словарных статей «Сословника» только 6 содержат определение общего значения входящих в статью синонимов, но и в этих статьях основное внимание уделяется не сходству, а различию «сослов»; В этом отношении наблюдения

Н.              М. Гомон совершенно правильны.

Однако неправильно было бы полагать, что понимание синонимов как слов лишь сходных, но не тождественных по значению ведет свое начало в русской филологии от «Сословника» Фонвизина. На самом деле такое понимание синонимов было весьма распространенным во второй половине XVIII в. Даже наиболее активный оппонент Фонвизина по работе над Словарем Академии Российской, И. Н. Болтин, хотя и выступал против фонвизинского термина «сослово». в принципе толковал и понимал синонимы так же, как и Фонвизин. В своих «Замечаниях» Болтин писал: «Синонимы же хотя имеют между собою и великое сходство, а паче по первому на них воззрению, но обретается между их различие, больше или меньше чувствительное, при тщательном рассматривании знамснования и употребления их, каковы суть: дурак и глупец у бес и черт, проницательный и прозорливый, храбрый и мужественный, нахал и похабный, смелый и дерзновенный, гляжу и смотрю и проч.»[164]. Показательно, что Фонвизин в письме к О. К. Козо- давлеву ничего не пишет по поводу этого высказывания Болтина, следовательно, оно но вызвало у него возражений.

Пристальное внимание Фонвизина к различиям в значении и употреблении синонимов также не находит полного объяснения в одном только понимании сущности синонимии, поскольку само возникновение той трактовки «сослов», которая содержится в «Сословнике», нуждается в объяснении. Очевидно, наблюдаемые в «Опыте российского сословника» приемы и принципы истолкования синонимов возникли не в процессе абстрактных научных размышлений, а в процессе осмысления и обобщения собственной практической писательской деятельности и в результате наблюдений над языком писателей —современников Фонвизина. Самое пристальное внимание к живому — раз - говорному и литературному — употреблению языковых явлений отличает все филологические высказывания и труды Фонвизина.

Во второй части «Собеседника любителей российского слова» было помещено «Послание к господам издателям Собеседника от Любосло- ва». Автор послания сообщал свои возражения «касательно стройности мысли и расположения слов»[165] в произведениях, опубликованных в первой части журнала. Часть замечаний Любослова касалась «Сословника»: В следующем же номере «Собеседника» Фонвизин ответил своему критику.

В одном из своих замечаний Любослов писал: «Учредить, установить, устроить, в одинаком принимаются смысле: напр, можно сказать учредить, установить, устроить порядок. Синонимы изобретены на тот конец, чтоб попеременно употреблять в пространных сочинениях одно и то же значащие слова, а не для превращения оных в другой смысл»[166].

Фонвизин отвечал на это следующее: «Не спорю, что в некоторых местах сии глаголы можно употреблять без разбору; но гораздо больше случаев, а особливо в важных и рассуждением наполненных сочинениях, где сии глаголы один вместо другого употреблены быть не могут. Господину критику думается, что буде надобно цвет зеленый, то всякий зеленый цвет хорош. Нет, часто бывает весьма нужно подобрать тени оного, чтоб удовольствовать глаза приятным видом; но разум, душевное наше око, может ли быть доволен, когда мысль изображена словами, не выражающими всю ее тонкость?

«Синонимы изобретены на тот конец, чтоб попеременно употреблять в пространных сочинениях одно и то же значащие слова, а не для превращения оных в другой смысл». Сие рассуждскис господина критика жалко слышать. Уже давно решено философами, что одно и то же значащих слов нет на свете. Как же быть им изобретенными на тот конец, чтоб в пространных сочинениях употреблять их попеременно? Если станем рассматривать, в чем состоит сходство синонимов, то найдем, что одно слово не объемлет никогда всего пространства и всей силы знаменования другого слова и что все сходство между ними состоит только в главной идее. Неужели многословие составляет и зоб илис языка? ІІ какое было бы его дурацкое богатство, если б десять или больше слов изображали в нем одну только идею? Тут память бы лишь тщетно обременялась. Тут один бы слух чувствовал разность в звуке слов, но разум не вкушал бы никакого удовольствия, не ощущая ни силы, «ни точности, ни пространства, ни тонкости, каковые могут иметь человеческие мысли. Судя по такой критике, я думаю, что если б г. критик был повар, то б, конечно, в большой обед поставил он с одним кушаньем блюд тридцать» (I, 237—238).

Процитированная часть ответа Фонвизина на критику Любослова наиболее важна и показательна. Тезис, что сходство между синонимами «состоит только в главной идее» и что «одно слово не объемлет никогда всего пространства и всей силы знамспования другого слова», раскрывается здесь в очевидной связи с литературной практикой, с общими требованиями к литературному языку. Не случайно Фонвизин начинает свои возражения ссылкой на употребление синонимов «в важных и рассуждением наполненных сочинениях». Синонимы трактуются как одно из важных выразительных и изобразительных средств литературного языка. С их помощью литературный язык получает возможность не просто передать мысль, но и выразить «всю ее тонкость», «силу», «точность» и «пространство». При этом от языка требуется изобилие выражаемых мыслей, а не слов: «Неужели многословие составляет изобилие языка? И какое было бы его дурацкое богатство, если б десять или больше слов изображали в нем одну только идею?». Это важнейшее во всей концепции Фонвизина требование краткости и точности литературного выражения будет несколько позже особо подчеркнуто им и в «Начертании для составления толкового словаря славяно-российского языка».

