«УСЕЧЕНИЯ» ПРИЛАГАТЕЛЬНЫХ И ПРИЧАСТИЙ

Тредиаковский, перечисляя в упоминавшемся трактате разные виды «вольностей», между прочим писал: «Не для чего, кажется, упоминать о прилагательных сокращенных, которыя понеже и в Прозе часто употребляются, то в Стихах могут употреблены быть, ежели надобно будет, и чаще»1.

1 «Сборник...» А. Куника, I, 32.

346

матическая категория еще в средневековый период и уже в XVII в. во всяком случае существовало лишь в виде отдельных пережитков1. Из всей системы этого склонения сохранился лишь именительный падеж качественных прилагательных, исключительно в предикативном употреблении (ср. современные так называемые краткие формы вроде добр, тих и т. п.). Тем не менее новая книжная поэзия (отчасти и проза) XVIII в. охотно пользовалась как архаизмами, заимствуемыми из церковнославянской традиции, или как «вольностями», формами, которые представляли собой старые именные формы, а в некоторых случаях были вновь созданы по подобию старых именных форм, путем отсечения местоименного окончания у так называемых полных форм. В ряде случаев новая, «усеченная» форма действительно ничем не отличалась от старой именной («краткой»), например у Тредиаковского: «православна вера» (III, 737), «убоявшеся громка крика» (III, 737), «начну на флейте стихи печальны» (III, 741), «небу Российску» (III, 741), где православна вместо православная, громка вместо громкого, печальны вместо печальные, российску вместороссийскому и т.

Например, в них нередко наблюдается искусственное, невозможное в живой речи ударение. В тех случаях, когда по законам русского ударения, оно в именной форме переносится на окончание, в «усеченной» форме оно сохраняется на основе, то есть там, где оно существует в «полной» (местоименной) форме. Так, например, в живом русском языке при «полных» формах гордая, голодная, чёрная краткие формы, употребляющиеся только предикативно, звучат горда, голодна, черна. Но у Сумарокова, например, читаем: «Старуха И горда муха Насытить не могла себе довольно брюха» (VII, 277); «поймала петуха голодна кошка в когти» (VIII, 299); у Державина находим: «Возтрепетала совесть черна» (I, 33) и т. п. Во мн. числе находим такие факты, как хороши вместо хороши и т. п. «Усеченные» формы употребляются и в значении субстантивированных прилагательных, хотя вся история русского языка показывает, что в субстантивированном значении с древнейших времен всегда употреблялись только местоименные формы2, ср. у Тредиаковского: «все животны рыщут» (III, 771) вместо животные; у Сумарокова: «терпите, поданны!» (III, 392); у Ломоносова: «когда покоясь смертны спят» (I, 125) и т. п. (такие формы встречаются на всем протяжении XVIII в., причем особенно часто встречается слововселенна вместо вселенная). В причастиях прошедшего времени страдательного залога, образованных посредством суффикса -н- , подлинные              именные              формы              не              удваивают

этого н (например, вознесенная — воз-

1. G. Gunnarsson. Recherches syntaxiques de la decadence de l'adjectif nominal dans les langues slaves et particulierement dans le russe. Paris, 1931).
2. Исключая, разумеется, такие древние случаи, как зло, добро и т. п., которые восходят к той поре, когда никакого местоименного склонения прилагательных еще не было.

347

несена), но «усеченные» формы обычно его удваивают по примеру «полных», например у Тредиаковского:              «Да здравствует днесь

императрикс Анна на престол седшаувенчанна» (III, 735) вместо увенчана и т.

Совершенно ясны те причины, которые удерживали в стихотворном употреблении такие «усеченные» формы,— они представляли собой очень важный версификационный вариант, давая возможность стихотворцу начала XVIII в. выбирать из неравносложных видов одной и той же формы одного и того же слова тот вид, который более пригоден для данного стиха (ср., например, у Тредиаковского такой случай: «Где ни зимня нет, ни летняго зноя», III, 754). Следовательно, первоначально весь смысл «усечения» сводился к тому, что оно было на слог короче обычной, то есть полной, формы прилагательного. Однако о том, что «усечения» и позднее сохраняли свой технический версификационный смысл, красноречиво свидетельствует академическая «Российская грамматика» (изд. 2, 1809, стр. 87), которая, изложив правило о предикативном употреблении кратких прилагательных (в ее терминологии — «усеченных»), продолжает: «Стихотворцы нередко употребляют усеченные имена вместо полных. Сим способом избегают они излишества в числе слогов, к составлению стиха потребном, а иногда и рифма заставляет их прибегать к сей вольности...»

