Глава восьмая ЗАРОЖДЕНИЕ ОБЩЕРУССКОГО НАЦИОНАЛЬНОГО ЯЗЫКА

В течение всего древнерусского периода в русской письменной речи происходила борьба областного и централизованного принципов развития. Между отдельными древнерусскими диалектами, судя по всему, не было таких глубоких и коренных различий, какие исключали бы или сильно бы затрудняли взаимопонимание.

Территориальная и культурная почва общерусского языка там же, где территориальный и культурный центр созданного русскими государства, то есть в говоре города Москвы и в языке московских царских канцелярий. По мере того как областные канцелярии усваивали московскую орфографию и терминологию, а московские дьяки и подьячие допускали в свой языковой обиход известные областные элементы, язык московских приказов приобретал свойства языка общегосударственного. (В устной речи процесс централизации в это время, разумеется, был еще совсем слабым.) Однако общее культур-

67

ное и политическое развитие России во второй половине XVII в. создавало нужду в языке, который был бы общим не только в территориальном смысле, но также и в функциональном, то есть в общем языке письменности.

Этот процесс, помимо прочего, порождался крупными событиями, которые происходили в это время в самой русской письменности, как отражение общих политических, экономических и культурных перемен в русской жизни на рубеже XVII и XVIII вв. В это время появляются и становятся мало-помалу привычными такие виды письменности, для которых прежняя система двух основных стилей языка оказывалась недостаточной. Здесь в первую очередь должны быть упомянуты книги хозяйственные, ремесленные, научные, литература деловая в широком смысле слова, которая в определенном отношении действительно была литературой, то есть требовала обработанности изложения, годного для печати и для чтения. Громадное значение имело то обстоятельство, что в этом отделе письменности было множество произведений переводных. Приходилось приспособлять старую деловую речь сразу и к требованиям литературности изложения и к языковым привычкам западноевропейской цивилизации. В результате деловая речь конца XVII в. и в особенности начала XVIII в. значительно отличается от старого языка приказных документов. Она гораздо литературнее, она впитала в себя известные элементы книжности, широко употребляет международную греко-латинскую и западноевропейскую терминологию и даже порой щеголяет ею.

Одним из ранних образцов этого олитературенного делового языка может служить язык «Записок» Котошихина (1667 г.), содержащих яркие картины государственного и частного быта времени Алексея Михайловича. По большей части «Записки» Котошихина писаны старинным деловым языком, например:

«Ьствы ж обычай готовить попросту, безъ пршравъ, безъ ягодъ и сахару и бесъ перцу и инбирю и иныхъ способовъ, малосолны и без- уксусны.

Или:

«И после того зговору женихъ провЬдаетъ про тое невЬсту, или кто съ стороны, хотя тоЬ невЬсту взять за себя илі за сына, нарочно тому жениху розобьетъ, что она в дЬвствЬ своемъ нечиста, или глуха, или нЬма, или увЬчна, и что нибудь худое за нею провЬдаетъ,

68

или скажутъ, и тотъ человЬкъ тоЬ невЬсты за себя не возыметь, тоЬ невЬсты отецъ или мать бьютъ челомъ о томъ патриарху, что онъ по заговору своему и по заряду тоЬ невЬсты на срокъ не взялъ, і взяті не хочетъ, и тЬмъ еЬ обесчестилъ... А ежелі за того человЬка невЬста придЬть дЬвства своего не сохранила, и тотъ женихъ, вЬдая свою жену, къ царю челомъ ударить не Ьздитъ, потому что ужъ царю до его приЬзду объявятъ, и онъ его к себЬ на очи пустить не велитъ».

Но можно подметить в отдельных частях «Записок» Котошихина и иные стилистические тенденции, например:

«А лучитца царю мысль свою о чемъ объявит© и онъ имъ объявя, приказываетъ, чтобъ они, бояре и думные люді, помысля, къ тому дЬлу дали способъ: и кто исъ тЬхъ бояръ поболши и разумнЬе, или кто і изъ меншихъ, и они мысль свою къ способу объявливаютъ; а иные бояре брады свои уставя, ничего не отвЬщаютъ, потому что царь жалуетъ многих въ бояре не по разуму ихъ, но по великой породе, и многие изъ нихъ грамота не ученые и не студерованные, однако сыщется и окромЬ ихъ кому бьіті на отвЬты разумному изъ болшихъ и изъ меншихъ статей бояръ».

