ВОПРОС О ВАРИАНТНОСТИ НОРМ в связи С ПОНИМАНИЕМ ЯЗЫКА КАК СИСТЕМЫ СИСТЕМ

Говоря о языке как системе систем мы можем иметь в виду: 1) систему ярусов, каждый из которых представляет собой систему соответствующих языковых единиц — фонем, морфем, слов, словосочетаний, предложений, 2) систему реально воплощенных в письменных и устных текстах функциональных разновидностей (стилей) языка, каждый из которых представляет собой систему «разноярусных» языковых единиц.

Следует заметить, что некоторые исследователи считают неправомерной трактовку ярусов (по другой терминологии — уровней) как «частных систем» или vподсистем» языка, тем самым отвергая и первое из предложенных пониманий формулы «язык как система систем»[61]. Однако именно это понимание встречается в современной лингвистической литературе наиболее часто.

В учении о языковых нормах и их вариантах господствует представление о системе систем как о системе ярусов языка и соответственно представление о языковых единицах как главном (и единственном) объекте исследований. Распространенное понимание нормы как реализованной возможности системы обычно прямо переводится в план системы языковых единиц того или иного яруса.

Нередко весьма различные, казалось бы, интерпретации вопросов языковых норм и их вариантов замыкаются на уровне языковых единиц[62]. Например, В. Г. Костомаровым и А. А. Леонтьевым было предложено интересное понимание нормы, которое сводится «к отрицанию отвлеченных общеязыковых норм или скорее к отказу от признания «не-нормой» того или иного явления в масштабе всего литературного языка»[63]. К. С. Горбачевич решительно отверг эту и другие трактовки норм и их вариантности , как явлений речи, без колебаний считая их феноменами языка[64]. Г. В. Степанов считает, что есть как нормы языка, так и нормы речи[65]. Но во всех случаях имеются в виду нормы на уровне языковых единиц. Ставился вопрос и о различении норм книжного литературного языка и разговорной речи в связи с большей вариативностью последних.

При изучении строя языка от текстов абстрагируются языковые единицы различных ярусов. Объектом исследования выступают как сами языковые единицы, так и отношения между ними в отвлечении от их реального употребления в текстах. Это — уровень языковых единиц. Тексты в данном случае выступают как «языковой материал», из которого «выводятся» ярусы языковых единиц[67].

Но при изучении употребления языка тексты становятся самостоятельным объектом исследования. Текст рассматривается в аспекте объединения «разноярусных» языковых единиц в единое целое[68]. Это — уровень текста.

На основе типологии текстовцвыявляются и описываются социально и функционально распределенные разновидности (подсистемы, стили, формы существования) языка и отношения между ними. Это — уровень языка как системы систем (точнее — системы подсистем) или уровень функциональных разновидностей языка. Оговоримся сразу же, что в дальнейшем, говоря о языке как системе систем, мы будем иметь в виду только систему функциональных разновидностей (но не ярусов) языка.

Очевидно, что языковые нормы охватывают не только отдельные языковые единицы, но и закономерности организации этих единиц в пределах текста, а также закономерности организации разновидностей (стилей) языка в пределах языка как системы систем. Таким образом нормы и их варианты могут рассматриваться на трех названных выше уровнях: на уровне языковых единиц, на уровне текста и на уровне языка как системы систем.

Разумеется, языковые нормы на уровнях текста и языка как системы систем не могут быть выявлены и описаны столь же конкретно и однозначно, как нормы на уровне языковых единиц. Видимо, именно поэтому последние привлекают к себе гораздо больше внимания, чем первые. Однако о нормах на уровне текста и уровне языка как системы систем (хотя и без употребления этих терминов) в свое время также было сказано немало в связи с вопросами истории русского литературного языка, особенно в связи с вопросом о роли Пушкина в становлении новых современных норм русского литературного языка.