Замечательно, что в тех случаях, когда естественная именная форма не дает сокращения на один слог по сравнению с местоименной, поэты были принуждены создавать новые, вовсе уже небывалые «усечения», чтобы так или иначе добиться сокращения, нужного для выполнения версификационной схемы. Так, например, у Кантемира в числе дозволительных «сокращений речей», по его словам, «изрядно употребляемых в стихах русских», находим и сладк вместо сладкий2, именно сладк,потому что естественная именная форма сладок имеет столько же слогов, сколько полная форма сладкий, и, следовательно, не дает версификатору никакого выигрыша.

348

Красн бы              ты              была              цвет              из              всех              краснейших,

Честн бы              ты              была              цвет              из              всех              честнейших.

(Стих., 162).

Подобные формы известны также в стихах Державина. Ср. замечание Я. К. Грота: «Когда прилагательное в общеупотребительной, даже и краткой форме не вмещается в стих, то Державин еще сокращает ее: «То черн, то бледн, то рдян Эвксин»1.              Очевидно, это изобретение

принадлежит не Державину. Но замечательно, что такие искусственные формы прилагательного дважды употреблены и Пушкиным, притом в каталектике белого стиха, где в них, казалось бы, не было никакой нужды, потому что от употребления обычной краткой (именной) формы размер не пострадал бы и лишь мужское окончание стиха заменилось бы женским. Имею в виду стих 34 сцены 14 «Каменного гостя»: «... он был бы верн Супружеской любви» и стих 32 сцены «Днепр. Ночь» из «Русалки»: «Передо мной стоит он гол и черн, Как дерево проклятое»2. И здесь, очевидно, имеем дело с поздним и для языка Пушкина в данном случае совершенно не выразительным следом старой традиции.

Ближайшие предшественники Пушкина пользуются разными типами «усечений» в области прилагательного и причастия очень широко, хотя у них и наблюдается более редкое, чем у поэтов середины XVIII в., употребление наиболее искусственных форм этого рода (например, субстантивированных форм, форм род. и дат. пад. ед. ч. м. р.) Вот некоторые примеры из произведений тех писателей, на которых Пушкин воспитывался. Примеры заимствуются как из произведений, принадлежащих к высоким жанрам, так и из жанров «легкой поэзии», а также из таких стихотворений, которые являются стилизацией фольклорных мотивов и которые существенно не упускать из виду потому, что «усечения» могли осмысляться не только как архаизм или техническая условность стихотворного языка, но также как элементн а р о д н о й речи.

вождь свирепа нрава» (23); «Я преселяюся втуманну область сна» (29); в подлиннике очевидная опечатка: переселяются). Ср. ставшие знаменитыми по примечанию к «Евгению Онегину» строки: «В явь богинюблагосклонну Зрит восторженный Пиит, Что проводит ночь бессонну, Опершися на гранит» (36). Из ближайших учителей Пушкина особенно много «усечений» дает Дмитриев, например: «На кросну, гордую Москву, Седящу на холмах высоких» («Освобождение Москвы», I, 14); «Москва в плену, Москва уныла, Как мрачная осенняночь» (ib, I, 15); «Осильна, древняя держава» («Ермак», I, 8); ср. такое же совмещение в пределах одной синтагмы «усеченной» и обычной полной формы, особенно

1. Цитируется стих из «Осени во время осады Очакова». См. Державин, Сочинения, т. IX, изд. Акад. наук, СПБ, 1883, стр. 344.
2. Первый из этих стихов впервые правильно по автографу напечатан в VII томе нового издания акад. (1935, стр. 164), а второй — в новом варианте того же издания (1937, стр. 205).