Как эволюционировал в дальнейшем новый деловой язык, можно видеть хотя бы из сравнения приведенных отрывков с отрывками из «Ведомостей» петровского времени. В № 4 за 1704 г. помещено, между прочим, следующее сообщение:

«На МосквЬ салдатская жена родила женска полу младенца мертва о дву главахъ, и тЬ главы отъ другъ друга отдЬлены особь, и со всЬми своими составы и чувствы совершенны, а руки и ноги и все тЬло такъ, какъ единому человЬку природно имЬти.

В № 14 за 1719 г. помещена следующая корреспонденция из Рима:

«Въ прошлой вторшкъ прінцесса Собіеская вступя въ свое 17 лЬто, компліментована была о томъ отъ мнопхъ знатныхъ особъ обоіхъ половъ; О томъ же отправілі торжественную обедню въ церквЬ Урселінскои съ концертомъ sЬло увеселітельнои сімеоніи на гласахъ і шструментахъ; Папа послалъ къ неи презентъ состоящеи въ 1000 золотыхъ талерахъ. Кардшалъ Аквавіва также трактовалъ богато за обЬдомъ мнопхъ Аглшскихъ Господъ и дамъ, а послъ обеда оная прінцесса Ьзділа веселітіся на загороднои дворъ зовомои Лодовізія, гдЬ она принята была отъ Дуцессы Фіано и княжны Полестршы дщери княгіни Пюмбшы».

Образцом нового ученого слога, который вырастал наряду с светски- официальным, в деловой письменности изучаемого времени может послужить следующее характерное предисловие к переводу «Географии» Варения, выпущенному Федором Поликарповым в 1718 году. Переводчик здесь говорит:

«Моя должность объявити, яко преводихъ сію [книгу] не на самый высокш славенский діалекть противъ авторова сочиненія и храненія правилъ грамматическихъ, но множае гражданскаго посредственнаго употреблялъ нарБчия, охраняя сенсъ1 и речи оригинала иноязычнаго. Реченія же терминальная греческая и латинская оставляхъ не преведена ради лучшаго въ дБлБ знанія, а ина преведена объявляхъ, заключая въ паранееси»2.

В этом предисловии глубоко поучителен не только язык, которым оно написано, но также и самый взгляд автора на тот язык, каким он пользуется. Он считает его языком не «славенским», а «посредственным гражданским». «Славенский язык», начиная с эпохи Петра, постепенно начинает обозначать язык церковный. Это результат той эмансипации светской русской культуры от церкви, какая впервые в русской истории стала внушать русскому обществу взгляд на деловой и литературноученый языки прежнего времени как на два разных языка в буквальном смысле этого термина Уже гораздо позднее, в XIX в., развитие и углубление такого взгляда породило термин «церковнославянский язык» в применении к традиционному языку церковных книг и близкой им по духу древнерусской литературы.

Что же касается «гражданского посредственного наречия», которое противопоставляется Поликарповым «высокому славенскому языку», то, как нетрудно убедиться уже и по приведенной выдержке, оно гораздо ближе к языку церковному, чем к старому приказному. Это — новая деловая речь, основанная на скрещении обеих старых разновидностей письменной речи, в которой, однако, самые пути и пропорции скрещения установились только с течением времени. Эта новая деловая речь, в которой участие книжного элемента могло быть то менее, то более заметным, в зависимости от обстоятельств принципиально отличается от старой тем, что она по своему устремлению есть речь грамотная, тогда как ранее понятие грамотности соединялось только с языком церковных книг и основанных на нем литературных произведений Не случайно поэтому в Петровскую эпоху говорили иногда о «славенском языке нашего штиля», понимая под этим термином язык не церковный, а гражданский, но основанный на той же грамотности, что церковный.

Вопрос о грамотном языке, то есть о таком способе письменного изложения, которое руководствуется известными правилами, есть чрезвычайно важный вопрос для понимания процесса, в результате которого возникает общенациональный язык. Русская грамотность выросла на почве языка церковного, и именно эта грамотность легла в основание языковой деятельности русского общества в послепетровское время. В этом процессе очень значительная роль принадле-

1. Смысл.
2. В скобки.

70

жала языковой культуре юго-западной Руси, в которой значительно раньше, чем в Москве, церковнославянский язык стал предметом школьного попечения и обдуманной литературной обработки. И в чисто персональном отношении нельзя забывать значительного вклада, внесенного в русскую письменность и образованность конца XVII — начала XVIII в. целой плеядой деятельных представителей Украины, отчасти же и Белоруссии.

