Учение о слове и о классах слов в индоевропейском праязыке в курсах акад. Ф. Ф. Фортунатова

Фортунатовское определение слова основано на тавтологии, на включении самого определяемого понятия в состав определения: «Всякий звук речи, имеющий в языке значение отдельно от других звуков, являющихся словами, есть слово» .

Само описание внешней и внутренней семантической структуры слова в теории Фортунатова очень поверхностно. Различия слов, по Фортунатову, обусловлены только различиями в звуковой стороне и различиями в соотношении лексических значений. «Различия в звуковой стороне образуют различия самих слов», за исключением тех частичных звуковых различий, которые «сознаются говорящими как видоизменение в части звуков одного и того же слова, не изменяющее значение этого слова» (вроде: зимою — зимой, подо — под).

Нетрудно понять, что этим замечанием вопрос о формах одного слова только обходится, а не разрешается. Ведь остаётся непонятным, всякое ли изменение значения, связанное с изменением звуковой формы слова, приводит к образованию нового, другого слова, и, напротив, всякое ли видоизменение в части звуков слова, без нарушения системы его значений, является признаком вариантных форм одного и того же слова. Например, если выстроить в ряд такие серии: зуб-зу- бы-зубья; волос-волоса-волосы; муж-мужи-мужья; лист-листы-листья; слуха- слуху; поздней-позднее-позже; взять-возьму; бегу-бежал; убитъ-убивать и т. п., с одной стороны, и стлать-стелить-стелю; бечь-бежать-бегу; зал-зала-зало; лиса-лисица и т. п. — с другой, и посмотреть на них с точки зрения Фортунатова, то в фортунатовском указании нельзя найти никаких критериев для разграничения среди них форм одного и того же слова и разных слов. Во всяком случае, ученики Фортунатова признали бы все эти формы разными словами .

В сущности, определение слова у Фортунатова и, особенно, у его учеников свелось к традиционной формуле: «Слово есть простой или сложный звук голоса человеческого, коим выражается какое-нибудь понятие или чувствование» .

Провозглашаемая Фортунатовым двойственность природы слова, состоящая в сочетании звуков со значениями, обязывала учёного к детальному раскрытию структурных форм связи между звуковым и смысловым строем слова, к грамматическому определению структуры слова . Но именно такого анализа слова Фортунатовым не сделано, в чём справедливо упрекал своего учителя проф. Пешковский, принуждённый признать, что на почве фортунатовской системы возможно лишь схематическое учение о слове как об «отдельном психофизиологическом акте членения речи» .

В самом деле, семантический анализ понятия слова у Фортунатова направлен лишь на общее поверхностное отграничение слов с различными значениями от различных слов, т. е. к дифференциации омонимов. Самые принципы и семантические основы объединения разных значений в структуре слова Фортунатовым рисуются односторонне как психологические связи, оправдывающие синекдохическое видоизменение значения или метонимический и метафорический перенос смысла: «Одно и то же слово с видоизменением его значения является в языке тогда, когда различные значения, соединяющиеся с одной и той же звуковой стороною слова, связываются меду собой в сознании говорящих так, что при этом одно значение сознаётся или как ограничение, специализирование другого, более общего значения, или как распространение, обобщение другого значения, или как перенесение слова как знака с одного предмета мысли на другой предмет мысли, как связанный с первым в известном отношении» (188) . «Но где же объективный критерий для решения вопроса, связываются в каждом отдельном случае сходные значения или не связываются? — недоумевал А.

Итак, Фортунатов не определяет точно (см. стр. 188—190), какие различия в значениях одинаковых звуковых комплексов образуют различия самих слов, и какие умещаются в пределах семантической структуры одного и того же слова. Например, занестись — в значении 1) загордиться и 2) унестись куда-нибудь воображением — и занестись — о курице, о курах (начать нестись); заложить (отдать в залог) и заложить (в разных значениях, в которых ещё ощущается глагольное, а не именное значение приставки — за); зарядить (положить заряд во что-нибудь) и зарядить (начать часто делать что-нибудь) — надо ли считать модификациями одного слова или омонимическими парами слов? Последователь Фортунатова должен склониться к признанию каждой пары за одно слово или же должен вовсе отказаться от решения вопроса. Ведь Фортунатов писал: «Мы можем определить, как одно слово с различными значениями, и такой комплекс звуков речи (или такой звук речи), с которым в данном периоде жизни языка уже соединяются значения, не связывающиеся между собою в сознании говорящих, если только эти различные значения в истории языка оказываются видоизменениями значения одного и того же слова» (190).

Таким образом, даже с тех двух сторон, которыми ограничивалось фортунатовское определение слова, Фортунатов не сумел вполне уяснить и раскрыть структурных свойств слова .

Вполне понятно, что при такой неопределённости объёма и содержания понятия слова формальный анализ слов мог привести лишь к абстрактной классификации звуковых «форм» в языке, оторванных от живой природы слов, от их речевого употребления и от их социального распределения по грамматическим категориям.

От Германа Пауля Фортунатов усвоил скептицизм в отношении учения о частях речи, «покоющегося, — по словам Пауля, — на непоследовательно проведённых логических принципах» .