Несомненно, от практических задач усовершенствования литературного языка отталкивается Фонвизин и тогда, когда стремится как можно точнее определить возможности сочетания слов в тексте. Различия в значениях синонимов объясняются и уточняются примерами их употребления, наглядным показом возможностей их сочетания с другими словами. Например: «В звание определяют, чином жалуют. сапом облекают» (І, 22У); «Говорится: писец исправный», писатель древний или новый, сочинитель знаменитый, творец славный» (1,234); «Слово любитель не принадлежит до любовной страсти. Так же смешно было бы сказать: он ос любитель, как: он любовник наук и художеств» (1,235); «Впрочем, слово любезный относится к одним людям, а милый и к пещам неодушевленным. Говорится; ему не милы ни чины, ни деньги, по нельзя сказать: ему ни деньги, ни чины не любезны» (там же)

В современной специальной литературе отмечается, что филологи

XVIII—XIX вв. при исследовании синонимических отношений уделяли пристальное внимание этимологии слов. При этом называется и имя Фонвизина. Так, Е. А. Иванникова пишет: «Многие синонимисты прошлого (например, русские синонимисты Д. И. Фонвизин, Н. М. Ибрагимов, П. Ф. Калайдович, французский синонимист аббат Рубо) считали, что устанавливать различия между синонимами необходимо на основе корней слов и их древних значений, на основе производных слов, и старались практически осуществить эти положения. При описании синонимических рядов слов они стремились указать на происхождение синонимов и использовать эти сведения при определении смысловых различий между ними»[167].

Действительно, Фонвизин при всяком удобном случае стремится обнажить этимологическую структуру слова и с помощью этого приема разъяснить и уточнить его значение. Например, доказывая, что слово ум имеет более широкое значение, чем разум, Фонвизин пишет: «Впрочем, производимые от ума и разума глаголы, кажется, могут решить, которое из сих слов важнее. Кто умеет, тот всеконечно разумеет, но не всякий тот умеет, кто разумеет» (I, 232).

Показательны и такие объяснения значений слов: «учредить значит привести вещи в такой порядок, чтоб каждая была на своей чреде (курсив здесь и в других примерах мой. — А. Г.); установить есть не что иное, как определить уставы или правила, по коим в деле следовать; устроить разумеется распорядить вещи так стройно, чтоб развращение до них не прикоснулось» (I, 224); «Сумасброд никогда ие следует рассудку^ с которого сбрел» (I, 225); «Пустосвят полагает святость в одной пустоте» (I, 230); «Положенное на мере достижение какого-нибудь вида или цели называется намерение»(I, 234); «Тот влюблен, кто в сердце своем страсть любви ощущает» (I, 235); «Все то создание, которое имеет душу живу, называется животное» (там же).

Однако раскрытие этимологической структуры слова не является у Фонвизина только научным приемом исследования «сослов». В гораздо большей степени оно отражает литературно-языковую практику как самого Фонвизина, так и других писателей второй половины XVIII в., которые нередко в произведениях различных жанров прибегали к разного рода каламбурным этимологическим сближениям и сопоставлениям как одному из выразительных языковых средств[168]. На каламбурах построены многие вопросы и ответы «Всеобщей придвор - ной грамматики», их много в «Бригадире» и «Недоросле», они встречаются в художественной прозе и в письмах Фонвизина. Например «Город Кинешма подпала под сей несчастный жребий. Лишь только Язвин в него прибыл, казалось, что в неги сама язве, ворвалаея» (По веств. мнимого глухого и немого; 2,15); «Княгиня... Никто из детей моих на отца не походит, походят на тех друзей, кои к нам вседневно ходили» (Разговор у кн. Халдиной; 2, 72); «...Директор, господин Гладкой, поступил с нами нельзя глаже» (Письмо к сестре от 18/29 сент. 1777 г ; 2, 412—413) и т. п.

Каламбурная игра слонами не была, конечно, единственным источником и единственной целью этимологического и словообразовательного подхода к синонимам. Значение его было гораздо шире. Раскрытие морфологического строения и этимологических связей синонимов помогало осмыслить богатство словарного состава русского литературного языка, увидеть многообразие значений и оттенков, выражаемых различными словообразовательными средствами, понять родство многих на первый взгляд неродственных слов, то есть в конечном НТО ге способствовало осознаннЪму и внимательному отношению к слову как важнейшему элементу литературного языка. Поэтому Фонвизин так последовательно настаивал и на этимологической (словопроизвод ной) структуре Словаря Академии Российской.