«В добаеъку. КромЬ пЬшихъ еще двЬ тысячи человЬкъ собрать конныхъ, а сколкихъ двороеъ іли шакимъ образомъ, о томъ разверстать с савЬту, а собраныхъ зачесть в указное число, толко худыхъ і зело старыхъ выкинуть, также чтобъ отнюдь із кресьянъ не было, но есЬ із дваровыхъ, под казнью... С посатскихъ тысяча двЬсте человЬкъ, і брать на нихъ жалованья по тринатцати рублееъ человЬку на годъ».

Тем не менее общее состояние красноречиво засвидетельствовано наблюдательным чужеземцем Вильгельмом Лудольфом, автором русской грамматики, изданной в Оксфорде в 1696 г. на латинском языке, где, между прочим, читаем: «Большинство русских, чтобы не казаться неучами, пишут слова не так, как произносят, а так, как они должны писаться по правилам славянской грамматики, например, пишут сегодня (segodnia), а произносят севодни (sevodni)». Нетрудно видеть, что это положение сохраняет силу до сих пор, несмотря на то, что еще в 1748 г. против него очень решительно и талантливо восстал Тредиаковский в своем замечательном «Разговоре об ортографии старинной и новой». В этом трактате, навеянном Тредиаковскому французскими образцами XVI—XVII вв., содержится призыв к полному разрыву с традицией церковнославянской грамотности в пользу такого письма, которое непосредственно отражало бы живую речь. Писать надо, учит Тредиаковский, не «по кореню» и «произведению», а «по органу», «по звонам». В забавных выражениях предрекает Тредиаковский будущую победу своего

71

мнения (сохраняем подлинную орфографию Тредиаковского, им нарочито придуманную): «Я не отчаяваюсь, чтобъ въ нЬкотороЕ время не сталі всЬ у насъ пісать, Ешче і учоныр іsъ которыхъ катоноватЬйшіі, поsвольте учоноЕ слово, наібольше хорохорятся пропвъ sвоновъ. НЬжный дамскій выговоръ давно уже у насъ sвоны наблюдаЕтъ. А дамы кого себЬ не sаставятъ, не прісілівая впрочемъ, послЬдовать? Ібо і господа учонып веть не деревянып». В частном быту эта «дамская орфография» держалась долго. В рукописи известных «Записок» Натальи Долгорукой (1767 г.) читаем, например, канешна, пожмеютъ (пожмет), сщастия, где глупь, где мель и где мошна пристать,ничего нихто не знаитъ и т. д. Тем не менее программа Тредиаковского оказалась совершенно утопичной, да и сам он ее осуществлял робко и непоследовательно, так как, помимо прочего, несомненно следовал произношению книжному, а не живому. Счастливый соперник Тредиаковского, великий Ломоносов, в вопросах грамотности решительно стал на сторону традиции, и именно этот путь, независимо от многочисленных частных случаев, где происходили колебания и перемены, оказался единственно жизненным в историческом смысле.

Посмотрим теперь, какая роль принадлежала собственно литературному разделу письменности в этом движении к общему языку среднего типа. На первых порах это была роль не руководящая, а подчиненная. Конец XVII и начало XVIII в. — время чрезвычайно глубокого кризиса в русской литературе и русском литературном сознании. Здесь не место касаться этого большого вопроса в его полном объеме, но надо отметить последствия этого кризиса в области письменного языка. Литератор предшествовавшего времени мог быть в большей или в меньшей степени грамотен, мог более или менее строго соблюдать предписания господствующей языковой нормы или же уступать время от времени внушениям своей обиходной речи, но всегда знал, что такая норма есть, что изучают ее по «Часослову» и «Псалтыри», что ее литературное выражение можно наблюдать в «Четьих Минеях» и других подобных книгах. О том, как переживалась эта норма в психологии допетровского книжника, можно составить себе некоторое понятие по предисловию к грамматике 1648 г. или по предисловию к «Псалтыри», изданной в Москве в 1645 г., в котором содержится специальное наставление учителям и учащимся. Здесь, между прочим, читаем:

«Подобаетъ убо вамъ о учителіе вБдБти, како вамъ младыхъ дБтей учити божественнымъ письменемъ, первое бо въ началБ буквамъ, сирБчь азбуцБ, потомъ же часовники и псалтыри, и про-чія божественныя книги; и паче же убо всего, еже бы вамъ наказати и изучити ученикомъ азбука чисто и прямо по существу, како которое слово рБчію зовется, и неспБшно. А и самимъ бы вамъ знати же естество словесъ, и силу ихъ разумБти и гдБ говорити дебело и тоностно, и гдБ с пригибешемъ устъ и гдБ с раздвижешемъ, и гдБ просто».