Может показаться, что у Фортунатова общее понятие слова углубляется и осложняется учением о «грамматических различиях слов», о различиях слов в формах, или по формам (иначе: учением о форме слова). Однако само понятие форма слова вообще, т. е. понятие о структурных формах слова, Фортунатову несвойственно. Фортунатов приписывает формы лишь «определённым полным словам» . Между тем, кроме «полных слов», есть ещё, по Фортунатову, слова «частичные» и «междометия». Признаки и критерии этого деления в деталях не раскрываются . Но легко заметить, что эта классификация слов основана на двух критериях — семантическом и синтаксическом. Выделение междометий в особую группу мотивируется тем, что они «существуют вне предложений» и «принадлежат речи не как выражение идей, но как выражение чувствований, испытываемых говорящим». Вполне естественна оговорка, что «и полные слова могут употребляться в языке как междометия. Например, у нас «боже», «боже мой», «чорт» и др.» (стр. 242—244). Это значит, что понятие «междометия» в современном русском языке может быть противопоставлено «полным словам» не с точки зрения абстрактной морфологической «полноты» (ср. вали! помилуйте! чёрта с два и т. п.), а лишь на основе общих структурно-языковых, т. е. фонетических (интонационных), грамматических и семантических различий. Конечно, само по себе признание междометий особым разрядом слов не вызывает сомнений. Гораздо более спорны объём, содержание и классификационные разряды двух других типов слов: отдельных полных слов и слов частичных. Прежде всего ясно, что деление не-междометных слов на слова полные и частичные, соответствующее делению слов в китайской грамматике на полные и пустые, в европейском языкознании — на знаменательные (Begriffsworter) и служебные (Formoworter), в системе Фортунатова опирается не столько на морфологические, сколько на синтаксические и особенно на семантические (и притом неточно сформулированные) признаки.

В качестве примера можно указать на круг значений предлога через в современном русском языке.

Через, предлог с вин. пад.

С одной стороны на другую, поперёк. Перейти через улицу. Мост через реку. Стеснённый Терек с рёвом бросает мутные валы через утёсы (Пушкин). Сквозь, минуя какое-нибудь пространство, среду. Проехать через Москву. Стала на стул: гляжу в его-то комнату через стекло (Чернышевский, Что делать?) Переносно. Подвергнувшись чему-нибудь, испытав что-нибудь. Пройти через испытания, через горести.

Спустя, промедлив (какой-нибудь промежуток времени). Через год я кончу курс. Через неделю она ему улыбнулась (Пушкин).

Последовательно с каким-нибудь промежутком, пропуская что-нибудь (какой-нибудь срок, количество времени). Через час по столовой ложке. Он ходит к нам через шестидневку.

При посредстве, при помощи. Узнать через верного человека. Объявить через газеты. Переслать через курьера. Беседа шла через переводчика (Пушкин).

По причине, по вине кого-нибудь, чего-нибудь (простореч.). Потерять мес-то через пьянство. Через него вышла большая неприятность.

Если сопоставить с значениями этого рода частичных слов значения таких слов (по Фортунатову, «полных»), как единственно (не только единственно ценный, но и допустить единственно затем..., т. е. в значении усилительно-ограничительной частицы только),собственно, просто (в усиленном значении: просто беда, просто деться некуда), плюс (в значении: прибавив, если прибавить: коммунизм — это социализм плюс электрификация), всё (в значении: ещё, непрестанно: он всё хворает) и т.

Очевидно, Фортунатов не совсем точно и ясно сформулировал различия в характере значения частичных слов, не сумел полностью определить их структурно-языковое своеобразие. Дело не только в том, что «значения частичных слов не существуют отдельно от значений полных слов» (ср. значения таких слов и идиом, как по-видимому, вероятно, может быть, напротив, вроде, по линии, по части, в отношении к, без ведома и т. п., которые также могут показаться не существующими отдельно от значений других полных слов). Дело в том, что значения большей части тех слов, которые Фортунатов отнёс к частичным, — иного рода, иной семантической категории, чем значения имён существительных, прилагательных, глаголов и т. п. Эти значения не наполнены «вещным» содержанием. В частичных словах отсутствует «предметная» отнесённость. В их значениях отражаются отвлечённые логические и синтаксические отношения и категории, присущие языку, но не находящие полного выражения в системе его морфологических элементов. Таким образом, эти слова не воспроизводят мира предметов, действий, качеств, признаков и т. п., как материальной основы языка, а соответствуют чисто идеологической надстройке, отвлечённой, семантической сфере логико-синтаксических понятий. Лексическими значениями «частичных» слов служат пространственные, временные, причинные, целевые и т. п. оттенки и отношения, составляющие семантический и грамматический фонд языка. Например, понятие причинного отношения между глаголами и именами с разных точек зрения и с разными оттенками выражается в современном русском языке предлогами: по, с (со), через (просторен.), вследствие (книжн.), по причине (книжн.), в силу (канц.), от (разг.), из, из-за и др. Можно детально и точно описать различия в значениях этих предлогов, способных выражать категорию причинности в русском языке.

Таким образом, Фортунатов, следуя лингвистической традиции, совершенно правильно подчёркивает различие между двумя структурными типами слов. Но его понимание разницы между полными и частичными словами лишено принципиальной глубины и грамматической или семантической точности. Оно прямолинейно и абстрактно.