Рассматривая «Опыт российского сословника» Фонвизина в аспекте истории русского литературного языка нельзя не обратить внимания на тот факт, что из 32 опубликованных словарных статей только в •трех можно найти синонимы, заметно различающиеся по стилистической окраске. Это статьи, в которых рассматриваются следующие, синонимические ряды:

Сумасброд, шаль, невежда, глупец, дурак;

Несчастие напасть беда бедствие*

Суевер, ханжа, пустосвят, святпоъиа, лицемер.

Но и в этих рядах мы не найдем наиболее яркого и заметного для второй половины XV111 в. противопоставления «высокого», «славонского» и «низкого», просторечного. Соотношение таких слов, как, с одной стороны, невежда, бедствие, лицемер и, с другой стороны, сумасб род, шаль, дурак, напасть, пустосвят, святоша может быть квалифицировано скорее как соотношение слов книжных и разговор ыых.

Что же касается всех остальных синонимических рядов, представ ленных в «Сословнике», то они весьма единообразны по своей стилистической «нейтральности» и лишь изредка имеют в своем составе слова, отличающиеся книжной окраской (чувствование, злодеяние, предать забвению, ревнование).

Стилистическая «нейтральность» объясняемых в «Сословнике» синонимов особенно заметна на фоне стилистического разнообразия синонимических рядов, которые записывал Ломоносов в черновиках к «Российской грамматике».

Здесь выделяются записи со словами явно просторечного и «простонародного» характера, например: «Он сам сквозник, пройдоша, дока»; «Связен, проворен, удал, поворотлив, юрок, верток, ухватчив, дюж, убореп, крут, вертлив, ттоспешлив, цепок, досуж, вертлян»; «Чать будет, никак будет. Вослибо будет. Может быть будет»[169]. К ним примыкают записи, имеющие в своем составе диалектизмы: «Буря, непогода, погода, пыль. NB. Местное знаменование»; «Морская отнога, залив, губа, рукав, курья»[170].

С другой стороны, Ломоносов записал несколько рядов синонимов преимущественно «славенских» или старинных книжных, например: Жертвы, требы, капище, требище, божница; Стараюсь. Пекусь. Тщусь. Ищу; Клик, восклицание, воскликновение; Колена, племена, роды, языки[171].

Наконец, можно указать большие синонимические ряды, содержащие слова очень широкого стилистического диапазона — от просторечных до «славенских»: «Печаль, кручина, скука, тоска, грусть, уныние, скорбь (печален, уныл, прискорбен), сокрушение. Печалюсь, кручинюсь, скучусь, тоскую, грущусь, унываю, скорблю, сокрушаюсь, болезную»; «Чорт, враг, сатана, бес, лукавой, князь воздушных, адский князь, князь тьмы, тиран геэнский, супостат»; «Шелты, чары, чародейство, волшебство, волхование, чародеяние, колдовство.. Чернокнижие. Слова. Заговор, порча, знахарство. Присушить. Обаянство, Вра- чебство»; «Отмеїцу, отметаю, отвергаю, откидываю, отбрасываю, отметаюсь, отвергаюсь, отпираюсь, отрицаюсь, отрекаюсь»4.

Ожидать в «Сословнике» Фонвизина диалектизмов было бы, конечно. напрасно. Фонвизин родился в Москве и почти всю жизнь провел в старой и новой столицах. Диалектизмы были ему чужды, их практически нет в языке его произведений. Но что касается просторечия и «славянизмов», то они находятся в языке Фонвизина в изобилии, и поэтому вполне закономерен вопрос: почему же эти лексические слои почти не отразились в «Сословнике»? Можно, конечно, предположить, что это объясняется очень небольшим объемом «Сословника»: если бы он был более обширным, включал бы в свой состав больше разнообразных по семантике и сферам употреблекрія срінонрімрічєских рядов, в него могло бы попасть и просторечие и «славянизмы». Но это спра - ведливо лишь отчасти. Ведь и многие из тех сршонимичєских рядов, которые представлены в «Сословнике», могли бы быть дополнены стилистически окрашенными компонентами. Например, ряд обманы- ватъ, промачивать, проводить можно было дополнить такими выражениями, как дурачить, водить за нос, которые неоднократно встречаются в сочинениях Фонвизина; ряд совершить, окончить, прекратить хотя бы словом содеять и т. п.

Фонвизрін знал и употрсолял в своих произведениях явно оолыпе синонимов, чем поместил в «Сословнике». На это обратила внимание в своей диссертации Н. М. Гомон. По ее мнению, это объясняется сатирическим характером «Сословника»: Фонвизрін поместил в него только те синонимы, которые соответствовали его сатирико-обличительным замыслам1. И это объяснение не лишено оснований. Однако оно объясняет лишь количественную неполноту синонимических рядов, но не объясняет специфики их качественного состава. Почему, например, Фонвизин почти пе использует в «Сословнике» просторечия — ведь оно как нельзя более подходит для сатиры? Да и «славянизмы» нередко выступают в сочинениях Фонвизрша в сатирической функции, но и их очень мало в «Сословнике».