349

наглядно обнаруживающее условно техническое значение «усечений», в оде Капниста «Ломоносов»:              «Какою              прелестью пленяет Волшебна,

райская страна» (С. о. с, I, 76). Ср. далее у того же Дмитриева в легких жанрах: «Дамона к Лизе жарку страсть» (II, 41); «Смейтесь, смейтесь, что я щурю Маленьки мои глаза» (II, 57); «Дополз до степени известна человека» (II, 111); «Да! покажите мне диванну» (II, 114). Ср. в «Чужом толке» (II, 54): «Точь в точь как говорят учены по церквам». Ср. в баснях:«восточны жители» (III, 7), «мелко племя» (III, 15) и многие другие. Примеры из Карамзина: «Мать святая, чиста дева!» (35); «И в темницу преисподню Засадите вы его» (34); «Так, как буря разъяренна, К цели мчится сей Герой» (38); «Кристальны ручейки светлеют» (200). Вот пример из произведения в легком стиле:              «О вы, которых

мнелюбезна благосклонность Любезнее всего» («Послание к женщинам», 193).

его благословенны Умом Россия возросла»» («На коронование Александра», 274). Пример в «народном вкусе»: «Взор его быстрей орлиного И светлее ясна месяца («Илья Муромец», 117). Нередки «усечения», разумеется, и у прочих сентименталистов, например у Нелединского-Мелецкого:              «В полдневны летние часы» (20); «Взора

убегал прекрасна» (31); «вверяяся стремлениюсердечну» (83). Часто они встречаются и у Жуковского, например: «в зимни вечера» (I, 13); «Судьбы

и счастия наперсники надменны, Не смейте спящих здесь безумно укорять» (ib); «О вы, погибши наслажденья» (I, 28), а также, конечно, у Батюшкова, например: «Помосты мраморны и урны злата чиста» (74); «Быстрый лет коняретива» (225) и пр. Как раз по поводу последнего случая Пушкин на полях экземпляра «Опытов» Батюшкова отметил: «Усечение гармоническое» (IX, 566). В том же документе сохранилось и еще одно замечание Пушкина относительно «усечений». Именно по поводу перевода III элегии III книги Тибулла Пушкин заметил: «Стихи замечательные по счастливым усечениям — мы слишком остерегаемся от усечений, придающих иногда много живости стихам» (IX, 564). Касаясь этого замечания, Л. Н. Майков писал:              «Эти слова могут служить

примером того, как из наблюдений над стихом Батюшкова Пушкин выводил общие правила стихотворной техники»1. Может быть, это и так, но в своей собственной писательской практике Пушкин иногда подобным правилам и не следовал. Как раз в области «усечений» стихотворный язык Пушкина обнаруживает заметную несхожесть с тем, что находим у Батюшкова, так что положительное отношение Пушкина к «усечениям», формулированное им на полях «Опытов» Батюшкова, осталось, так сказать, платоническим2. Это видно из следующих фактов.

1. Л. Майков,              Пушкин,              СПБ,              1899,              стр.              301.
2. В. Комарович («Литературное наследство», № 16—18, стр. 896) допустил ошибку, приняв за еще одну формулировку положительного отношения Пушкина к «усечениям» известное место из его письма к Погодину по поводу «Марфы Посадницы» (ноябрь 1830 г.): «Вы... с языком поступаете, как Иоанн с Новым городом. Ошибок грамматических, противных духу его,— усечений, сокращений — тьма.

350

Общий объем написанного Батюшковым в стихах (по изданию» 1887

г.) — 6248 стихов. Это только немного меньше того, что написал Пушкин за лицейский период (6640 стихов), и потому дает вполне подходящую мерку для сравнительной оценки тех фактов языка, которые отразились в лицейском творчестве Пушкина. Употребление усеченных форм прилагательных и причастий в стихотворениях Батюшкова и в лицейских произведениях Пушкина наглядно показано в следующей сравнительной таблице1:

Батюшков Пушкин

Приведу по одному примеру на каждую форму.

Батюшков

1. Воспомни,              милый              град,              счастливы времена              (65).
2. Льет в хладну кровь его отраду и покой (53).
3. Гора, висяща над горой (130).

Но знаете ли? И эта беда не беда». Знакомство с текстом «Марфы Посадницы» 1830) свидетельствует, что Пушкин имел в виду вовсе не усеченные формы прилагательного и причастия, которые в его глазах вряд ли были насилием над языком, а действительно невозможные эксперименты над языком, совершаемые Погодиным, который решался писать, например:              «Хоть он не хочет

слушать перговоров» (17)., «Уж на меня косятся подзревая» (65), «От Рюрика всё д'Иоанна вычел» (39), «Молиться, воевать з'одно с Москвою» (47) и т. д. Замечательно, что, по мнению Пушкина, «и эта беда не беда!»