У В. В. Виноградова можно найти множество высказываний, в которых образование единых общенациональлых языковых норм трактуется именно в плане перестройки литературного языка как системы систем и в плане коренной перестройки структуры литературного текста. Например: «Образование единой общенациональной нормы литературного языка было связано с полным разрушением старой системы трех стилей»[69]; «Пушкин... создает многочисленные образцы и способы сочетания таких словарных и грамматических категорий, которые в прежнее время противопоставлялись друг другу как категории поэтического и прозаического, высокого и низкого и т. п.»[70]. В самом понятии нормативности пушкинского языка В. В. Виноградов подчеркивает не столько особенности самих языковых единиц, сколько особенности их объединения в тексте на основе новых принципов взаимодействия разновидностей национального русского языка: «Уже к концу 10-х и началу 20-х годов складывается устойчивая средняя норма пушкинского стихотворного языка со свойственным ему соотношением и взаимодействием разговорной и книжно-литературной стихий, с его простым и стройным синтаксисом, со строгими нормами порядка слов и острым стилистическим использованием инверсий»[71].

Для многих исследователей и, в частности, очевидно, для всех историков русского литературного языка тезис о становлении в творчестве Пушкина современных литературно-языковых норм означает прежде всего образование новых норм организации литературного текста и новых норм организации языка как системы систем.

Вопрос о вариантности норм также ставился В. В. Виноградовым в связи с вопросом о функциональных разновидностях языка. Он писал: «Функциональное многообразие применения литературного языка ведет к функционально ограниченным или стилистически обоснованным — возможным или допустимым — вариациям литературно-языковой нормы»[73]. Разумеется, проблему стилевых вариантов норм (как и самих стилевых норм) можно с полным основанием рассматривать на уровне языковых единиц, что обыкновенно и делается и находит выражение в так называемых «стилистических пометах» в различных словарях и справочниках. Однако эту проблему можно (и, вероятно, нужно) рассматривать и на уровнях текста и языка как системы систем. Д. JT Шмелев пишет, что каждая из разновидностей общелитературного языка «характеризуется прежде всего особой, специфической организацией общеязыковых средств, обусловленной ее функциональной направленностью, и уже затем некоторым специфическим набором языковых средств, причем обособленность, степень «специфичности» этого набора совсем не одинакова для различных разновидностей»[74]

Таким образом, можно ставить вопрос о вариантах организации и отбора языковых единиц в том или ином типе текста в пределах литературной нормы (или за ее пределами). Можно ставить вопрос и о вариантах выбора того или иного типа текста в пределах литературной нормы (или за ее пределами). Постановка этих вопросов вполне естественна, но некоторым исследователям она кажется выходящей за рамки «обычной» лингвистики.

Изучение норм и вариантов норм современного русского литературного языка на уровнях текста и языка как системы систем — дело, требующее обширных специальных разысканий и сопряженное со многими трудностями, обусловленными прежде всего тем, что почти не разработана методика и техника лингвистического анализа на этих уровнях. В нашей статье мы ограничимся постановкой вопроса, сопроводив ее несколькими иллюстрациями из художественной литературы и некоторых других типов текста. Но прежде чем привести эти иллюстрации, сделаем еще одно замечание общегапорядка. ‘

Самой собой разумеется, что при исследовании языка на уровнях текста и языка как системы систем мы так же оперируем языковыми единицами, как и при исследовании языка на уровне языковых единиц. Но «статус» этих последних существенно меняется. На уровне текста языковые единицы не являются самостоятельным объектом ИГГ.ТТР- дования, б качестве которого выступает текст как единое целое. Языковые единицы рассматриваются лишь как «языковой материал», как компоненты, из которых организуется текст (т. е. отношения между «языковым материалом» и объектом исследования на уровне текста обратны тем, которые имеют место на уровне языковых единиц) На уровне языка как системы систем языковые единицы рассматриваются через посредство текста, поскольку компонентами языка как системы систем выступают уже не языковые единицы, а тексты, точнее — типологические совокупности текстов, являющие собой разновидности (подсистемы, формы существования, стили языка в их реальности.

Между тремя уровнями исследования языка, о которых мы говорим, разумеется, не только нет резких границ, но, наоборот, существуют очевидные связи. В разысканиях на уровнях текста и языка как системы систем нельзя игнорировать «внутриярусные» связи и отношения языковых единиц. Но и в разысканиях на уровне языковых единиц желательно учитывать связи и отношения, наблюдаемые на двух более высоких уровнях. Вряд ли правомерно абсолютизировать выводы, полученные в результате наблюдений только на каком-либо одном из трех уровней.