Главная причина стилистической «нейтральности» синонимических рядов «Сословника» заключается в нормализаторских устремлениях его автора. В 80-е годы Фонвизиным была отчетливо осознана идея унификации, идея выработки единых общенациональных норм русского литературного языка. В соответствии с этой идеей он решительно отказался в своих произведениях от использования «высокого» стрь ля (который был ярко представлен в фонвизинской публицистике 70-х годов) и обратился к тем языковым ресурсам, которые заключало в себе «общее языка употребление». Элементы «елавенекие» и просторечные продолжали играть в языке Фонвизина весьма существенную (но уже новую) роль, однако основное внимание писателя все более и более сосредоточивалось на тех пластах лексико-фразеологических и грамма- тртчбскріх средств, которые бьілрі лрппепы резко выраженной экспрес- с рів ной окраски.

В соответствии с этим Фонвизин в «Опыте российского сословника» избегает резких стилистических противопоставлений и делает основной упор на показ разнообразных и тонких различий в значении и употреблении «нейтральных», широко используемых слов.

Хотя словарный материал «Сословника » очень скромен по объему, значение этого первого опыта описания русских синонимов было немалым. Не будучи специально лингвистическим трудом, «Сословник» тем не менее поднимал важные и актуальные для того времени вопросы не только узко лексикографического, но и более широкого, филологического плана. «Сословннк» обращал внимание читателей на словарное богатство «простого российского языка», на тонкие различия в значении и употреблении широко известных, обычных, «повседневных» слов, вскрывал смысловые и этимологические связи между словами, нацеливал на внимательное отношение к слову, показывал богатейшие выразительные возможности русской лексики. Кроме того, нельзя забывать (хотя об этом обычно как раз и забывают), что в 1783 г. появление российского (а не «славенского») «сословника» было само по себе фактом достаточно знаменательным.

3.

Во второй части Словаря Академии Российской было опубликовано «Известие Академии», в котором сообщалось об участии академиков в работе по составлению Словаря. О Фонвизине было сказано следующее:

«Денис Иванович Фонвизин сообщил Академии слова, с букв К и JI начинающиеся и выбранные им из Летописца Архангелогородского; участвовал в составлении правил, коих держаться надлежало в сочинении Словаря»[172].

Роль Фонвизина в создании Словаря здесь явно преуменьшена (в 1790 г., когда писалось «Известие», писатель был в жестокой опале). На самом деле Фонвизин не просто «участвовал в составлении правил, коих держаться надлежало в сочинении Словаря», но был если не единственным, то по крайней мере главным автором «Начертания для составления толкового словаря славяно-российского языка»[173]. Затем, когда Академия, утвердив сначала «Начертание», приняла вскоре после этого замечания И. Н. Болтина, которые по существу разрушали все задуманное Фонвизиным стройное здание Словаря, он написал О. П. Ко- зодавлеву письмо в защиту «Начертания» и сумел в итоге добиться принятия Академией всех его наиболее важных, принципиальных положений. Таким образом, роль Фонвизина в определении теоретических основ и структуры Словаря, а также в разработке приемов толкования слов была исключительно большой, совершенно, несравнимой с ролью любого другого из академиков.

Но важен не столько сам по себе тот факт, что Фонвизин явился главным теоретиком Словаря Академии Российской, сколько то, какие именно идеи, какие взгляды на русский литературный язык, пути его развития и роль в этом процессе писателей и ученых и шире — общества и его установлений легли в основу предложенных Фонвизиным «правил, коих держаться надлежало в сочинении Словаря».

Внимание исследователей, занимавшихся историей создания Словаря Академии Российской, обычно привлекала дискуссия между Фонвизиным и Болтиным, особенно тот круг вопросов, который затронут в письме Фонвизина к Козодавлеву в защиту «Начертания». Добросовестные выписки из «Замечаний» Болтина и письма Фонвизина, снабженные необходимыми пояснениями, были сделаны М. И. Сухомлиновым[174]. Последующие работы отличаются таким же фактографическим характером[175]. В них остается невыясненной общая, принципиальная основа разногласий между Фонвизиным и Болтиным, не определяются общие теоретические предпосылки и требования, с которыми Фон визин подходил к Словарю. Невнимание к общим принципам построения Словаря Академии Российской приводит некоторых авторов к ошибочным толкованиям. Так, Т. М. Турову позиция Болтина, требовавшего включить в Словарь все без исключения провинциальные слова, представляется передовой, прогрессивной, направленной на борьбу «за народность языка», а позиция Фонвизина, считавшего, что диалектизмы можно допускать в Словарь лишь со строгими ограничениями,— нуждающейся в оправдании[176]. Между тем «Замечания» Болтина, если рассматривать не отдельные из них, а всю их совокупность, свидетельствуют не о борьбе за народность языка (заметим кстати, что Т. М. Туров борьбу за народность языка понимает весьма упрощенно — как борьбу за диалектную, «простонародную» лексику в составе литературного языка), а о том, что их автор имел довольно смутное представление как о специфике лингвистических толковых словарей вообще, так и о наиболее острых вопросах развития русского литературного языка во второй половине XVIII в., на которые должен был ответить Словарь Академии Российской.

