«Внешний» и «внутренний» слои грамматики

В наиболее общем виде границу между «внешним» слоем грамматики и лексикой составляет противопоставление полиозначных (знаменательных,самостоятельных)и служебных (неполнозначных, несамостоятельных) единиц языка, которые различаются по нескольким признакам[4].

Так, в типологически ориентированных исследованиях Л. Талми принадлежность рассматриваемого элемента к лексической либо грамматической подсистеме языка определяется тем, входит ли данный элемент в открытые или закрытые (closed) классы. К последним (образующим грамматическую подсистему) он относит флексии, словообразовательные элементы, артикли, предлоги, частицы, союзы, синтаксические структуры, порядок слов, интонационные контуры [Talmy 1988: 201]. Сюда же можно отнести также и разряды местоимений и числительных, которые обычно характеризуются высокой степенью внутренней упорядоченности и специфическими свойствами. Аналогичный принцип лежит в основе различения «грамматических монем» (морфем)» и «лексических монем» (лексем)» в концепции А. Мартине: «Лексические монемы входят в состав неограниченных инвентарей. Грамматические монемы, находясь в той или иной позиции, чередуются с относительно ограниченным числом других монем» [Мартине 1960/1963: 471].

Еще одно часто упоминаемое отличительное свойство грамматических (в широком смысле) единиц — относительно меньшая сложность и ббльшая отвлеченность их значения, по сравнению со значениями лексических единиц. Семантический компонент ‘человек*, входящий в значение суффиксов со значением действующего лица (ср. суффикс -тель в парах типа строить — строитель), лишен той разветвленной семантической и ассоциативной структуры, которая присуща лексеме человек. То же касается и значения служебных слов. Отмечается, например, что переход полнозначных слов в предлоги сопровождается «усилением степени обобщенности лексического значения новых предлогов», что приравнивается к «их развитию по линии убывающей лексичности и возрастающей грамматичнос- ти» [Черкасова 1967: 265].

Наконец, для грамматических единиц характерна относительно высокая степень повторяемости в различных окружениях. На этом основании Л. В. Щерба считал, что, «принимая во внимание единичность лексических элементов, т. е. слов, и применимость правил грамматики о словообразовании и словоизменении ко многим словам, можно противополагать лексическое грамматическому как единичное — типовому» (разрядка J1. Щ. — Ю. К.) [Щерба 1947/ 1974: 331]. Этот же признак, по мнению Е. А. Земской, лежит в основе отличия знаменательных морфем в слове от служебных: «принципиальное различие между аффиксальными и корневыми морфемами — обязательная повторяемость (разрядка Е. 3. — Ю. К.) аффиксов в аналогично построенных и обладающих общим элементом значения словах и безразличие к этому свойству корней. Иными словами, существуют корни, повторяющиеся во многих словах, и корни, встречающиеся лишь в одном слове (какаду, я, фрау и т. п.), но нет и не может быть аффиксов, встречающихся лишь в одном слове» [Земская 1973: 25].

«Внешний» слой грамматики представлен, по всей видимости, во всех языках. Что же касается «внутреннего» слоя, то он наиболее четко выделяется в синтетических флективных языках, образцами которых служат латинский и старославянский языки, а также — в значительной степени — и русский язык[5].

Так, грамматическая единица в этом случае входит уже не просто в закрытый класс, а в морфологическую категорию, образуемую количественно строго ограниченными рядами противопоставленных друг другу форм, причем наиболее грамматикализованными в этом случае считаются бинарные категории, состоящие из двух рядов форм[7].

Сама же грамматическая (в широком смысле) единица, став членом категории, преобразуется в граммему[8].