Например, существует мнение, что вариантность имеет место только в пределах тождества слова. Наиболее строгие последователи этой точки зрения считают, что не только синонимы, тю и так называемые словообразовательные варианты слова на самом деле не варианты, а разные слова: нормализовать—нормализировать, волчиха—волчица1. С этим можно согласиться. Но нельзя упускать из вида, что сама постановка вопроса о разграничении вариантов слова и разных слов в подобных случаях есть постановка вопроса на уровне языковых единиц. В реально существующих текстах слова находятся в иных отношениях, нежели в абстрагированных парадигматических и синтагматических рядах лексического яруса. Вопрос о том, являются ли волчиха и йолчица вариантами одного слова или разными^словами, для уровня текста не актуален. В рассказе Чехова «Белолобый» читаем: «Волчиха остановилась и положила свою ношу на снег, чтобы отдохнуть и начать есть, и вдруг отскочила с отвращением. Это был не ягненок, а щенок... Он облизал свою помятую, раненую спину и как ни в чем ни бывало замахал хвостом и залаял на волчицу»(Чехов А. П. Собр. соч. (в 12-ти томах), т. 8. М., Худ. лит., 1956, с. 28).

Совершенно очевидно, что здесь интересующие нас слова выступают как варианты литературного выражения, как варианты обозначения определенного явления действительности.

Этот простейший пример показывает, что альтернативная постановка вопроса о «языковой» или «речевой» сущности норм и их вариантности вряд ли перспективна.

! Горбачевич К. С. Вариантность с това и Языкова я норма (нл млтнрил лг современного русского языка) С. 21

Антиномия «язык — речь» «с противопоставлением обоих членов, как отрешенных друг от друга противоположностей, представляет собой порочный круг. На самом дело эти противоположности составляют диалектическое единство»1. Вряд ли можпо в разделении явлений на «языковые» или «речевые» видеть универсальное средство решения всех лингвистических проблем. В ряде случаев целесообразно искать другие соотношения, другие противопоставления, другие уровни языковых явлений.

Встречающееся в специальных работах противопоставление синонимии как основного объекта стилистики варьированию слова как основному объекту ортологии носит односторонний характер. Его можно признать справедливым только для уровня языковых единиц. На уровне текста и тем более на уровне языка как системы систем границы между стилистикой и ортологией смещаются и перекрещиваются, не говоря уже о том, что на уровне текста синонимы (в самом широком их понимании, т. е. не только синонимы «общеязыковые», но и синонимы «окказиональные») выступают как очевидные варианты языкового выражения.

Вот несколько примеров из книги В. Белова «Целуются зори...» (М., Молодая гвардия, 1975). «Утром погляжу на численник, на календарь- то. Оторву вчерашний листок — дня как не бывало... В последний момент вспомнил, что я Барахвостов. Вспомнил, до календаря на карачках дополз, встал. Листок-то оторвал от численника, а после... после взял да обратно и приклеил! (Бухтины вологодские, 185). По нонеш- ней-то поре балясы точить не больно и сподручно, времечко дорогонько... А вот раньше поговорить-то любили (Просветление, 37— 38),— Да я ведь в конторе.была,.там говорят — тебя в город на совещание направили. За премией. Вот и бумажку со мной послали. — Бригадир взял командировку, прочитал» (Целуются зори..., 64).

На уровне языковых единиц слова численник, бумажка и выражение балясы точить находятся за пределами литературной нормы. Сохраняют они свою просторечную окраску и в тексте. По на уровне текста понятие нормы .охватывает не характеристику слова (или другой языковой единицы) самого по себе, а принципы отбора и организации слов (а также других языковых единиц) в тексте. Уже в литературно языковой практике Пушкина «при наличии общей языковой нормы все отклонения от нее выступали как средства стилистического многообразия речи»2. Иными словами: отклонения от нормы стали нормой.

'¦фит/к ф П. Указ гоч С. 18.

' Виноградов Б. В. А. С Пушкин - основоположник русского литературного языка С 10.

Здесь нет парадокса, потому что имеются в виду отклонения от нормы — на уровне языковых единиц, а то, что эти отклонения стали нормой,— на уровне текста.