Столкновение взглядов Фонвизина и Болтина было столкновением взглядов опытнейшего и талантливейшего писателя, отлично владевшего языком и прекрасно его понимавшего и к тому же имевшего опыт лексикографической работы[177], со взглядами дилетанта, столкновением стройной системы теоретических положений с негативными критическими замечаниями, непрочно связанными представлением о словаре как о книге, которая должна включать в себя все известные слова, объяснять все обозначаемые ими понятия.

Фонвизин в «Начертании» не только наметил контуры будущего словаря как толкового нормативного словаря современного литературного языка, но и определил принципы отбора и описания слов, которые должны были обеспечить создание словаря именно такого типа. Можно подумать, что в этом нет большой заслуги, поскольку необходимость создания большого научного словаря родного языка живо ощущалась во второй половине XVIII в. в писательских и научных кругах[178] и Российская академия считала своей важнейшей и первоочередной задачей именно создание такого словаря. Однако ясного понятия о том, каким конкретно должен быть этот словарь, у большинства академиков, несомненно, не было. Об этом свидетельствует судьба фонвизинского «Начертания». Приняв его без всяких принципиальных замечаний, Академия затем столь же легко приняла «Замечания» Болтина, содержащие диаметрально противоположные фонвизинским предложения по многим важнейшим вопросам, а после разъяснений Фонвизина в письме к Козодавлеву вновь вернулась к ранее утверж- денному плану[179]. Это говорит о том, что среди членов Российской академии нс было никого, кто мог бы проявить такое же глубокое понимание общего направления и принципов составления словаря, как Фонвизин. Единственный из академиков, кто в этих вопросах проявил равную фонвизинской активность, Болтин, внес в Академию такие предложения, которые могли не только коренным образом изменить направление, но и вообще погубить все дело создания словаря, так как беспредельно расширяли его объем. Очевидно, именно это последнее обстоятельство и было осознано академиками прежде всего и определило их окончательное решение.

Таким образом, уже одно то, что Словарь Академии Российской был намечен и в конце концов осуществлен как толковый нормативный словарь современного литературного языка, является огромной заслугой Фонвизина (который не употреблял, конечно, терминов «нормативный» и «литературный», но явно ориентировался на соответствующие им понятия).

«Начертание для составления толкового словаря славяно-российского языка» отличается строгой логической последовательностью, краткостью и ясностью изложения.

В соответствии с общей идеей словаря прежде всего определяется «выбор слов и речений». Указывается, что «не должны иметь в словаре места»:

1. «Собственные имена людей, городов, морей и проч.»;
2. «Все те названия технических наук, художеств и ремесл, кои, не находясь в собственном употреблении, мало известны и одним только ученым, художникам и ремесленникам сведомы»;
3. «Все неблагопристойные слова и речения»;
4. «Все те иностранные слова, кои не вошли еще в такое употребление, чтоб объяснение их в российском словяре необходимо было нужно»;
5. Диалектизмы, «провинциальные неизвестные в столицах слова и речения», исключая те из них, «кои силою и красотою могут служить к обогащению российского языка»;
6. «Все длинные пословицы и присловицы, ибо оные особливый словарь составить могут» (I, 240—241).

Очень может быть, что этот перечень включал еще и «слова старинные, вышедшие из употребления», которые названы в числе слов, «кс»и к составлению языка не способе гізуюі » и потому исключаются, в

предисловии к Словарю Академии Российской1. Дело в том, что до нас не дошел ни автограф, ни какой-либо список «Начертания». Единственный известный его текст—это текст, опубликованный П. А. Вяземским в книге о Фонвизине. Текст этот очень неисправен, в нем явно не хватает нескольких строк (а скорее всего — целого листа) в статье 4-ой, можно предполагать и некоторые другие неточности и пропуски. Из протоколов Академии известно, что 11 ноября 1783 г., когда Фонвизин впервые прочитал «Начертание», Дашкова возражала против исключения из словаря «славенских слов неупотребительных», но не была поддержана членами Академии[180]. Поэтому вполне логично предположить, что в тексте «Начертания», представленном Фонвизиным в Академию, предлагалось не включать в словарь и слова «славенские неупотребительные» или «старинные, Еышедшие из употребления».

В противоположность Фонвизину, Болтин мыслил себе будущий словарь скорее как энциклопедический, чем как лингвистический. В своих «Замечаниях» он писал: «Под именем толкового словаря разумеется такая книга, в которой находится не только о всех словах, именах и речениях, но и о вещах, теми речениями означаемых, достаточное истолкование»[181]. Из такого понимания задач словаря и вытекают предложения Болтина включить в него все собственные имена; названия государств, столиц, «знатнейших» городов, рек, морей и пр.; все названия, употребляемые в науках, художествах и ремеслах; все областные слова без изъятия. «Все таковые речения, — пишет Болтин,— хотя не повсеместно употребляемые, но могущие для всех вообще быть некогда потребны к сведению, должны в словаре иметь место. Под именем словаря разумеется такая книга, в которой не одни отборные и употребительные, но и всякородные слова, то есть добрые и худые, низкие и благородные, употребительные и неупотребительные (кроме неблагопристойных токмо) помещены быть имеют право»[182].

