ТЕОРИИ ИСЧЕЗНОВЕНИЯ БЕЗЛИЧНЫХ КОНСТРУКЦИЙ В ИНДОЕВРОПЕЙСКИХ ЯЗЫКАХ (на примере английского языка)

Поскольку обычно в культурологических работах о русских безличных конструкциях тема исчезновения их эквивалентов в английском не затрагивается (или объясняется чисто культурологическими факторами), имеет смысл сделать краткий обзор соответствующих работ по диахрон- ной лингвистике.

Ещё в начале ХХ в. О. Есперсен объяснял исчезновение безличных конструкций в английском языке следующим образом: «Как подлежащее, так и дополнение являются первичными компонентами, и в какой-то степени мы можем принять положение Мадвига, что дополнение является как бы скрытым подлежащим, или положение Шухардта, что дополнение - это помещённое в тени подлежащее (“Sitzungsberichte der Preussischen Akademie der Wissenschaften”, 1920, р. 462). Таким образом, мы видим, что во многих отношениях между подлежащим и дополнением существует некоторое родство.

Если бы это было не так, нам трудно было бы понять частые случаи перехода одного в другое в ходе истории языка: ср. ср.-англ. him (Д = дополнение) dreams a strange dream (П = подлежащее) "Ему снится странный сон", которое с течением времени стало Не (П) dreams a strange dream (Д). Такому превращению, без всякого сомнения, способствовало то обстоятельство, что в огромном большинстве предложений форма первого слова не показывала, что оно является дополнением: ср.

стало теперь занимать это место также и по грамматическим соображениям» (Есперсен, 1958; cp. Jespersen, 1894, р. 216-224, 275).

Таким образом, безличные конструкции стали личными, так как дополнение было переосмыслено в качестве подлежащего из-за стирания границ между падежами. Поначалу это касалось, очевидно, только существительных, у которых номинатив и аккузатив совпали окончательно, а затем распространилось по принципу аналогии и на местоимения. Уже в древнеанглийском, по подсчётам Ч. Фриза, в каждом десятом случае форма аккузатива совпадала в тексте с формой номинатива (подсчёт проведен на основе 2000 употреблений) (von Seefranz-Montag, 1983, S. 85). Сегодня они стали вовсе неразличимы, за исключением местоимений: John likes Freddie; Freddie likes John, но I like him.

В той же главе «Философии грамматики», где описываются причины исчезновения имперсонала в английском, Есперсен отмечает общую тенденцию языков рано или поздно переосмысливать дополнения, выражающие истинного исполнителя действия, в качестве подлежащего: «Однако в огромном большинстве случаев, там, где при глаголе есть только одно первичное слово [нем. Mich friert (Мне холодно); Mich hungert (Мне хочется есть) - Е.З.], оно будет восприниматься как подлежащее и соответственно оформляется или с течением времени будет оформляться именительным падежом, то есть подлинным падежом подлежащего» (Есперсен, 1958). Правомерность этого утверждения сомнительна, так как нет никаких доказательств превращения безличных конструкций в личные в тех языках, которые сохранили синтетический строй. Но для западных индоевропейских языков оно, безусловно, верно, поскольку все они подверглись аналитизации.

Ещё одна работа, в которой Есперсен затрагивает ту же тему, называется “A Modern English Grammar on Historical Principles” (O. Jespersen, London) - монументальное семитомное издание, на подготовку которого ушло 40 лет (1909-1949). Здесь он также настаивает на том, что превращение безличных конструкций в личные обусловлено идентичностью форм субъекта и объекта у существительных и некоторых местоимений. В качестве иллюстрации он приводит следующий случай:

1. ^am cynge licoden peran (IOV S)
2. the king liceden peares (OVS)
3. the king liked pears (OVS или SVO)
4. he liked pears (SVO)

Если в первом случае (Королю нравятся груши) форму датива можно определить по окончанию -е и артиклю, то в третьем это уже невозможно. Четвёртый случай возник по аналогии с третьим; одновременно произошло и переосмысление глагола “to like” (см. выше) (Krzyszpien, 1990, р. 16). “To like” является не единственным случаем, когда значение было переосмыслено из-за превращения дополнения в подлежащее: глаголы “to need”, “to lack”, “to want” («недоставать», «быть необходимым») приняли значение «нуждаться, иметь потребность, хотеть»; глагол “to remember” означал первоначально не «вспоминать», а «напоминать» (von Seefranz-Montag, 1983, S. 130).

Точка зрения, которую представляет в данном случае О. Есперсен, является не только доминирующей, но и практически безальтернативной в тех работах, где для объяснения причин исчезновения безличных конструкций в английском привлекаются только лингвистические факторы. В 1999 г. М. Паландер-Коллин уже называет её традиционной: “This process [превращение безличных конструкций в личные - Е.З.] is traditionally attributed to the loss of the inflectional system and the stabilization of the SVO word order. Consequently, the preverbal oblique experiencer was reinterpreted as a subject” (Palander-Collin, 1999, р. 110; cp. Pocheptsov, 1997, р. 480). Обзор таких работ можно найти, например, в книге “A Diachronic Analysis of English Impersonal Constructions with an Experiencer” (Krzyszpien, 1990).

