Вырождение потебнианства (Концепция И. П. Лы скова)
В кругу потебнианства тенденция к синтетическому охвату языковой структуры, к распылению грамматики в сфере семантики осложняется наивным психологизированием и антиисторическим смешением разнородных языковых явлений.
Все эти черты присущи работе И. П. Л ы с к о в а «О частях речи» . Рассматривая слово как целостную структуру, в которой органически объединены морфологические, синтаксические и «семасиологические» формы, Лысков справедливо обрушивается на «формалистов» фортунатовской школы за механическое отсечение «синтаксических» форм от «несинтаксических» и доказывает спаянность всех формальных значений слова с «вещественными». Например, несинтаксическая форма сравнительной степени с принудительностью требует родит, падежа. Напротив, синтаксическая форма падежа связана с колебаниями вещественного значения. Ср.: принесите мне хлеба и цена хлеба поднялась. В обоих примерах взята одна форма род. пад. — хлеба. «В первом примере эта форма вносит изменение в объём представления: вместо целого представления о хлебе имеется представление только о части — ломте, куске и т. д. Во втором — объём остаётся неизменным» (8). Эти соображения внушают Лыскову мысль, что «формы можно разделить на формы с сильным и слабым синтаксическим значением, и наоборот — с слабым и сильным вещественным значением». «Очевидно, — заключает Лысков, — что на основании деления, строго разграничивающего форму, нельзя построить никакой классификации. Прежняя классификация, принадлежащая Аристотелю, должна остаться в силе, но она должна быть обоснована не только морфологически, но также синтаксически и семасиологически» (8). Отсюда у Лыскова вырастает семасиологическая классификация частей речи, опирающаяся на систему Овсянико-Куликовского, но гораздо более произвольная и запутанная. Присоединяясь к утверждённому в русской грамматике ещё Ломоносовым делению частей речи на знаменательные и служебные, Лысков констатирует: «Не все знаменательные части речи равно сильны по своей знаменательности». По убывающей знаменательности они располагаются в следующем порядке: 1) «На первом плане следует поставить конкретные имена существительные: дом, стол, шум и т. д.». 2) «Ко второй категории относятся признаки предметов, отвлечённые от конкретного представле-ния». Почему-то сюда зачисляются не только отвлечённые существительные и прилагательные, но и все глаголы, которые, будто бы, полную конкретность получают только через сочетание с существитель-ным: летит аэроплан, летит птица, летит муха и т. д. (однако ср. стемнело, морозит, вижу, видишь, говорят и т. п.). 3) «К третьей категории относятся наречия, производные от знаменательных слов: ясно, вдали, домой, и деепричастия: видя, зная и т. п.». Такова система знаменательных частей речи, по Лыскову (8—9, 13). Служебные части речи разбиваются на следующие 6 категорий по их убывающей связи с конкретными представлениями: 1) местоимение существительное; 2) имя числительное количественное; 3) глаголы составного сказуемого, а также местоимение прилагательное и порядковое числительное; 4) местоименное наречие; 5) предлог и 6) союз (9, 13).Общий семантический признак служебных частей речи — «широта их объёма и вследствие этого неопределенность их содержания» (9). Однако тут же Лысков, измеряя степень служебное™, должен признаться: «всё же понятие о служебное™ и знаменательности является относительным», так как оттенок знаменательности присущ и местоимениям и числительным. Сама схема распределения разных типов местоименных и числительных слов на разряды у Лыскова, конечно, совсем произвольна. Но на помощь автору приходят «клинические наблюдения над различными больными», будто бы свидетельствующие, что «в левом полушарии большого мозга имеются два центра для слов»: один — для знаменательных, другой — для служебных (10).
Естественно, что за такой семасиологической классификацией сам Лысков отрицает право служить «отправным пунктом» для построения грамматики. Ведь «местоимения разделяются на местоимения существительные, прилагательные и наречные.