Далее подробно говорится о том, что нельзя смешивать т и е,

72

о правилах постановки ударений и т. д. Язык книг, на текстах которых основывалась эта схоластическая методика, был канонизирован и на будущее, в особенности после деятельности патриарха Никона и издания исправленного текста библии в 1663 г., и может рассматриваться нами

как своего рода классический церковнославянский язык. Именно этот язык имел в виду Ломоносов, когда писал свое знаменитое сочинение «О пользЬ книгъ церьковныхъ въ Россшскомъ языкЬ». Но литература конца XVII и начала XVIII в. в гораздо большей степени представляла уклонение от этих образцов, чем соответствовала им. Даже в опытах духовного красноречия и диалектики мы находим или настолько крайние формы «извития словес», что даже тогдашние профессионалы вроде Поликарпова вынуждены были жаловаться на «необыкновенную славенщизну» и «еллинизм» таких сочинений, или же, наоборот, уклон в сторону новизн — то есть латинские и западноевропейские слова и выражения, переход от книжных средств языка к обиходным и т. п. Соответственно встречаем, например, у Стефана Яворского, в обращении к псалмопевцу Давиду, фразу. «Поклони только уши въ глаголы усть человЬческихъ: колику славу имаши за твое мужество, крЬпость и труды кавалерскіе». В другой проповеди читаем: «Видиши ли сію жену; а что жъ ту Спасителю мой, въ той женщинЬ зрЬнія достойно; не вижу я въ ней ничто же удивительно; аще тому велишъ присматриватися, что хорошо устроилася, червленицею и бЬлиломъ лицо умастила, чело свое, что кожу на барабант, вытянула...» В проповедях Феофана Прокоповича постоянны обороты речи вроде:              «А ты, новый и

новоцарствующий граде Петровъ, не высокая ли слава еси фундатора твоего», или: «Не довлЬютъ1 воистину преславной оной викторіи тисяща устъ риторскихъ, и не престанутъ славити вЬки многія, донелЬже міръ стоить», или: «Перегринація едина все тое какъ на дланЬ показуетъ, и живую географію въ памяти написуетъ, так что человЬкъ не иначе свЬданные страны въ мысли своей имЬетъ, аки бы на воздусЬ летая имЬлъ оные предъ очима». Интересен переход к бытовому языку в «Похвальном слове о флоте» (1720 г.):

«А въ первыхъ, понеже не къ единому морю прилежитъ предЬлами своими сія монархія, то какъ не бесчестно ей не имЬть флота. Не сыщемъ ни единой въ свЬтЬ деревни, которая, надъ рЬкою или езеромъ положена, не имЬла бы лодокъ... Стоимъ надъ водою и смотримъ, как гости къ намъ приходятъ и отходятъ, а сами того не умЬемъ. Слово въ слово такъ, какъ въ сЛхотворскихъ фабулахъ нЬкій Танталъ стоить въ водЬ, да жаждетъ. И потому и наше море не наше...»

Но высокое красноречие, генетически восходящее к старинному «извитию словес», которое усилено модными западноевропейскими выражениями ученого толка, все же преобладает. Вот один из более поздних отзвуков этого стиля речи — небольшой отрывок из слова архимандрита Кирилла Флоринского в день рождения Елизаветы Петровны 18 декабря 1741 г.:

1 Недостаточны.

73

«А врагъ всЬявый таковыхъ плевелоплодцовъ, той есть діаволщ который до днешнихъ дней въ покои уже небеснЬмъ нынЬ торжест- вующіа истинно благочестивЬйшія Екатершы Самодержицы Все- россійскія утаевалъ, и хитрокозненно скрывалъ, тестаментъ, въ немъ же тако:              О крайняго и верьховнЬйшаго твоего благополучія доселЬ

скрываемаго отъ очію твоею Россіе? изображено и запечатлЬно, по смерти Петра великаго самодержавствовати въ Россіи благовЬрной ГосударынЬ Великой ЦесаревнЬ, яже съ Хрктомъ уже, изгнана отъ отечества своего, въ небеснЬмъ отечествіи царствуетъ, АннЬ ПетровнЬ съ своими десцендентами...» и т. д.