Анализ предложенной Фортунатовым классификации «частичных слов» способен ещё более укрепить и усилить недоумения. Фортунатов различает четыре разряда частичных слов. Первые три разряда естественно размещаются рядом. Это — 1) соединительные слова (предлоги, глагольная связка, союзы); 2) усилительные слова (то, даже, и — в значении усилительной частицы); 3) отрицательные и вопросительные слова (не, ли). При переходе к четвёртому разряду в концепции Фортунатова обнаруживается провал, резкий семантико-синтаксический слом. В четвёртый разряд Фортунатов относит «частичные слова, обозначающие известное отношение говорящего к данному представлению» (1) да, нет, конечно, вероятно и т. п.; 2) мол, дескать, деи т. п.). Но тут же делается предупреждение, что значения категории «утвердительных» (и отрицательных) слов (конечно, да, нет и т. п.) противоречат самому понятию о частичных словах. «Эти частичные слова могут являться в речи и без полных слов». Мало того, едва ли слова конечно, вероятно согласно морфологической теории Фортунатова можно признать «частичными». Недоумение увеличивается от классического по невразумительности разъяснения: «Речь, заключающая в себе только одно такое частичное слово (например, одно да) — речь неполная, и частичное слово в ней не образует и неполного предложения, так как частичное слово вообще не представляет отдельной части предложения» . Иначе говоря: «Слова, обозначающие различия в чувствованиях (?), вызываемые в говорящем процессом суждения о предметах мыслей, обозначенных полными словами» (так Фортунатов определяет слова типа да, нет, конечно, вероятно),ничего общего не имеют ни с одним из вышеперечисленных трёх разрядов «частичных слов». Это вовсе не «частичные слова» в том смысле, как предлоги, союзы или усилительно-ограничительные частицы. То же придётся сказать о другой разновидности четвёртого класса частичных слов. Сюда относятся «частичные слова, которые обозна-чают данное предложение как взятое из речи другого лица, например, русское мол». Очевидно, что значения этой категории слов по существу своему резко отличны от семантических функций трёх предшествовавших разрядов «частичных слов». Выступая в роли субъектно-стилистического ключа к речи, относя речь к её «автору», к субъекту, «вводные» слова образуют в русском языке очень богатую категорию «модальных» слов. Молнельзя отделять не только от таких слов, как дескать, будто(ср. у Н. С. Лескова в «Печорских антиках»: Несчастная полная дама так и жила, будто, в деревне и пошла, будто, она один раз с внуками в лес гулятьи т. п.), но и от таких, как наверно, действительно, по-видимому, видно, может быть, несомненнои т. п.

Возникает вопрос: почему Фортунатов, вопреки синтаксическим различиям, помещает в группу слов, названных им «частичными», совершенно разные, не подходящие под его же определение категории слов? Бросаются в глаза две причины. Прежде всего ясно, что Фортунатов склонен к фетишизации звуков, звуковой формы в слове . Его «частичные слова» в преобладающем большинстве (кроме связки и некоторых утвердительных слов) не только лишены способности морфологического разложения на элементы, на морфемы, но и фонетически «частичны», т. е. ограничены в объёме. А сюда присоединяется и семантическая частичность, т. е. отсутствие в этих словах «вещественного отношения», указаний на мир предметов, качеств, признаков и действий. Но тут-то и обнаруживается другая, и притом основная, причина суммарного выделения частичных слов. Фортунатов, несмотря на своё принципиальное отрицание теории «частей речи», находится всецело под влиянием этой теории. Учение о «частях речи» предопределило его классификацию слов. Частичные слова отделены от «полных слов» именно потому, что они не «части речи» и не «члены предложения». Этот отрицательный признак и даёт Фортунатову право сблизить «вводные» и утвердительные слова (да, нет, конечнои т. п.) с союзами или с вопросительными частицами.

Выделяя частичные слова в особую группу, Фортунатов знал, что это — «слова», т. е. что соответствующие «звуки и комплексы звуков» оформлены и функционируют как слова. Форма слова здесь обусловлена и оправдана семантически и синтаксически. Правда, синтаксические признаки частичных слов заключаются не в морфологическом строе самих слов, а извлекаются из анализа их функций в сочетаниях слов. Таким образом, понятие принципиальной грамматической оформленности слова, хотя по отношению к частичным словам и не применяется Фортунатовым и даже отрицается им, но, на самом деле, подразумевается .

Впрочем, синтаксические функции и признаки «частичных слов» Фортунатовым описаны явно недостаточно и неудовлетворительно. Не приняты в расчёт, например, ни порядок слов, ни характер связи их с окружающими или соседними словами, ни интонация, ни ударение (ср. синтаксический анализ «частичных» слов в работах А. М. Пешковского). Однако в фортунатовском анализе частичных слов наблюдается естественное и правильное стремление объединить грамматические дифференциальные признаки слов с семантическими. На этой основе и утверждается противопоставление частичных слов «полным» словам.

Полные слова — это «части речи» в их традиционном противопоставлении «ча-стицам речи» или формальным словам (ср., например, грамматику Н. И. Греча), это «лексические слова» в учении Потебни. Отдельные «полные» слова, кроме семантических свойств, кроме семантической полноценности («предметами мысли, обозначаемыми полными словами, являются или вещи, предметы, т. е. вместилища тех или других признаков, или самые признаки вещей, а также признаки других призна-ков»), по Фортунатову, характеризуются своеобразными грамматическими свойствами как синтаксическими, так и «морфологическими» (т. е. заложенными в самом строении слова): они обладают «формами». Если частичные слова определяются в своей грамматической природе функционально, то «полные» слова выделяются «формально». Так в системе Фортунатова возникает понятие не «формы» слова в собственном смысле, а формальной приметы в эмпирическом, звуковом составе отдельного слова. На месте «внутренней формы» Потебни утверждается «внешняя форма» слова, «звук», «фономорфологический» показатель грамматического класса или грамматической категории в самом строении слова. Изъятое из контекста слово само, своим звуковым составом, независимо от конструктивных функций, должно выделить свою «форму». В этом смысле форма — это наличие в слове, выделяющем основу, звука или комплекса звуков (а при известных условиях — отсутствие звука или комплекса звуков), видоизменяющих значение основы. Формы опознаются на фоне системы соотношений между словами языка (т. е. соотношений между темами и формальными принадлежностями). Отсюда такие выражения Фортунатова: «слово может заключать в себе более одной форм ы» (196); «языки, в которых отдельные слова не имеют никаких форм»(198) и т. п. Таким образом, в языке обнажается морфологический остов, «скелет» его синтетического строя и объявляется исключительной и единственной опорой грамматической классификации, хотя бы данный язык обнаруживал в своей структуре взаимодействие и смешение синтетических и аналитических форм.