1. Формы              располагаются              по              частоте              их              употребления.
2. Включая и родительный падеж вместо винительного при словах одушевленных мужского              рода.
3. Не принимаются во внимание очень частые у разных поэтов этого времени и частично живые еще и в современном поэтическом языке случаи «полупредикативного» употребления именной формы в именительном падеже, например у Батюшкова: «Сидит задумчивый беглец, недвижим, смутный взор вперив на мертвы ноги» (154); «Я, в думу погружен, о родине мечтал» (87). Или у Пушкина: «Но я, любовью позабыт, моей любви забуду ль слезы» (1, 208); «Так, до могилы, грустен (вар.: грустный), унылый, крова ищи!» (1, 110); «По улицам бежавший бос и гол» (1, 16) и т. д. Совершенно не считается с этим важным нюансом Будде, а потому его данными (см, «Опыт грамм. языка Пушкина») пользоваться невозможно. С другой стороны, присчитаны, хотя бы употребленные предикативно, формы причастий прошедшего времени страдательного залога с двумя н в основе вроде:              «Их мысль на

небеса вперенна» (Батюшков, 84). У Батюшкова таких случаев я отметил всего 11, у Пушкина — только два, именно в стихах:              «На ложе роз,

4. Сестра,              грешно              терять              небесно              вдохновенье              (130).

любовью растленны, Чуть-чуть дыша, весельем истощенны, Обнявшися любовники лежат» (1, 15). Не принимаются во внимание также и притяжательные прилагательные, у которых была особая судьба.

5. Из сердца каменна потек бы слез ручей (63).
6. На площадь всяк идет для дела и без дела (216).
7. Я видел, я внимал ее сердечну стону (69).

Пушкин

1. Вот              пышны              их              дворцы, великолепны залы              (1,              26).
2. С              Жуковским              пой              кроваву              брань              (1,              73).
3. И пламенна, дрожащая              рука              (1,              13).
4. С              госпожи              сняв              платье              шелково              (1,              68).
5. Что должен я, скажи в сей час, желать от чиста сердца другу? (1,50).
6. Стан обхватил Киприды б пояс злат (1,              17)1.
7. ... Графону, ползком ползущу к Геликону... (1, 354)2.

В этой таблице обращают на себя внимание два обстоятельства. Во- первых, отдельные морфологические категории в пределах «усечений», по степени их употребительности, у Пушкина и у Батюшкова являются в одинаковом соотношении (таково же в общем соотношение этих форм вообще в поэзии XVIII в.). Единственное исключение, представляемое тем фактом, что форма 6 у Пушкина оказалась более употребительной, чем форма 5 (у Пушкина три против одного, у Батюшкова два против одиннадцати), как увидим ниже, имеет существенное значение для эволюции поэтического языка Пушкина. Во-вторых, нельзя не обратить внимание на то поразительное обстоятельство, что уже в пору своего ученичества Пушкин значительно реже своего учителя Батюшкова пользуется усеченными формами. В самом деле, в общем объеме стихотворного наследства Батюшкова 5,65% написанных им стихов содержат усеченные формы, а у Пушкина этот итог снижается более чем вдвое, доходя только до 2,5%. Эти цифры в данном случае очень красноречивы, свидетельствуя о том, что даже в своем лицейском творчестве Пушкин начинает отказываться от условностей той традиции стихотворного языка, которую ему передавали его ближайшие предшественники и учителя. При этих условиях очень выразительным становится тот факт, что в одной из перечисленных в таблице категорий, отличающейся, кстати сказать, особенно заметной условностью усеченной формы, именно в родительном падеже ед. числа мужского и среднего рода, при одиннадцати случаях употребления этой формы у Батюшкова мы встречаем только один случай ее у Пушкина. Нет сомнения, что косвенные падежи мужского и среднего рода раньше иных форм начинали выходить из употребления в русском стихотворном языке. Это, в частности, сказалось

1. Ср. у Державина:              «Сиял при персях пояс злат»              (I,              62).
2. Этот единственный случай дат. ед. ч. в лицейских произведениях Пушкина находится в одной из предварительных редакций послания «К Батюшкову» («Философ резвый и пиит»). В основном тексте лицейских произведений примеров на эту форму нет совсем.