Объединение, соположение «нормативных» и «ненормативных» языковых единиц находится в пределах нормы организации художественного текста, но не является« конечно, единственным принципом его построения. Оно выступает лишь как вариант нормы на уровнехудожественного текста. Простейшие примеры других вариантов нормы соотношения языковых единиц в художественном тексте — предпочтительное использование «нейтрально-нормативных» или, наоборот, так или иначе «окрашенных», «ненормативных» языковых единиц — можно привести из той же книги В. Белова: «Тетка завопила и побежала за машиной., потом обратно... Тетка не помня себя побежала в контору (В дороге, с. 21); А она с нецензурным криком бросилась к участковому т. Гурьеву... Я думал, что на этом инцидент кончился, но она, не заходя в квартиру, в одном халате ударилась к участковому т. Гурьеву» (Жалоба, с. 36—37).

Такого рода вариантность наиболее широка в художественных текстах и в разговорной речи носителей литературного языка. Значительно уже она в публицистике, еще уже — в научных и официально-деловых текстах.

Принципиальная допустимость употребления в художественных текстах «нелитературных», «ненормативных» языковых единиц обусловливает возникновение проблемы границы, предела в использовании такого рода единиц. ІДироко известная дискуссия 30-х годов преградила путь в язык художественной литературы широкому потоку диалектизмов, «местных речений», жаргонизмов и пр. Но она не сняла вопроса, как и чем определяется мера использования в художественных текстах разного рода «ненормативных» элементов. Очевидно, что прямолинейный количественный подход к этому вопросу неприменим. Действительно, нелепо считать, что такое-то количество, скажем, диалектизмов на страницу употребить можно, а больше — уже нельзя, это будет нарушением нормы.

Тем не менее мы нередко слышим и читаем упреки, что у такого-то писателя слишком много диалектизмов, у другого — жаргонизмов, у третьего — иностранных слов, у четвертого — слов, им самим придуманных и т. д. Как определить — действительно слишком много, или, может быть, как раз столько, сколько допустимо? Художественный текст (как, впрочем, и тексты других типов) нельзя оценивать только с позиций нормативных словарей и грамматик. Но, с другой стороны, ошибочно думать, что художник слова пишет, не будучи ограничен какими-либо нормами организации художественного текста. Каждая эпоха, каждое литературное направление имеют такие нормы.

Полтора века назад Пушкин написал: «Истинный вкус состоит не в безотчетном отвержении такого-то слова, такого-то оборота, но в чувстве соразмерности и сообразности»[76]. Применительно к современности, учитывая достижения филологии в области изучения языка художественной литературы и развитие самой художественной литературы по пути реализма мы можем так истолковать гениальное определение Пушкина: соразмерность в тексте языковых единиц .всех ярусов и сообразность отбора и организации этих единиц «образу автора». Именно «образом автора» определяются и регулируются языковые нормы и их вариантность на уровне художественного текста. «Образ автора,— пишет В. В. Виноградов,— это не простои субъект речи, чаще всего он даже не назван в структуре художественного произведения. Это — концентрированное воплощение сути произведения, объединяющее всю систему речевых структур персонажей в их соотношении с повествователем рассказчиком или рассказчиками и через них являющееся идейно-стилистическим средоточием, фокусом целого»[77].

В отношении к «образу автора» отступлением от нормы в художественном произведении может оказаться не только перегрузка текста «нелитературными» элементами, но и использование только «нейтрально-нормативных» языковых единиц в тех случаях, когда «образ автора» или «образ рассказчика» требует использования каких-либо специфических средств языка. Таким образом вопросы количественной меры употребления языковых единиц различных экспрессивностилистических категорий переходят в вопросы их качественного преобразования в единой целостной структуре художественного текста.

Но важнее (и сложнее) вопросы «соразмерности» языковых единиц различных ярусов в их отношении к «образу автора». Рассмотрим небольшой отрывок из повести Е. Носова «Усвятские шлемоносцы» (Ham современник, 1977, № 4, с. 15- 10): «Радуясь погожему утру, выпавшей удаче и самой косьбе. Касьян в эти минутные остановки со счастливым прищуром озирал и остальной белый свет: сызмальства утешную речку Остомлю. помеченную на всем своем несмелом, увертливом бегу прибрежными лозняками, столешную гладь лугов на той стороне, свою деревеньку Усвяты на дальнем взгорье, уже затеплившуюся избами под ранним червонным солнцем, и тоненькую свечечку колокольни, розово и невесомо сиявшую в стороне над хлебами, в соседнем селе, отсюда не видном — в Верхних Ставцах».