Ведь в «аналитическом» языке границы слова и словосочетания нередко совпадают (ср. аналитические формы глагола в современном русском языке: я читал бы, буду читать и т. п.). Но Фортунатов, исходя из «идеального» воображаемого синтетического строя индоевропейского праязыка, провозглашает принцип чистого «мор- фологизма» в грамматической классификации «полных слов». Так нарушается историческая перспектива, а для учеников Фортунатова открывается возможность описывать современный русский язык в аспекте гипотетического индоевропейского морфологического «синтетизма». У самого Фортунатова обособление категории «полных слов» тесно связано с разъяснением понятия основы (темы) и соотносительного с ним понятия формальной принадлежности (аффикса, формального повторения основы, формального видоизменения звуковой стороны основ — «флексии основ»), а также с морфологической классификацией языков. По-этому всё внимание компаративиста-младограмматика направлено на схематическое, сравнительное и уравнительное описание внешнего строя таких слов, которые составляют основной инвентарь «общего индоевропейского языка». Итак, разрешается вопрос не о формах слова вообще, т. е. не о структурных признаках разных семантических и грамматических разрядов слов, а о механистически устанавливаемых звуковых видоизменениях в слове, определяющих систему морфологических соотношений среди одной серии слов языка (именно среди групп так называемых «полных», т. е. синтетических слов). Впрочем, и в системе «полных» слов Фортунатов, — при своём изолированно-морфологическом понимании формы, — должен был выделить в особые разряды наречия и инфинитивы (тем более, что инфинитив, как глагольная категория, сложился в более позднюю эпоху). Наречия и инфинитивы, по Фортунатову, в сущности, не могут итти в параллель с именами существительными, прилагательными и глаголами. Напротив, они противопоставлены этим категориям как слова, не имеющие «форм словоизменения». Среди наречий оказываются даже слова, вовсе лишённые форм (как словоизменения, так и словообразования). Таким образом, критерий формальности неоднороден. Среди «полных слов» обнаруживаются два разных типа слов: одни обладают формами, другие — нет. А. М. Пешковский почувствовал в этом месте трещину в фортунатовской теории и в качестве спасительной меры предложил делить все немеждометные слова русского языка не на «полные» и «частичные», а на три разряда: на полные слова, морфологически разложимые, на «бесформенные» полные слова и на слова частичные . Однако этой «поправкой» трещина не была закрыта. Ведь классификация полных слов у Фортунатова выступает в таком виде:

Слова с формами словоизменения: 2) Слова без форм словоизменения:

а) слова с формами «сказуемости» и а) слова с формами словообразования и

б) слова с формами «второстепенных б) слова, не имеющие никаких форм,

частей предложения».

Таким образом, Пешковский своей «поправкой» лишь ломает цельность фортунатовской классификационной схемы, уничтожает в ней «ступеньчатость», иерархическую перспективу, и нисколько не спасает общего положения. А критичность этого положения сразу же становится очевидной, если углубиться в самое фортунатовское определение грамматической формы и в определение грамматики как науки о формах языка. Понятие формы в слове раскрывается Фортунатовым не в аспекте цельной и целостной языковой системы, не с учётом всех структурных элементов грамматики данного языка, а только применительно к задачам сравнительно-исторического метода, опирающегося на «проекционный», абстрактно-схематизующий анализ фонетических и морфологических элементов речи. Отсюда возникает отношение к «полному слову» как к замкнутому в самом себе фонетико-морфологичес- кому единству, представляющему целостную и обособленную систему основ, аффиксов и флексий основы. «Присутствие в слове делимости на основу и аффикс даёт слову то, что мы называем его формой» (88). Это — «наиболее обычный, наиболее распространённый в различных языках способ образования форм в отдельных полных словах» (199). Русскому языку, как и многим другим индоевропейским языкам, вместе с этим способом формообразования, свойственно ещё формальное видоизменение звуков основы (206—207), так называемая «флексия основ» (209). Кроме того, так как формы в языке соотносительны, то в некоторых случаях само отсутствие аффикса может осознаваться как форма, «отрицательная форма (например, им. пад. ед. ч. сын, раб и т. д., род. пад. мн. ч. сапог и т. п.)» (198). Этими указаниями исчерпывается, по Фортунатову, понятие формы отдельного полного слова. И этими рамками должен ограничиться отдел грамматики, посвящённый учению о формах слов. Совершенно ясно, что круг грамматического исследования и определения слова здесь незаконно сужен .

Ряд грамматических процессов (вроде ударения, интонации, порядка слов, отношений слова к другим словам, т. е. форм синтаксического функционирования), отражающихся и на понимании отдельных «полных слов» на их структуре, выпада-ет из сферы морфологического наблюдения Фортунатова . Между тем, материалом для грамматической классификации слов Фортунатову часто служил современный русский язык. А ведь русский литературный язык не принадлежит к таким языкам, которые выражают почти все грамматические отношения посредством модификаций в пределах самого слова. Наряду с синтетическими формами грамматического строя, ему свойственны и аналитические. Морфология в русском языке всё более скрещивается с синтаксисом и семантикой, и функционально-синтаксический способ формирования поздних или вновь возникающих грамматических категорий становится преобладающим. А Фортунатов стремился механически и прямолинейно отсечь не только морфологию от синтаксиса, но и грамматику в целом от лексикологии и семантики. Здесь коренились причины его борьбы против «ошибочного смешения грамматических классов отдельных ли слов, или сочетаний слов с классами того, что обозначается или выражается отдельными словами и сочетаниями слов»2. Грамматическая форма в фортунатовской концепции открыто противополагалась семантической структуре слов и искусственно абстрагировалась от неё. Так, уже сам Фортунатов выделил в особую рубрику «неграмматические наречия»3, не замечая своей логической ошибки: ведь «наречие» — категория чисто грамматическая, определяемая не только формой внутри слова, но и порядком слов, соотношением с другими «частями речи» и отношением к другим словам в синтагме.