Это язык литературы отживающей, обращенной в прошлое. Но рядом с ней существовала, крепла и мало-помалу становилась излюбленным видом чтения другая литература, посвященная светскому содержанию, изобилующая любовными и авантюрными мотивами. Она по-своему способствовала разложению старого литературного языка, растворяя его книжный элемент в обиходном, причем в данном случае именно обиходный элемент украшался модной западноевропейской фразеологией. Одно из характерных произведений этого рода литературы есть «Гисторія о россшскомъ матросЬ Василіи Корютскомъ и о прекрасной королевнЬ Иракліи Флоренской земли». Повесть написана языком, который можно оценить в его своеобразии хотя бы по следующему небольшому отрывку:

«Минувшу же дни по утру рано прибЬжалъ отъ моря есаулъ ихъ команды и объявилъ: «Господинъ атаманъ, изволь командировать партію молодцовъ на море, понеже по морю Ьдутъ галеры купец-кія съ товары». Слышавъ то, атаманъ закричалъ: «Во фрунтъ!» То во едину чеса минуту всЬ вооружишася и сташа во фрунтъ».

В этом отрывке — бытовой язык начала ХVШ в., в котором уже были вполне употребительны, хотя, вероятно, не утратили еще аромата модной новизны, такие слова и выражения, как командировать, партия, во фрунт. Но этот бытовой материал здесь перемешан с книжным, не образуя с ним прочного единства. Древней литературной традицией объясняется дательный самостоятельный (минувшу же дни), аорист (вооружишася, сташа). Из старого книжного языка идет и понеже, упрочившееся в традиции приказного языка; этой последней традицией, вероятно, поддерживалась в начале XVIII в и форма творительного падежа множественного числа с товары — некогда живая, но теперь переходящая уже на роль славянизма. Таким образом, язык авантюрногалантной повести, представляющей собой один из путей перехода от древней литературы к новой, представляется своеобразным разложением прежнего литературного языка, стихийно движущимся в общем направлении по пути скрещения разнородного стилистического материала. Характерные образцы этой любопытной галантности в языке новой беллетристики могут быть извлечены из обширной «Истории о Александре, российском дворянине». Вот диалог героя и героини:

74

«Тогда Александръ обрадовался сердцемъ і не могь1 долее терпети просилъ в собливую полату і говорил сице: «Дивлюся вамъ, государыня моя, что медикаментовъ не употребляешь, а внутреннеи болезни такь искусна ісцеляти, якоже свидетелствуюсъ, что ни под солнцом не имеется такоі дохтурь, никакими мидикаменты возмогль бы такую неисцелимую болезнь такь скоро сокрушить, якоже ты со мною во единъ маментъ часа улучила! коеи чести тя подобну удостою? і как могу за такое твое великое милосердие услышити, еи не дознаюсь! разве повелишь мне корету свою вместо коней возить? разве темь заслужу?» «Элеонора усмехьнуласъ Александрову шпынству2 і отвещала: «не дивис, Александре, скорому изцелению, — еще бо не имашъ прямои надежды ко здравию притти, разве будешь до 3 часа пополуночи беспокоиствовать і по окончани того ко мне чрезь заднее крылцо придешь? обещаюсь ти написати резептъ, чрезь которо конечно можешь болезни свободитися і паче прежняго здравие получить!»

Беллетристика Петровской эпохи и ближайших к ней лет вся полна такими явлениями стилистического перерождения письменной речи. Не эта беллетристика явилась тем основанием, на котором выросла великая русская литература послепетровского времени. Но все же она выполнила важную роль в зарождении русского национального языка, так как способствовала замене древнерусской книжной речи такой другой книжной, в которую отдельные элементы старинной книжности вошли лишь составной частью в смешении с элементами обиходными. В этой стилистической атмосфере продолжались поэтому процессы, начало которых относится к глубокой древности, то есть те самые процессы стилистического и семантического размежевания двух начал языка, которые мы наблюдали в главе 6-й на примере летописного языка. Нет сомнения что к началу XVIII в. в общем уже приходил к концу тот процесс, вследствие которого в нашем языке словесные пары вроде глава —голова, страна — сторона, невежа — невежда, горячий — горящий и многие другие семантически разобщены. Отличие, однако, было в том, что было еще возможно чисто стилистическое противопоставление слов с тожественным значением вроде град — город, отвещать — отвечать и т. п. Но к этому мы еще вернемся. Здесь обратим только внимание на начало того процесса, в ходе которого понятие книжного языка перестало непременно совпадать с представлением о языке церковнославянском — появился новый русский книжный язык.