В свою очередь, собственное значение грамматической единицы еще более ослабевает, так что ее присоединение уже не изменяет лексического значения слова, что позволяет говорить о словоизменении — таких видоизменениях слов, которые различаются только морфологическими значениями. Ср. замечание Ю. С. Маслова, прямо связывающее грамматикализацию славянского вида с уменьшением воздействия его форм на лексическое значение глагола: «В славянских языках суффиксальная имперфективация регулярно создает формы, отличающиеся от соответствующих форм без суффикса только видом, но не лексическим значением. Тем самым в случаях типа подписать — подписывать, решить — решать видовое противопоставление выступает как чисто видовое, без какой-либо примеси лексических различий, осуществляется в рамках единой лексемы. Именно благодаря этой своего рода эманспированности от лексических различий противопоставление СВ и НСВ и получает статус грамматического видового противопоставления, статус категории глагольного формообразования» [Маслов 1978: 27].

Проявлением смыслового «выветривания»[9] грамматической единицы можно, видимо, считать и возможность ее использования для выражения синтаксических связей.Так, А. М. Пешковский, называя падеж существительного синтаксической категорией на том основании, что он «выражает зависимость одних слов в речи от других», вместе с тем подчеркивал, что «формы, образующие синтаксические категории, не изменяют нисколько вещественного значения слова»; формы же несинтаксических категорий, в частности, число существительного, он называет словообразовательными, поскольку, по его мнению, они «всегда вносят какой-либо новый оттенок в вещественное значение слова» (разрядка везде А.

Считается, что в отечественной лингвистической традиции эта точка зрения восходит к Ф. Ф. Фортунатову; ср. следующее его определение: «Формы отдельных полных слов, обозначающие различия в отношениях данных предметов мысли к другим предметам мысли в предложениях, называются формами словоизменения» (разрядка Ф. Ф. —Ю. К.) [Фортунатов 1902/1956: 155]. В известной мере ее, по-видимому, разделял и Л. В. Щерба, видевший одно из отличий лексики от грамматики в том, что в грамматику входят «строевые элемент ы», «выражающие отношения между самостоятельными предметами мысли» [Щерба 1947/1974: 328][11]. Наиболее последовательно эта идея реализована в [Мучник, Панов 1968: 16], где синтаксические значения (в обсуждаемом здесь понимании) названы «реляционными», а все остальные, включая и те, которые выражаются в парах типа шумлю — шуми (различающихся формами наклонений), отнесены к «деривационным»[12]. Сам же Фортунатов (как и Пешковский) считал значения наклонения и времени синтаксическими (а следовательно и словоизменительными) на том основании, что они являются «формами сказуемости» [Фортунатов 1902/1956: 156][13].

Значимость для синтаксиса или причастность к синтаксису (relevance to the syntax) и сейчас неизменно включается в число признаков, отличающих словоизменение от словообразования (см., например, [Булыгина 1980:324; Dressier 1989:3—10; Plank 1994:1671— 1678; Мельчук 1997: 279—280; Перцов 2001: 98; Haspelmath 20026: 71]). Кроме того, этот признак (причем именно в самом узком его понимании) и типологически существенен.

По мнению С. Е. Яхонтова, в неаморфных изолирующих языках[14], к которым он относит, в частности, современный китайский язык, слово может иметь формы, но «при условии, что они выражают н е - синтаксические грамматические категории», и далее: «в неаморфных изолирующих языках возможны любые несинтаксические категории, прежде всего — число существительного и время или вид глагола. Но и в аморфных языках возможны те же самые категории, только выражаемые за пределами слова, с помощью сохраняющих формальную самостоятельность служебных слов или частиц» [Яхонтов 1975: 106—107].

Таким образом, наличие только номинативных морфологических категорий можно рассматривать как дополнительное свидетельство относительно менее высокой степени грамматикализации изолирующих языков, по сравнению с неизолирующими. Это вполне согласуется с традиционной оценкой изолирующих языков как языков «лексических» в противоположность «грамматическим» флективным языкам [Соссюр 1916/1977:166; Алпатов 1986:38—43; Морев 1991:214—217].