Однако самый главный порок фортунатовской теории формы не в этом. У Фортунатова исчезли и в грамматике (как раньше в лексикологии) критерии для разграничения форм одного и того же слова от форм разных слов. Наивный эмпиризм компаративиста, оперирующего с явлениями далёких, иногда только воображаемых эпох, довольствуется примитивными, грубыми приёмами выделения и обособления слов по их внешней форме и по общему или основному лексическому значению. В системе современного живого языка дело обстоит неизмеримо сложнее и труднее. Например, в выражениях: заспанный матерью ребёнок и заспанный вид, заспанное лицо два ли разных слова — омонима заспанный или два разных значения одного и того же слова? С точки зрения грамматики этот вопрос может получить и иную формулировку: в современном русском литературном языке в формах причастий прош. вр. страд, зал. на н-ный различия глагольно-страдательных и прилагательнокачественных значений создают ли только дифференциацию грамматико-семантиче- ских форм одного слова или же ведут к образованию новых слов, к распаду некогда единого слова на два омонима? Вот несколько примеров: убеждённый доводами докладчика оппоненти убеждённый сторонник чего-нибудь; рассеянные союзниками войска неприятеля, рассеянное вниманиеи рассеянный вид; потерянный паспорти потерянный человек; убитый в боюи убитое выражение лицаи т. п. Точно так же глагол насадитьв форме соверш. вида объединяет значения двух разных глаголов несоверш. вида насаждатьи насаживать.Возникает вопрос, не следует ли в связи с этим различать два омонима насадить. Сдругой стороны, насаживатьсвязано формами видовой корреляции не только с насадить,но и с насажать.

На все эти вопросы о составе и структуре грамматических и лексических форм слова фортунатовская теория безответна.

Итак, фортунатовское учение о формах словоизменения и о формах словообразования не в состоянии разрешить проблемы слова и его форм, вопроса о формах слова. Отсутствие ясности в вопросе о слове отражается и на интерпретации форм словоизменения и словообразования. Фортунатов различает формы слов как отдельных знаков предметов мысли (формы словообразования) и формы слов как частей предложения (формы словоизменения, т. е. флексии склонения и спряжения). Терминология эта побуждает отнестись к формам словообразования как к формам разных слов, а к формам словоизменения — как к формам одного и того же слова. Но от такого понимания приходят в ужас некоторые ученики и последователи Фортунатова. Так, А. М. Пешковский не раз подчёркивал условность традиционного деления на «словоизменение» и «словообразование», если эти термины понимать не как категории синтаксических и несинтаксических форм, а в их буквальном смысле, как «изменение слов» и «образование слов» . Скептицизм самого Пешковского, вытекавший из фортунатовского определения, простирался так далеко, что этот учёный, ставя рядом формы словоизменения и формы словообразования, спрашивал: «стол, стола, столуи т. д.; иду, идёшь, идёти т. д. (по Фортунатову — формы словоизменения — В. В.); светло— светлее; труба— трубка— трубочка(формы словообразования — В. В.), что это слова или группы слов, очень похожих друг на друга?» (ср. признание решительно всех этих форм за разные слова в «Кратком введении в науку о языке» Д. Н. Ушакова). С другой стороны, тот же Пешковский писал в своей книге «Наш язык»: «хорошийи хорошо— разные слова, а хорошийи хорошая— одно и то же слово...; пишуи писать— разные слова, а пишу и пишем (также пишуи писал,по моему толкованию) — одно и то же слово» . Напротив, М. Н. Петерсон склонен даже формы пишуи писалпризнать не только совсем разными словами, но и представителями двух разнородных типов и классов слов («личного» и «родового»).

Вместе с тем, к формам словообразования должны быть отнесены, по Фортунатову, например, формы числа в категории имён существительных. Но неужели городи городаЄ, столи столыб, сестраи сёстры, селои сёла, повестьи повести и т. п. — всё это не формы ед. и мн. ч. одних и тех же слов, а разные слова? Точно так же, если к формам словообразования относятся так называемые степени сравнения имён прилагательных, то приходится признать в выражениях: деревянный дом(здесь деревянныйне имеет сравн. степени) и деревянное выражение лица(откуда деревяннее этого лица я не видел)два разных слова деревянный,что противоречит фортунатовскому определению лексических значений одного слова. Остаётся один выход: признать, что «грамматическое слово» и «лексическое слово» не совпадают в своём объёме и содержании. Но тогда необходимо установить структуру «грамматического слова» в разных категориях и классах слов и принципиальные основы и критерии грамматической дифференциации слов. Одного фортунатовского учения о формах словоизменения и словообразования оказывается для этой цели не-достаточно (например, разные ли грамматические слова правыйи прав, намеренный и намерен, должныйи должени т. п.?).

Понятие форм словообразования у Фортунатова определено негативно. Это — «другие формы отдельных полных слов, не формы словоизменения». Какие из них принадлежат к структуре одного и того же слова, не выяснено. Лишь по отношению к «сложным» словам формы словообразования более или менее описаны, хотя и здесь возникает немало недоумений. Например, к «третьему роду грамматически составных слов» (наряду с словами типов 1) унести, принестии 2) безрукий, беспалый)отнесены в русском языке «глаголы в форме условного наклонения, образующейся сочетанием отделяемой приставки быс известною формальною принадлеж-ностью глагольного слова, например, в сказал бы, сделал бы» (252—253). Между тем формы наклонения, по Фортунатову, относятся к формам словоизменения (219—220). В формах словообразования простых слов Фортунатов различает два разряда: «а) формы, обозначающие различия в известном изменяющемся признаке отдельных предметов мысли, обозначаемых основами данных слов в этих их словообразовательных формах (например, словообразовательные формы в словах: беленький, красненькийи белый, красныйили, например, словообразовательные формы числа в словах волк— волки; зверь— зверии др.), и б) формы, обозначающие отдельные предметы мысли в известном их отличии от других предметов мысли, обозначаемых основами этих слов в других словах, не имеющих данной словообразовательной формы (например, словообразовательная форма слов писатель, читатель в их отношении к словам писать, читать)» (220—221). Может показаться сначала, что формы первого рода, обозначающие лишь некоторое видоизменение основной словообразовательной категории, являются формами одного и того же слова. Но это не так. Для Фортунатова, ходитьи хожу,например, — не формы одного и того же слова, а разные слова (230—231), а для учеников Фортунатова даже сади сады не образуют форм одного слова.