Вторая половина XVII в. отмечена также и другого рода литературными явлениями, своеобразно преодолевавшими традицию древнерусской церковно-книжной речи. Рядом с авантюрно-галантной беллетристикой западноевропейского пошиба, зарождавшейся в эту эпоху, у нас осталось от этого времени несколько круп-

1. Деепричастие              не              имев              силы.
2. Замашкам, шуткам.

75

ных литературных памятников, отмеченных яркой печатью народности, непосредственно связанных и содержанием, и языком с деревней, с фольклором. Бесспорно самым замечательным из этих памятников могут быть названы произведения протопопа Аввакума, в особенности его знаменитое «Житие». Вот образец этого типа речи, в котором старинное сложное начало соединяется уже не с канцелярским деловым, а непосредственно с крестьянским языком:

«И за сіе меня бояринъ ВасилЬй Петровичъ Шереметевъ, едучи в Казань на воеводство, в суднЬ браня много, и велЬлъ благословить сына своего брадобритца. Азъ же не благословилъ, видя любодЬйный образъ. И онъ велЬлъ меня в Волгу кинуть, и, ругавъ много, столкали с судна. Таже инъ начальникъ, на мя разсвирЬпЬвъ, пргЬхавъ с людьми ко двору моему, стрелялъ из луковъ и ис пищалей с приступомъ. А я в то время, запершися, молился ко ВладыкЬ: «Господи, укроти ево и примири, ими же вЬси судбами!». Онъ же побЬжалъ от двора, гонимъ Святымъ Духомъ. Таже в нощь ту прибЬжали от него, зовутъ меня к нему со слезами: «батюшко-государь! Евеимей Стееановичь при кончинЬ и кричитъ не удобно бьетъ себя и охаетъ, а самъ говорить — дайте батька Аввакума! за него меня Богъ наказуетъ!» И я чаялъ, обманываютъ меня, ужасеся духъ мой во мнЬ. А се помолилъ Бога сице: «Ты, Господи, изведый мя из чрева матере моея и отъ небыпя в быпе мя устроилъ! А аще меня задушатъ, причти мя с митрополитомъ Филиппомъ московскимъ; аще ли зарЬжутъ, и Ты, Господи, причти мя з Захаріею пророкомъ; аще ли посадятъ в воду, и Ты Владыко яко и Стефана Пермскаго паки сво- бодиши мя!» И молясь поЬхалъ в домъ к нему Евеимію. Егда же привезоша мя на дворъ, выбЬжала жена ево Неонила ухватила меня под руку а сама говорить: «поди-тко государь нашъ батюшко, поди-тко всЬть нашъ кормилецъ!» И я сопротивъ «чюдно! давеча былъ блядинъ сынъ, а топеръва: батюшко миленькой. Болшо у Христа тово остра шелЬпугата: скоро повинился мужъ твой!». Ввела меня в горницу, вскочил с перины Евеимей палъ пред ногама моима, вопить неизреченно, «прости, государь согрЬшилъ пред Богомъ и пред тобою!» А самъ дрожитъ весь. И я ему сопротиво: «хощеши ли впредь целъ быти?» Онъ же лежа отвЬщалъ: «ей честный отче!». И я реклъ: «востани! Богъ простить тя!» Онъ же наказанъ гораздно, не могъ самъ востати. И я поднялъ, и положилъ ево на постелю, и исповЬдалъ и масломъ священнымъ помазалъ; и бысть здравъ».

Здесь книжный элемент ограничен цитатным и ритуальным назначением а в остальном подсказывается несомненно, не литературными намерениями а профессиональной привычкой. Но живая, идиоматическая русская речь какой вообще написано это произведение, очень долго не могла получить права литературного гражданства. Ее путь в литературу — окольный и сложный, а в XVIII в. русской письменной речи пришлось приспосабливаться к тем очередным задачам, которые поставила перед ней литература русского классицизма.