Фонвизин отлично понимал несостоятельность исходной позиции Болтина. В письме к Козодавлеву читаем: «Г. сочинитель примечаний делает в одном месте дифиницию Толкового словаря и, вмещая в него все то, что только может вместиться в пространнейшую энциклопедию, выводит заключение, «что словарь наш наименован толковым, а

в «Начертании» не видит он намерения, чтоб таковым его сделать». На сие скажу, что Российская академия поручила комитету сделать «Начертание» Толкового словаря не наук и художеств, но славяно-российского языка» (I, 257—258).

Отношение к словарю как к некоему универсальному справочнику по существу снимало для Болтина проблему отбора словарного материала. Для Фонвизина же эта проблема была главнейшей, так как именно с отбора «слов и речений» начиналась нормативная направленность словаря.

Той же разницей в понимании назначения словаря объясняется и спор об аналогическом (алфавитном) или этимологическом (словопроизводном) построении словаря. Для Болтина решающим аргументом было удобство пользования словарем-справочником, поэтому он ратовал за алфавитный порядок. Для Фонвизина было важнее, чтобы словарь способствовал осмыслению структуры и богатства «славянороссийского» языка как величайшего национального достояния, поэтому он предлагал и отстаивал словопроизводный порядок. «Сей порядок, — писал Фонвизин в «Начертании», — весьма полезен для определения языка, ибо чрез оный открывается первробразность, происхождение и сложение слов» (I, 246). Внимание к этимологической структуре слова последовательно отражается и в других формулировках «Начертания», например: «Сохранение правописания нужно для того, чтоб не закрылись совсем следы произведения и сложения слов» (I, 241); «Буде оно (слово —А. Г.) сложное и упущением одной или нескольких букв первообразное его так скрыто, что не всякий добраться может, то надлежит сказать, из чего оно сложено; например: полтора сложено из пол и вто- рый» (I, 242). В этих высказываниях продолжается и углубляется линия, намеченная в «Опыте российского сословника».

Для второй половины XVIII в. научно-аналитическое направление словаря было, без сомнения, важнее и нужнее, чем справочно-фактографическое. Принятый Академией но предложению Фонвизина этимологический порядок словаря вполне соответствовал его общему характеру и назначению.

Те положения «Начертания», которые не вызвали возражений со стороны Болтина, не привлекли пристального внимания исследователей. Между тем они важны и интересны как сами по себе, так и как компоненты обшей концепции Фонвизина по вопросам структуры и назначения «Толкового словаря славяно-российского языка».

Заслуживают внимания предложенные Фонвизиным принципы толкования значений слов.

«Удобнейший к сему способ,— читаем в «Начертании»,— составляют сослова (sinonim). Надлежит к каждому слову приписать столько сослов, сколько найти можно; но при сем примечается, что сослова не заключают в себе с точностию одинакового смысла и что не всегда одно за другое употребляться может» (I, 243). Подбор синонимов к каждому слову должен был не только разъяснять и уточнять его значение, но и подчеркивать словарное богатство русского языка, раскрывать его большие литературно-творческие возможности.

После синонимов должно следовать объяснение значений слова. При этом Фонвизин настоятельно подчеркивает, что объяснять в первую очередь надлежит «точный» (первичный) и «собственный» (прямой) смысл слова, а смысл «распространенный» (вторичный) и «метафорический» (переносный) «присовокупляется, яко следствие и зависимость от первого» (1,244). В этом частном требовании отражается общий принцип этимологической структуры словаря.

В «Начертании» значительное внимание уделяется метафорическому, переносному употреблению слов, в котором усматривается один из основных источников словарного богатства и выразительных ресурсов литературного языка. Фонвизин подчеркивает: «Надлежит великое приложить старание к объяснению сего метафорического смысла, составляющего главное обилие языков, которое без размножения слов достигнуто. Однако ж до изображения толь великого числа идеи можно приметить, а особливо в стихотворных и витийственных сочинениях, что весьма многие слова употребляются в них в метафорическом смысле и что собственный разум сих слов почти всегда означает нечто чувствительное... Впрочем, как метафорическое знаменование слова не всегда столько определено и ограничено, чтоб не могло оно получить некоторого распространения по мере ума и воображения сочинительства, то из сего следует, что на словарь строго взыскивать не можно» (I, 244).

Особое внимание к объяснению значений слов посредством синонимов и к переносному употреблению слов свидетельствует о стремлении представить словарный состав языка не как простой перечень «слов и речений», но как живую функционирующую систему. Автор «Начертания» справедливо считал, что в толковом словаре должно не только указываться значение слова, но и разъясняться его употребление. Это увеличивало практическую ценность словаря.