А. М. Пешковский справедливо указывал на невозможность чёткого разграничения форм словообразования и форм словоизменения. «Сами понятия «склонения» и «спряжения» никогда не были точно определены, а взяты прямо из традиции. Есть ли, например, «спряжение» только изменение по лицам и числам, или и по временам, наклонениям, залогам»?1 Ведь в языке происходит непрерывающаяся перегруппировка форм: флексийные образования нередко вытесняются суффиксальными. Например, формы времени могут формироваться как флексиями, так и суффиксами (ср. наст. вр. читаю, -ешьи т. п. и прош. вр. читал, читала, читали).«Если понимать «словоизменение» и «словообразование» традиционно, то получается такой, например, абсурд, что французские parle и parlais одно «слово» в разных изменениях, а русские говорю, говорил— разные слова» (там же). Затруднения не уменьшаются при понимании форм словоизменения как форм синтаксических, а форм словообразования как несинтаксических. Квалификация многих форм вроде форм времени и наклонения глаголов в этом отношении остаётся до сих пор спорной. Кроме того, понятие синтаксических форм,по справедливому суждению некоторых учеников Фортунатова, гораздо шире понятия форм словоизменения.

Взаимодействие и соотношение форм словообразования и форм словоизменения в тех или иных грамматических группах и разрядах слов остаётся в системе Фортунатова неясным. Может сначала показаться, что Фортунатов, выступая против учения о частях речи, борется за единый грамматический критерий деления отдельных слов на грамматические классы. Так он и сам заявляет: «Грамматические классы слов образуются присутствием в словах форм, а существуют они, понятно, не отдельно от индивидуальных слов, но в самих индивидуальных словах, т. е. слова одного и того же грамматического класса — это индивидуальные слова, однородные по общей им форме, следовательно, по общему для них обозначению чего-то обще-го, например, всем тем различным предметам мысли, какие обозначаются данными словами, если самая форма является формой отдельных слов, не формой сочетания слов»1. В основу классификации слов сначала кладутся Фортунатовым различия в формах словоизменения. Однако эти различия форм словоизменения наблюдаются в группах слов, уже подвергшихся семантической классификации, на основе традиционного учения о «частях речи» (имя существительное, прилагательное и глагол). Приёмы же словообразования по отношению к именам существительным, прилагательным и глаголам оставляются Фортунатовым в стороне.

Правда, Фортунатов принуждён был, при установлении формальных или грамматических классов «полных слов» («общего индоевропейского языка»), оста-новиться на вопросе о взаимоотношении форм словообразования и форм словоизменения применительно к категориям наречия и инфинитива. «Полные слова», не имеющие форм, по Фортунатову, не представляли собой «вообще какого-либо положительного грамматического класса слов» (229). Наречия же выделялись в особый грамматический класс тем, что, не имея форм словоизменения, в то же время «заключали в себе основы, общие с основами других слов, имевших формы словоизменения» (229). Таким образом, категория наречия — категория словообразовательная, однако соотносительная с грамматическими классами слов, выделяемыми по формам словоизменения. Эта соотносительность устанавливается общностью основ — при отсутствии форм словоизменения у наречий. Таким образом, по отношению к парадигматическому словоизменению (к склонению и спряжению) наречие морфо-логически характеризуется «нулевой формой». Но Фортунатов тут же определяет и синтаксическую функцию наречий . Тогда, естественно, к категории наречия, определённой функционально, относится и группа слов, «однородных по их неграмматическому значению с грамматическими наречиями» (229).

Так Фортунатов, несмотря на все оговорки, выходит за пределы узко-формального понимания грамматической группировки слов. Древние «части речи» в скрытом виде стоят за его морфологической системой слов. Ещё ярче сознание необходимости комбинированного, «синкретического» анализа и понимания грамматических форм сквозит в замечаниях Фортунатова об инфинитиве. Выделяя инфинитивы в особый грамматический класс слов, Фортунатов указывает как признаки этого класса 1) особую словообразовательную форму; 2) общность основ с основами личных форм глагола; 3) отсутствие у инфинитива форм словоизменения глагола (сказуемости и лица) и 4) особую синтаксическую функцию инфинитива.

Таким образом, Фортунатов, несмотря на свойственную ему тенденцию к изоляции «отдельных слов», вынужден был — при характеристике тех грамматических классов, которые не имели форм словоизменения, — прибегать к комбинированному, «синкретическому» методу выделения грамматических и семантических признаков класса и к указанию соотношений между категориями слов с формами словоизменения и категориями слов без форм словоизменения. Правда, основной порок фортунатовской системы (фетишизация внешней звуковой формы отдельного слова, — при слабости структурно-семантического анализа) сказывается и здесь. Так, отсутствие точного представления о формах одного и того же слова мешает Фортунатову различать в системе форм глагола традиционное объединение (под именем «глагольного слова») разных словообразовательных категорий (вроде причастия и спрягаемых форм), располагающих структурными формами разных слов, и

' Ф. Ф. Фортунатов, О преподавании грамматики русского языка, «Русск. филол. вестн.» № 2, 1905, стр. 64.

' «Формою грамматического наречия данный предмет мысли, обозначаемый основой слова в этой форме, обозначается как находящийся в известном отношении к признакам других предметов мысли» (229).

ш

исторически меняющийся объём форм одной и той же глагольной лексемы, одного и того же глагола (ср., например, вовлечение инфинитива как формы того же слова в структуру глагола в современном русском языке).