Пуристы могут упрекнуть Е. Носова за пристрастие к «местным речениям». Однако пуристам можно возразить, что просторечие и диалектизмы в приведенном отрывке оправданы образом автора-повествова- теля, явно сближенным с образом главного героя —- Касьяна. Сомнение вызывает другое: соответствует ли синтаксис образу автора-повество- ватсля так же, как соответствует ему лексика? Иначе: есть ли в приведенном отрывке необходимое соответствие между лексикой и синтаксисом? Соразмерна ли со словами, указывающими на народно-разговорную стихию, пространная фраза, со сложно расположенными синтагмами, с деепричастными и причастными оборотами?

При чтении отрывка возникает и еще один вопрос, заставляющий нас вернуться к тому, что говорилось выше о соположении, объединении в одном контексте слов «нормативных» и «ненормативных», «нейтральных» и «экспрессивно окрашенных», «высоких» и «низких» и т. п. Будучи вполне допустимым в языке художественной литературы, оно должно быть, однако, оправдано спецификой «образа автора» или образов персонажей. Но в данном конкретном случае оправдано ли соседство сызмальства утешной речки и невесомо сиявшей колокольни? Приведем еще один небольшой отрывок из повести Е. Носова, вызывающий аналогичный вопрос:

«Лишь перед рассветом, когда на востоке проклюнулась зеленая неспелая заря, бомбовозы, будто убоявшись грядущего солнца, оборвали свое пришествие: одни ушли дальше, на запад, другие больше не появлялись, оставшись где-то на скрытых гнездовьях дожидаться своего череда» (Там же, с. 44).

Возможно, что всесторонний анализ языка повести Е. Носова даст положительные ответы на поставленные вопросы. Мы же приведенными отрывками только хотели проиллюстрировать особенности проблематики норм и их вариантности на уровне художественного текста.

В каждую эпоху существует определенная зависимость между разновидностями литературного языка, с одной стороны, и сферами их употребления и тематическим содержанием — с другой (два типа древнерусского литературного языка, три стиля эпохи классицизма, функциональные стили наших дней). Эта зависимость обусловливает и характер взаимоотношений между разновидностями литературного языка, роль той или иной разновидности в языке как системе систем (например, ведущая роль языка художественной литературы в начале XIX в. и выдвижение на первый план публицистического и научного стилей во второй половине XIX в.). Названные зависимости представляют собой единство, которое и можно считать нормой на уровне языка как системы систем. Отклонения от этой нормы ощущаются носителями языка довольно отчетливо. На этом и основан эффект часто применяемого в фельетонах и в художественной литературе нарочитого сдвига той или иной разновидности языка в несвойственную ей сферу употребления. Наиболее благодатный в этом отношении материал представляет собой официально-деловой стиль, «передвигаемый» авторами в сферы бытового общения, интимно-лирических отношений и т. п. Соответствующие образцы обильно представлены в пособиях по стилистике. Не менее заметными оказываются смещения и столкновения и разного рода иных «разностильных» словесных рядов, например, просторечного и научного:

«Сейчас с билетами трудно — все куда-нибудь едут...

Вообще-то человек, стоящий поближе к окошку, одним своим местоположением в пространстве и времени вызывает конкретные чувства. Вообще-то из-за него, собственно, и не хватит! Из-за этого типа (и откуда он взялся?) кассирша давит на кнопки. Из-за него крутятся колесики, из-за него приходится беспокоить диоды и триоды а также аноды и катоды! Из-за него мотаются взад-вперед перфоленты!..