По мысли Фонвизина, необходимо «при каждом слове различить:

1 -е) Славянское ли оно, например* вещати; или российское, например: говорить.

2. е) Буде слово чужестранное, то какое, например: аминь еврейское, фмозофия греческое, карандаш татарское и проч.
3. є) Буде оно сложное..., то надлежит сказать, из чего оно сложено» (1,242).

Таким образом, предусматривается характеристика слов с точки зрения их происхождения. Эта характеристика должна следовать сразу после характеристики грамматической. Далее следует объяснение значений слов, после чего «надлежит различить слова, употребляемые в разговорах, от слов, в писании только употребляемых; слова, слышимые в благородных беседах, от тех, кои язык черни составляют; слова, начинающие стареться, от слов, вновь вводимых и проч.» (I, 244), Как видно, здесь предлагается характеристика слов с точки зрения сфер их употребления и исторической перспективы.

Обращает на себя внимание продуманность расположения характеристик слова в словарной статье. Происхождение слова указывается сразу после грамматической характеристики, так как оно не зависит от значения. Значение же может зависеть от происхождения, или удобно разъясняться указанием на происхождение, поэтому объяснение значений слова следует после указания на его происхождение. В разных своих значениях слово может выступать и в разных сферах употребления и иметь неодинаковые исторические перспективы, поэтому соответствующие характеристики следуют после объяснения значений.

Но еще более замечательно другое: в системе характеристик слова не предусмотрены пометы, указывающие па принадлежность слов к одному из трех стилей: «высокому», «среднему» или «низкому». Это не случайно. В 80-е годы учение о трех стилях, которое и в середине XVIII в. полностью не соответствовало особенностям функционирования и развития русского литературного языка, вступило в очевидное противоречие с литературно-языковой практикой. Оно активно опровергалось в творчестве наиболее крупных русских писателей и, в частности, самого Фонвизина. Автор «Начертания» несомненно сознавал, чти учение о трех стилях относится ко вчерашнему дню русской словесности, а если и захватывает отчасти день сегодняшний, то уж никак не может относиться к дню завтрашнему. Идея унификации, целостности, общенационального единства литературного языка, которая отразилась уже б выборе словарного материала для «Опыта российского сословника», еще более ощутимо проявилась в ¦•Начертании». Блестящий писательский талант и тонкое «чувство языка» не могли не подсказать Фонвизину, что стилистическая принадлежность слова зависит от стилистической системы языка и если нет четкого противопоставления «высокого», «среднего» и «низкого» стилей (а такое противопоставление в лучших образцах русской литературы второй половины XVIII в. явно разрушалось), то не может быть и четкого противопоставления «высоких», «средних» и «низких» слов. Отсюда отказ от умозрительных тройственных разграничений в словаре и стремление учесть объективные признаки слов, связанные с их происхождением и употреблением. Квалификация слова как «славенского» или «российского», как употребляемого «в писании только» или «в разговорах», в «благородных беседах» или «простым народом» давала возможность определить уместность или неуместность этого слова в том или ином тексте, в той или иной ситуации, но в то же время не закрепляла его за какой-то одной определенной разновидностью языка.

К сожалению, предложенная Фонвизиным система характеристик слова впоследствии была нарушена. Большинство академиков полагало, что оценки слов в словаре должны основываться на предписаниях Ломоносова, изложенных в «Предисловии о пользе книг церковных в российском языке». Поэтому к фонвизинской системе помет были еще добавлены пометы, призванные указывать на принадлежность слова к одному из трех стилей. В предисловии к Словарю Академии Российской читаем:

«Наконец, присовокуплены, где нужда требовала, избранные примеры и для показания различия слогов, где и какое слово употребляется, приведены примеры славянороссийские, то есть из книг церковных и лучших писателей светских, чрез что означается употребление их в высоком и красном слоге.

Для определения же других слогов особливо замечены слова сла- венские. вышедшие из употребления, вводимые вновь, употребляемые в обыкновенных разговорах и простым народом»1. Нетрудно увидеть, что в этой формулировке вопросы принадлежности слова к тому или иному стилю смешиваются с вопросами происхождения, исторической перспективы и социальной дифференциации слов. Но главное в том, что нашедшие в Словаре практическое применение стилистические пометы, с помощью которых составители пытались определить слова как «высокие», «средние» или «низкие», не только не были последовательны и точны, но и оказались более или менее актуальными лишь па самое короткое время. Вышедшее в 1806—1822 гг. второе издание Словаря Академии Российской уже не имело «того живого теоретического и практического значения, как нервооригинал»[183]. Главная причина этого — основанные на учении о трех стилях и к началу XIX в. безнадежно устаревшие стилистические оценки слов.