В сущности, пренебрежение к принципу исторически меняющейся структурности грамматических классов и к проблеме смешения, скрещения разнородных грамматических, конструктивных («аналитических» и «синтетических») моделей слов и словосочетаний в строе одного и того же языка привело фортунатовскую систему к крушению в работах «фортунатовцев». Грамматический объём отдельного «полного слова» последователям Фортунатова представляется более или менее постоянным, неизменным, малоподвижным. Довольствуясь внешним отграничением форм словоизменения от форм словообразования, они по этому словоразделу прямолинейно чертили пограничные линии в системе грамматических категорий. В высшей степени симптоматично, что отсутствие определения понятия слова у Фортунатова не казалось им препятствием к догматическому пользованию терминами словоизменение и словообразование. А, между тем, живая ткань языка немилосердно раздиралась ими, чтобы быть механически размещённой по фортунатовским клеточкам.

Разрушение фортунатовской системы было предопределено и недифференциро- ванностью понятия значение, которое иногда как бы противопоставлялось у Фортунатова понятию грамматической формы. Например: «Различие между предлогами и союзами, основывающееся на различии в значении частичных слов, не соотносительно, конечно, с различием между собою грамматических классов полных слов» (232)'. Фортунатов противополагает значения грамматические, основанные на узко-морфологическом понимании «формы слова», значениям не только лексическим, но и аналитико-синтаксическим2. Целая широкая область грамматических значений, возникающих в связной речи и затем отлагающихся в семантической структуре отдельных слов, в морфологии уходит из поля зрения Фортунатова.

Вместе с тем, при анализе форм слова внимание Фортунатова, как правоверного компаративиста, естественно поглощено наиболее резкими и прямыми различиями в приёмах образования форм слова по языкам. Напротив, Фортунатова почти вовсе не интересуют способы и формы смешения разнородных формальных типов в пределах одного языка или разные комбинации значений одних и тех же форм. Концепция Фортунатова — не конструктивна, а линейна, морфологически абстрактна, так как ориентируется лишь на «чист ы е», идеальные, не скрещенные языковые типы. Установив на этой основе морфологическую классификацию языков, Фортунатов игнорирует типы смешанные, гибридные. Его теория их не допускает. Поэтому у Фортунатова постоянно встречаются не только такие выражения, как «слова, не имеющие форм», но и такие формулы: «языки, не имеющие форм»3.

Русисты, ученики Фортунатова, восприняли предложенную им классификационную схему как универсальный метод морфологического анализа слов любого (индоевропейского) языка. При этом упор был перенесён всецело на формы словоиз-

' Ср. ещё: «Грамматические классы отдельных полных слов нельзя смешивать с классами неграмматическими, основывающимися на классах значений слов» (222).

! Ср. определение грамматического класса слов: «Грамматические классы слов, рассматриваемые в их отношении к самим словам, представляют собою обозначенные (при посредстве форм) классы знаков предметов мысли, а в их отношении к предметам мысли, обозначаемым этими словами, являются знаками классов предметов мысли» (222—223).

5 Ср. протест Шухардта против традиционного «несостоятельного разграничения» формальных и «бесформенных» языков.(Н ugo Schuchardt - Brevier. Ein Vademecum der allgemeinen Sprachwissenschaft, herausgegeben von Leo Spitzer, Halle 1928, 266, 443). Сепир также пишет: «Мы уже не можем теперь делать различение между оформленными языками и языками бесформенными, к какому различению охотно прибегали некоторые прежние авторы. Всякий язык может и должен выражать основные синтактические отношения, хотя бы даже в его словаре и не находилось ни одного аффикса. Из этого мы заключаем, что всякий язык есть оформленный язык» (Сепир, Язык, стр. 96).

менения. Поэтому необходимо глубже проникнуть в теоретические основы фортунатовского учения о формах словоизменения.

Формы словоизменения у самого Фортунатова — понятие чисто синтаксическое, выводимое из структуры предложения и словосочетания. В самом деле, форма словоизменения содействует отграничению отдельного слова от соседних частей словосочетания. Она определяет отдельные слова как часть словосочетания (246). Она грамматически дифференцирует самостоятельные и несамостоятельные части словосочетания, устанавливая между ними связь (266—267). Но, с другой стороны, в ещё большей степени формы словоизменения определяются функцией слов в составе предложения.

Формы словоизменения — это «формы сказуемости», с одной стороны, и «формы второстепенных частей предложения», с другой. Так как, по учению Фортунатова, «грамматичны» лишь те предложения («слова-предложения» или «словосочетания-предложения»), в которых есть формы сказуемости (такого типа предложения, как Пушкин— поэт, — по Фортунатову, неграмматические, потому что «паузу сказуемого» Фортунатов не считает грамматической формой), то методологически целесообразно при анализе фортунатовских форм словоизменения исходить именно из форм сказуемости.

Анализ форм словоизменения лишь ещё ярче изобличает схематическую односторонность фортунатовской системы. Разделив формы словоизменения по значениям на формы сказуемости и формы второстепенных частей предложения, Фортунатов уже, в сущности, выходит за пределы морфологической классификации отдельных слов. В самом деле, формы сказуемости, сначала рассматриваемые Фортунатовым вне зависимости от объединения их в структуре одного и того же слова, обнаруживают в своём составе резкую дифференциацию, деление на две различные категории: 1) на формы наклонения и времени, обозначающие различия в открываемом мыслью отношении сказуемого к подлежащему; 2) на формы лица, обозначающие самое отношение сказуемого к подлежащему (219—220). В соответствии с этим, в русском языке слова, обладающие формами сказуемос-ти, должны бы делиться, по Фортунатову, на такие грамматические классы:

слова с полным комплектом форм сказуемости, т. е. с формами лица, времени и наклонения (гляжу, глядишьи т. п.; гляди,я глядел быи т. п.). Впрочем, и этот разряд слов мог бы быть для морфологической точности подразделён на три серии: а) слова с полным комплектом форм сказуемости, выраженных морфемами (флексиями) самого слова (гляжуи т. д.., гляди);б) слова с синтетическими формами времени и наклонения и с аналитическими формами лица (я видел, ты видели т. д.) и в) слова со всеми аналитическими формами сказуемости (я видел бы, ты видел быи т. п.);

слова с формами времени и наклонения, но с отсутствующим отношением к лицу, т. е. глаголы без форм лица (безличные глаголы).