То же самое надо сказать и об именах числительных» (11). С другой стороны, «существительные абстрактные надо было бы изучать в отделе о прилагательных и глаголах» (II). Поэтому Лысков, вслед за Овсянико-Куликовским, предлагает ещё другую классификацию частей речи «по формальным признакам». Впрочем, автор предупреждает, что «и эту классификацию нужно признать относительною» (12). Слова теперь делятся на изменяемые и неизменяемые. Изменяемые слова содержат в себе два разряда: 1) слова склоняемые и 2) слова спрягаемые, или глаголы. Слова склоняемые в свою очередь распадаются на четыре разряда: 1) имя существительное; 2) имя прилагательное, прилагательное местоимение, причастие, числительное порядковое; 3) местоимение существительное и 4) имя числительное количественное. Таким образом, получается пять изменяемых частей речи. Между изменяемыми и неизменяемыми частями речи промежуточное положение занимают наречия (так как качественные наречия имеют форму сравнительной степени) и деепричастия (с формой времени). К неизменяемым частям речи Лысков относит предлог, союз, частицы и междометие (13).Однако и эта классификация не исчерпывает всех категорий слов и всех семантических свойств слова. Поэтому Лысков дополняет её новой — третьей классификацией части речи «по эмоциональным особенностям». Понятие «эмоциональных» форм слова у Лыскова очень неясно и окрашено в пёстрые цвета наивного психологизма. Тут фигурируют даже «стенические и астенические чувствования» (22). А рядом вплетается вопрос о конкретных и абстрактных категориях слов, о переносном значении слов, о словах, обозначающих эмоцию, и о словах, насыщенных эмоцией. Но есть и параграф, посвящённый — грамматическим формам эмоциональности слова», т. е. суффиксам субъективной оценки (19—20). Распределяя уже найденные части речи по степени «эмоциональности», Лысков приходит к выводу, что «наиболее эмоциональными разрядами речи надо считать те, которые раскрывают содержание представления. К ним принадлежат части речи, обозначающие различные признаки: абстрактное существительное, обозначающее количество и действие, имя прилагательное, глагол и наречие, обозначающее качество» (18).
Из всех разрядов речи наибольшею эмоциональностью, по мнению Лыскова, отличается наречие: (хмуро смотрит) (там же). Но в процесс анализа эмоциональных слов Лысков выделяет ещё несколько новых «частей речи». Так, учение об «эмоциональных членах предложения» он начинает заявлением: «К частям речи, имеющим исключительно эмоциональный характер, относятся междометие и союз, поскольку последний не является связкой в предложении. Да, были люди в наше время! Что же ты, лучинушка, не ярко горишь? Как хороши и свежи были розы!» (21). Уже из этих примеров видно, что понимание объёма и состава союзов у Лыскова необыкновенно своеобразно. Сознавая это, он сам далее пишет: «К таким же эмоциональным частям речи принадлежат также и слова как: ну, полно и многие другие, семасиологические признаки которых не отличаются определённостью» (там же). Впрочем, несколькими строками ниже помещён такой вывод об «эмоциональных членах предложения»: «К эмоциональным относятся обращение, вводные слова и междометные член ы». Таким образом, учение о частях речи у Лыскова не только обнажило слабые места грамматических теорий эпигонов потебнианства, но и наглядно показало тот тупик, в который завела их семантическая психологизация грамматических понятий. Однако от качества исполнения следует отличать ценность намерения. А у Лыскова была очень ценная мысль — очертить грамматические границы разных семантических типов слов.Лысков, анализируя категорию глагола, ставит вопрос о различиях в грамматическом объёме форм одного слова у разных классов слов, у разных частей речи. «Образуются ли формы слов только при посредстве окончаний (флексий) или же могут образоваться и при посредстве префиксов и суффиксов?» (54). Лысков в этом отношении устанавливает глубокую качественную разницу между разными «частями речи» (впрочем, неясно, по какой классификации из первых двух). Так, по его мне- нию, «в именах существительных, местоимениях и числительных формы слов образовываются только флексиями падежа и числа, поэтому стол — стола, который — которому, двадцать — двадцатью — не разные слова, а разные формы слов: стол, двадцать, который» (54).
В именах прилагательных «новые формы одного и того же слова образуются и посредством суффиксов. Таковы формы степеней сравнения». В глаголе же, по мнению Лыскова, формами оного слова являются и соотносительные «видовые формы, различающиеся и префиксом и суффиксами». Но примеры, которыми иллюстрируется эта мысль, её компрометируют, опровергают. Доказывая соотносительность видовых форм глагола, сложенных с суффиксами, Лысков вместо форм одного слова ссылается на такие разные слова, как честить — чествовать, сказать — сказывать (55). Естественно, что самый критерий различения форм одного слова и разных слов Лыскову неясен. «Решение этого вопроса, — пишет он, — должно исходить из решения вопроса о соотносительности слов с разными суффиксами (по контексту следует прибавить: или префиксами. — В. В.) и одним корнем» (54). Но этот тезис подкрепляется такими примерами и доказательствами, которые колеблют его в самом корне: К вам газеты носят? — В прошлом году приносили, а нынче иногда заносят. Этот диалог, в котором Лысков усмотрел доказательство принадлежности слов носить, приносить и заносить к формам одного слова, говорит — хотя и не очень ярко, о том, что носить, приносить и заносить — разные слова. Ведь утвердительный, отрицательный или противительный характер реплики собеседника отнюдь не является свидетельством лексического единства или разнородности соотносительных слов. Между тем для Лыскова различие слов — играть и обыграть вытекает не из их семантической структуры, а из несогласия собеседника в таком, например, диалоге: «Садитесь с нами играть в карты». «Играть с вами я буду, но вас обыграю» (54—55). Таким образом, приходится признать в концепции Лыскова постановку вопроса о формах одного слова правильной и своевременной, но самый способ решения вопроса в высшей степени неудачным.