Лексикографические проблемы, поднятые в «Начертании» и развитые в письме к Козодавлеву были теснейшим образом связаны с такими стержневыми проблемами истории русского языка, как проблема соотношения литературной и разговорной разновидностей языка, как проблема социальной дифференциации языка, как проблема унификации и нормализации литературного языка, как проблема исторической изменчивости стилевой системы литературного языка. Наряду с этими общими проблемами в «Начертании» был затронут один частный, но для второй половины XVIII в. принципиально важный вопрос — о краткости и ясности литературного выражения.

Фонвизин пишет, что объяснение значений слов следует делать «внятно, точно и сколь возможно кратко, ибо тут краткость помогает ясности. Когда необходимость велит изъяснить идею посредством других сторонних, то стараться надобно, чтоб число сих последних было как можно меньше. Не краткость темноту производит, но худой выбор в идеях и худой в оных порядок. Тот кратко и внятно изъясняется, кто сказывает что одним словом и таким образом, каким сказать должно. Хорошие математические объяснения неоспоримо свидетельствуют, что краткость не только ясности не уменьшает, но весьма ей способствует» (I, 243). Требование ясности и краткости выражения объясняет, почему Фонвизин предлагал не включать в словарь «длинные пословицы и присловицьг», почему так настоятельно рекомендовал объяснять значения слов с помощью синонимов, почему призывал «великое приложить старание к объяснению... метафорического смысла, составляющего главное обилие языков, которое без размножения слов достигнуто», почему задавал риторический вопрос: «Неужели многословие составляет изобилие языка?».

По справедливому замечанию Г. П. Макогоненко, требование ясности и краткости выражения «Фонвизин реализовал в своей прозе. Тем самым его проза объективно противостояла прозе Карамзина и устремлялась навстречу будущему—Пушкину и его требованиям краткости и «нагой простоты» прозы»[184].

Устремленность навстречу будущему отличает и всю деятельность Фонвизина по разработке теоретических основ Словаря Академии Российской. Значение этой деятельности до сих пор явно недооценивается. Идеи Фонвизина не только отразились в общей направленности и структуре Словаря, который в лексикографии был не менее замечательным явлением, чем «Российская грамматика» Ломоносова в грамматической разработке русского языка. Эти идеи послужили отправным этапом и во многом определили направление академических дискуссий по вопросам составления словаря, а в связи с этим — и по вопросам функционирования и развития русского литературного ЯЗЫК5, В этих дискуссиях принимали участие все крупнейшие писатели и ученые того времени. Эти дискуссии не могли не иметь большого значения для русской словесности, но они еще ждут своих исследователей.

Среди материалов, подготовленных Фонвизиным для журнала «Друг честных людей, или Стародум», есть «Письмо от Стародума», помеченное «Москва, февраля... 1788 года». Это письмо замечательно совершенно ясной и определенной постановкой вопроса о связи развития литературного языка с развитием общества, о значении общественных факторов в функционировании и эволюции литературного языка.

Дерзко и смело выступая против лицемерного самовластья Екатерины II Фонвизин пишет: «...размышлял я, отчего имеем мы так мало ораторов? Никак нельзя положить, чтоб сие происходило от недостатка национального дарования, которое способно ко всему великому, ниже от недостатка российского языка, которого богатство и красота удобны ко всякому выражению. Истинная причина малого числа ораторов есть недостаток в случаях, при коих бы дар красноречия мог показаться. Мы не имеем тех народных собраний, кои витии большую дверь к славе отворяют» (2. 64). Ораторский публицистический стиль, считает Фонвизин, не может успешно развиваться и совершенствоваться, если «дар красноречия в одних похвальных словах ограничен» (там же), но «российское витийство» приобрело бы большую силу, если бы ему было открыто широкое общественное поприще (2, 65). По мнению Фонвизина, существенную роль в развитии и усовершенствовании русского литературного языка должна сыграть Российская академия. Причем Фонвизин имеет в виду не только академические словарь и грамматику, но и общую организующую роль Академии в движении русской словесности: «...установление Российской академии..., конечно, много споспешествовать будет к образованию и обогащению российского слова. Слышу я, что Академия упражняется в составлении российского лексикона и грамматики. Без сомнения, сей труд будет весьма полезен; но, кажется мне, что, между тем как Академия сим занимается, может она... дать упражнение и тем российским писателям, кои не суть члены Академии. Она может, по примеру подобных в Европе установлений, задавать ежегодно материи к витийственным сочинениям, награждая победителя в красноречии и возбуждая тем соревнование между писателями... Можно также задавать и материи нравоучительные, словом, упражнять писателей во всех родах сочинений и тем возвращать российского слова богатство, красоту и силу» (2, 65).

Мысли Фонвизина, касающиеся проблем функционирования и развития русского литературного языка, интересны и значительны. Они безусловно нуждаются во внимательном изучении и справедливой оценке. Правомерно ли, что все, даже самые незначительные и мельком оброненные замечания Карамзина о русском языке давным-давно уже собраны, систематизированы, прокомментированы и вот уже сто лет кочуют из статьи в статью, из книги в книгу и служат основанием для самых широких обобщений, а о филологических трудах Фонвизина даже не упоминается во многих исследованиях по истории русского литературного языка второй половины XVIII в.?