Впрочем, по самому характеру выражения форм лица Фортунатов выделяет в особую группу глаголы в повелительной форме второго лица (234). Поэтому та же классификация может быть иначе представлена так:

слова с формами сказуемости, образующие часть предложения;

слова с формами сказуемости, образующие целые предложения, слова-пред-ложения. Сюда относятся:

а) глаголы в повелит, форме 2-го лица (но ср. также вижу, слышишьи т. п.),

б) безличные глаголы.

Таким образом, этими вариациями форм сказуемости, в зависимости от формы лица, уже была предрешена возможность для односторонних классификаторов из фортунатовской школы подменить категорию слов с формами сказуемости «личными словами». Грамматическое содержание слова от этого должно было безгранично сузиться. Искусственный разрыв между формами одного и того же слова, вопреки растущей тенденции самого языка к объединению этих форм, в грамматических теориях учеников Фортунатова всё углубляется.

Среди форм словоизменения во второстепенных частях предложения Фортунатов различает формы склонения (имён существительных) и, наряду с формами склонения, — формы словоизменения в роде (имён прилагательных). Таким образом, здесь устанавливается дифференциация именных слов исключительно по формам словоизменения. Однако существительные слова обнаруживают резкий синтаксический контраст между формами номинатива (как подлежащего) и формами косвенных падежей (как второстепенных членов). Слова с формами словоизменения в роде, в свою очередь, в русском языке должны бы распасться 1) на слова с формами склонения и с формами словоизменения в роде (членные прилагательные и прилагательные местоимения) и 2) на слова с формами словоизменения в роде, но без форм склонения (краткие прилагательные добр, рад и т. п.). Но тут образуется новая цепь затруднений: в русском языке слова с формами словоизменения в роде, но без форм склонения, никогда не являются второстепенными частями предложения, и, следовательно, не могут быть грамматически объединены с теми прилагательными, которые имеют полную систему форм согласования во всех падежах (не только в именительном, но и в косвенных падежах). Затруднение становится катастрофическим, когда в этот разряд слов вклиниваются глагольные формы прошедшего времени (любил, -а, -о), которые по характеру других форм словоизменения (по формам сказуемости) входят в категорию спрягаемых слов1, в категорию глагола.

Таким образом, ясно, что классификация слов по формам словоизменения не могла быть последовательно проведена Фортунатовым даже применительно к индоевропейскому праязыку (т. е. к лингвистической фикции).

Тем менее можно было ожидать логически-безупречной реализации этой классификационной схемы в отношении современного русского языка. Ведь уже сам Фортунатов, устанавливая «формальные, или грамматические классы полных слов», стремился сочетать различия в формах словоизменения с различиями в значениях основ. Так, спрягаемые слова-глаголы, по Фортунатову, «обозначали в основах глагольных форм... признаки в их происходящем во времени сочетании с субъектами, деятельными вместилищами признаков, а в формах спряжения (именно в формах сказуемости...) глаголы обозначали суждение относительно сочетания такого признака (действия или состояния) с известным самостоятельным предметом мысли (в подлежащем этого суждения) как с субъектом данного признака» (224). «Существительные склоняемые слова обозначали... в основах форм склонения самостоятельные предметы мысли, т. е. предметы, вещи как вместилища признаков или признаки в их отвлечении от предметов, вещей» (266). Основы прилагательных «обозначали признаки в их принадлежности вместилищам признаков», а формами словоизменения в роде такой признак обозначался в данной принадлежности его различного рода самостоятельным предметам мысли, обозначавшимся в предложениях существительными словами» (227). Кроме того, по более частным вариациям и модификациям основ Фортунатов различает в пределах прилагательных именные, местоименные и отглагольные образования так же, как в категории существительных, — существитель-ные личные с местоименными основами и существительные неличные, распадающиеся в свою очередь на существительные имена (слова-названия) и на существительные местоименные неличные (местоимения с неличными местоименными основами).

Таким образом, Фортунатову было свойственно стремление к объединению грамматических форм слов с их семантическими признаками. В применении к срав-нительно-историческому изучению древнеписьменных индоевропейских языков, предложенная Фортунатовым теория слова, формы слова и грамматическая классификация слов являлись, несомненно, крупным шагом в развитии сравнительного языковедения: они вносили трезвый эмпиризм, грамматическую стройность и морфологическую расчленённость в принципы сопоставления и сравнения форм разных

' Ср. размышления А. М. Пешковского в статье «Синтаксис в школе». «Сборник статей», стр. 79—80.

языков. Понятна и естественна тенденция младограмматика опираться, как на фундамент морфологического сравнения при абстрактно-грамматических реконструкциях «праязыков», на «внешние формы» слов. В отношении отдалённых эпох в жизни языка понятие грамматической системы (а тем более структуры языка в целом) является очень условным, если оно не базируется на понимании всей культуры (духовной и материальной) данной эпохи. Тем более было незаконно и неправомерно непосредственное перенесение фортунатовской схемы на современный русский язык. Но симптоматично звучит заявление А. М. Пешковского: «Морфологической классификации слов мы должны искать у Ф. Ф. Фортунатова. Правда, Ф. Ф. Фортунатов классифицирует лишь слова индоевропейского праязыка, но его классификацию при небольшом изменении нетрудно применить и к современному русскому языку» .