352

в том, что у Батюшкова форма дательного падежа ед. числа мужского и среднего рода употреблена всего два раза (у Пушкина ее нет совсем, если не считать первоначальную редакцию послания «К Батюшкову»)1. Лицеист Пушкин перестает употреблять «усечения» и в родительном падеже ед. числа мужского и среднего рода, резко отступая в данном случае от своего учителя Батюшкова2.

Зрелое творчество Пушкина представляет собой поучительную картину дальнейшего вытеснения «усечений» из практики русского стихотворства. Из всех усеченных форм прилагательных и причастий в творчестве Пушкина послелицейского времени относительно живучей остается только форма 1 (им.-вин. мн. всех родов), отличавшаяся наименьшей искусственностью и с внешней стороны. Более или менее употребительной, но все же заметно более редкой, чем предыдущая, остается у Пушкина и форма 2 (вин. ед. ж. р.); что же касается остальных форм, то они встречаются у Пушкина только в единичных случаях, причем почти всегда имеют ясную стилистическую мотивировку. В послелицейском творчестве Пушкина на 34 257 стихов всего отмечены 304 случая усеченных форм прилагательных и причастий, что дает всего 0,88% стихов с «усечениями». По формам эти «усечения» распределяются так: 1. 184 случая; 2. 63 случая; 3. 14 случаев; 4. 15 случаев;

5. 11 случаев; 6. 10 случаев; 7. 7 случаев.

Интересные данные в отношении эволюции «усечений» содержит уже «Руслан и Людмила» — первое крупное послелицейское произведение Пушкина. В «Руслане и Людмиле» на 2836 стихов встречаем всего 41 усеченную форму (не считая форм с полупредикативным значением). Из них 28 падают на именительный-винительный мн. числа; девять — на винительный падеж ед. числа женского рода, два — на именительный падеж ед. числа женского рода и по одному случаю на именительный падеж ед. числа среднего рода и дательный падеж ед. числа среднего рода. Обрисованные выше тенденции употребления этих форм у Пушкина сказались здесь очень отчетливо. Процент стихов, содержащих «усечения», падает, по сравнению с лицейским творчеством, с 2, 5% до 1,5%. Единственный случай дательного падежа ед. числа среднего рода находим в стихе 253 И песни: «К окну решетчату подходит», то есть в выражении, представляющем собой стилизацию фольклорного характера и этим мотивированном. Таким образом, уже в «Руслане и Людмиле» имеем возможность констатировать известный перелом в пользовании традиционной условностью стихотворного языка, находящий свое выражение, как увидим ниже, и в ряде других явлений. Последующее творчество Пушкина в отношении употребления «усе-

1. Нужно, разумеется, считаться с тем, что дательный падеж практически в речи употребляется гораздо реже, чем именительный и родительный.
2. Случай «Все от мала до великого» (1, 63) не принят во внимание вследствие того, что он отражает фразеологический оборот от мала до велика; очень возможно, что «вольностью» здесь нужно считать слово великого, обусловленное дактилической каталектикой стиха.