Техника, конечно, на грани фантастики, если бы не этот тип! Ах, кнопки, кнопки... За ними — наука, закон парных случаев: всякий раз впереди тебя кто-нибудь да выставится! За этими кнопками — относительность: ну зачем ему ехать, когда лучше я поеду? За ними, наконец, очевидное и невероятное: очевидное — билетов нет и невероятное — билеты есть!» (Лиходеев Л. На грани фантастики. — Правда, 1978, № 197). Связь между той или иной разновидностью языка и соответствующей сферой (или сферами) употребления и тематическим содержанием не является, однако, абсолютно неразрывной и однозначной. Для одних разновидностей эта связь теснее, для других — свободнее. Поэтому имеется определенная возможность выбора той или иной разновидности языка для выражения одной темы, определяющая вариантность норм на уровне языка как системы систем.

В ходе обсуждения статьи «О родном нашем языке»» на страницах газеты Л'ізвсстпя» была опубликована очень интересная замет ка «С русского на казенный» инженера В. Фуртичева. Он, в частности, писал:

«Па предприятии, где я работал,* предполагался ремонт. Составляя заявку на запасные части, я имел неосторожность написать: В октябре мы решили провести ремонт оборудования. Поэтому просим вас загодя обеспечить нас запасными частями и деталями, список которых прилагаем...4. Мой начальник, скептически улыбаясь, прочитал все это и тут же взялся за ручку. После его корректирования заявка выглядела так: „В связи с намечающимся в октябре месяце сего года ремонтом оборудования возникла потребность в обеспечении участка запасными частями и деталями, которую убедительно просим вас удовлетворить в сроки, предшествующие ремонту...".

„Вот как надо составлять технические документы",— поучал меня начальник. А он был образованный, культурный инженер. Читал и Тургенева, и Толстого, и Паустовского. Но вот смог же перевести с русского на казенный. И считает, что прав...

Странное убеждение, что все официальное должно излагаться на каком-то суконном, казуистическом наречии! В нем существуют свои железные трафареты и стандарты В нотариальных конторах рекомендуются в качестве образца подобные перлы: „Я, как последний представитель крестьянского дома, настоящим завещанием делаю..."

И вот результаты: недавно я получил открытку от племянника — второклассника, он пишет: „Дорогой дядя! настоящим извещаю тебя, что все мы живы-здоровы"... Потом я узнал: прежде чем сесть за письмо, мальчик прочитал отцову доверенность на пользование автомашиной, составленную нотариусом» (Известия, 1961, № 9).

В. Фуртичев, как и многие другие, выступает не только против распространения официально-делового стиля в несвойственных ему сферах, но и против самого «канцелярского языка». Однако это очень разные вещи. Поэтому заметка «С русского на казенный» интересна не критикой «казенного языка» (такой критики было предостаточно), а постановкой вопроса, который хотя и не выражен прямо, но вытекает из содержания заметки. Мы имеем в виду вопрос организации официально-делового текста, переходящий в вопрос выбора той или иной разновидности языка в определенной ситуации общения. Хотя вариант заявки на запасные части и детали, составленный инженером, настолько отличен от традиционного варианта, что уже не может быть отнесен к официально-деловому типу текста, он вполне приемлем с точки зрения своего прямого назначения. Все, что надо было сказать, в нем сказано. Сказано, правда, пс; так, как принято, но в пределах допустимого отклонения от стандарта Л вот косвенно выраженное к заметке предложение ориентироваться при составлении деловых документов на язык Тургенева, Толстого, Паустовского вызывает большие сомнения. Граница между языком художественной литературы и официально-деловым стилем, при всех потенциально возможных трансформациях и усовершенствованиях последнего, все же сохранится.

Языковые нормы и их вариантность, охватывая не только уровень языковых единиц, но и уровни текста и языка как системы систем, тем самым являются предметом изучения не только ортологии, но и науки о языке художественной литературы и стилистики.

Различные кодифицирующие оценки и рекомендации обретают наибольшую объективность и действенность в тех случаях, когда опираются НС ТОЛЬКО нз констатацию функционально-стилевой дифференциации тех или иных вариантов норм на уровне языковых единиц, но и на анализ норм отбора и организации языковых единиц в различных типах текста и на анализ сложных взаимозависимостей функциональных разновидностей языка. В последнем случае особенно важно установить степень влиятельности, «престижности» той или иной разновидности, определить ее место на иерархической лестнице не только с точки зрения истории и современного состояния, но и с точки зрения перспектив развития языка как системы систем.