353

чений» всецело развивается в указанном направлении, о чем можно судить по следующим данным и примерам. В «Евгении Онегине» находим всего 23 случая усечения на 5615 стихов, то есть здесь только 0,4% стихов имеет «усечения», причем 20 случаев из этих 23 приходятся на именительный-винительный мн. числа, два случая на винительный падеж ед. женского рода («тайну прелесть находила», 6,100; « и нечто, и туманну даль», 6, 35) и один — на именительный ед. числа мужского рода («всяксуетится, лжет за двух», 6, 198) — в слове, которое особенно часто употреблялось в прежней традиции в усеченной форме (оба случая у Батюшкова, два случая из трех — в лицейских стихах Пушкина). Данные по «Евгению Онегину» особенно показательны в силу большого объема произведения, но достаточно выразительны также данные и по другим произведениям послелицейского творчества Пушкина. Так, например, в «Кавказском пленнике» имеем всего три случая «усечения», все в именительном-винительном падеже мн. числа. В «Гавриилиаде» тоже три случая указанной категории, и один раз в выражении «во время оно» (IV, 162). В «Цыганах» семь случаев, из которых три относятся все к той же категории, три — в вин. ед. числа женского рода и один случай («за сине море», IV, 237), представляющий собой традиционное фольклорное выражение. В «Полтаве», несмотря на архаическую окраску ее языка, констатируем всего 12 усечений на 1487 стихов (0,8%), из которых шесть приходятся на именительный-винительный падеж мн. числа, причем здесь есть и столь явно мотивированные стилистически случаи, как, с одной стороны, «русыкудри» (IV, 292), а с другой — «в оны дни» (IV, 299), а остальные шесть случаев — на винительный падеж ед. числа женского рода1. Точно так же и в «Борисе Годунове», несмотря на частые в нем архаизмы языка, находим всего 18 случаев усечения, причем единственный случай косвенного падежа мужского рода («царю едину зримый») также достаточно определенно мотивируется с стилистической стороны обстановкой летописного повествования о смерти Федора Иоанновича. Во всех маленьких трагедиях находим всего семь случаев усечения (4 — в форме им.-вин. мн. ч.), в «Медном всаднике» — пять случаев (все им.-вин. мн. ч.) и т. д. Вполне естественны «усечения» в «Сказках» Пушкина (впрочем, ни в «Сказке о рыбаке и рыбке», ни в сказке о «Балде» их нет совсем) и в «Песнях западных славян», где в большинстве случаев они представляют собой, конечно, не просто техническую «вольность», а стилистически осмысленную (через фольклор) форму, как например: «С синя моря глаз не сводит» («Сказка о царе Салтане», III, 184, 191 и 188); там же (191 и 198): «у синя моря»; «На добра коня садяся» (173); «К красну солнцу, наконец, Обратился моло-

1 По поводу стиха 433 песни 1: «И договор, и письма тайны » Надеждин («Вестник Европы», 1829, № 8) иронически писал: «Верно, усечения опят входят в моду!» Никакого возврата к «усечениям» у Пушкина в «Полтаве», конечно, нет, но придирчивое (и совсем не объективное) замечание Надеждина наглядно доказывает устарелость самой категории для стихотворного языка эпохи.

354

дец» («Сказка о мертвой царевне», III, 239); «свет ты мой, Красно солнце отвечало» (ib, III, 239). Ср. в «Песнях западных славян» «ворон конь» (III,

54), «красно солнце» (III, 45), «красны девки» (III, 54), «стары люди» (III, 54). Замечательно, что в «Русалке» «усечение» находим только в имитации народной песни:              «Как вечор у нас краснадевица топилась,

Утопая, мила друга проклинала» (7, 198). Что касается лирики, в которой употребление усечений вполне согласуется с данными, представляемыми поэмами и цельными циклами, то и здесь редчайшие случаи форм 3 — 7 (то есть за исключением им.-вин. мн. ч. и вин. ж. ед) почти всегда мотивированы стилистически или архаичным тоном темы и общего тона, или как фольклорное переживание, или же, наконец, как пародии. Ср., например, такие случаи, как в стихотворении «Мирская власть»: «по сторонам животворяща древа» (III, 145) или в стихотворении «Олегов щит»: «Строптиву греку в стыд и в страх» (II, 340), а с другой стороны, в «Оде гр. Хвостову» «вослед пиита знаменита »; «моляся кораблю бегущу» (II, 160), где пародийный смысл этих форм очевиден. Наконец, заслуживают быть отмеченными некоторые произведения, отличающиеся общей «высотой» и архаичностью тона, а также присутствием явно подбиравшихся архаизмов языка, в которых тем не менее совершенно нет «усечений». Таковы «Пророк», «Покров, упитанный язвительною кровью», «Как с древа сорвался», «Когда владыко ассирийский», «Странник» и пр. (В «Подражаниях Корану» находим всего один случай: «дает земле древесну сень», II , 143). Думается, что вся совокупность приведенных данных вполне подтверждает выдвинутый выше тезис о том, что условность стихотворного языка, какую представляли собой полученные Пушкиным от традиции «усечения», Пушкин или преодолевал окончательно (в громадном большинстве случаев), или же превращал в характерологическое стилистическое средство своей поэтической речи. Такова была судьба данной языковой категории в стихотворной практике Пушкина1.