Среди ранних книг по данной тематике можно назвать “The Transition from the Impersonal to the Personal Construction in Middle English” (W. van der Gaaf, Heidelberg, 1904). Ван дер Гааф также придерживается мнения, что в раннем среднеанглийском из-за постепенного отмирания окончаний (а именно из-за синкретизма форм номинатива, датива и аккузатива) стало невозможным различать субъект и объект по их форме, что привело к тому, что объекты, стоящие в начале высказывания, были реинтерпретирова- ны в качестве субъектов. Способствовал этому и становившийся всё более жёстким порядок слов, требовавший начинать предложение не с дополнения, а с подлежащего (Krzyszpien, 1990, р. 14-15). Ту же точку зрения можно найти в работах Ch. Fries “On the development of the structural use of word-order in Modern English” (Language, 16 (1940), р. 199-208); F. Parker, N. Macari “On syntactic change” (Linguistics, 209 (1978), р. 5-41); J. Hawkins, “A Comparative Typology of English and German: Unifying the Contrasts” (London, 1986); L. Kellner “Historical Outlines of English Syntax” (London, 1892); P. Siemund “Analytische und synthetische Tendenzen in der Entwick- lung des Englischen” (Siemund, 2004); H. Marchand “The syntactic change from inflectional to word order system and some effects of this change on the relation verb to object in English” (Anglia, 70 (1951), р. 70-89); O. Mutt “A Student’s Guide to Middle English” (Tartu, 1966); R. Stevick “English and its History: The Evolution of a Language” (Boston, 1968); J. Krzyszpien “On the impersonal-to-personal transition in English” (Studia Anglica Posnaniensia, 17 (1984), р. 63-69); M. Schlauch “The English Language in Modern Times (since 1400)” (Warzawa - London, 1964).

Ч.              Фриз пишет: «Позиция перед глаголом [в среднеанглийском - Е.З.] становится территорией производителя действия (начальной точки высказывания, субъекта), а позиция после глагола становится территорией цели (конечной точки высказывания, объекта); обе оказывают "давление позиций" на функции всех существительных в зависимости от их положения.

В 1981 г. В. Элмер пишет по поводу теории ван дер Гаафа, что она «явно была правильной, и даже последние исследования в рамках генеративной грамматики не ставят её под сомнение» (Elmer, 1981, р. 4).

В 1960 г. вышла книга “A Middle English Syntax” (T.F. Mustanoja, Helsinki), где объяснение исчезновения безличных конструкций в английском ничем не отличается от объяснения ван дер Гаафа и Есперсена; один из приводимых автором примеров выглядел так: !M!y fader (DAT) nedeth gt; My fader (NOM) nedeth (Моему отцу нужно): в первом случае использован датив, во втором - номинатив, ср. Моему отцу нужно gt; Мой отец нуждается (Krzyszpien, 1990, р. 18).

В четырёхтомном труде Ф.Т. Виссера «Исторический синтаксис английского языка» (F.Th. Visser. An Historical Syntax of the English Language. Leiden, 1963-1973) автор приводит 83 древне- и среднеанглийских глагола, использовавшихся в безличных конструкциях типа Hine / him hungereth (Ему голодно, буквально: Его / ему голодит), то есть с дополнением перед глаголом и без подлежащего. Среди основных причин исчезновения этого типа конструкций он называет: а) отмирание некоторых глаголов; б) конкуренцию между двумя типами новых конструкций (с формальным местоимением it и с превращением объекта в субъект); в) отмирание флексий (Krzyszpien, 1990, р. 19).

В «Истории английского синтаксиса» (C.E. Traugott. A History of English Syntax. New-York, 1972) автор объясняет переход к личным конструкциям растущей «субъективизацией», в том числе «псевдосубъективиза- цией», в среднеанглийском, то есть увеличением количества глаголов, требовавших перед собой не датив или аккузатив, а номинатив.

В статье «Бесподлежащные предложения в среднеанглийском» (J. Fi- siak. Subjectless sentences in Middle English // Kwartalnik Neofilologiczny. - 1976. - № 23) Я. Физияк рассматривает в качестве причины исчезновения безличных конструкций, начинающихся с объекта, элизию звука [э] в форме единственного числа датива, повлекшую реинтерпретацию превербаль- ного элемента как подлежащего (Krzyszpien, 1990, р. 21).

В 18-томной энциклопедии “The Cambridge History of the English and American Literature” в разделе «Результат потери флексий» исчезновение безличных конструкций и развитие пассива описываются как следствие распада падежной системы: «Дальнейшие изменения, обусловленные преимущественно теми же причинами [распадом системы флексий - Е.З.], заключались в развитии форм пассива, характерных для современного английского, и личных конструкций вместо безличных. На более ранних стадиях развития английского пассив использовался редко, вместо него обычно употребляли формы актива с неопределённым местоимением man (ср.-англ. me). Но с потерей флексий косвенных падежей существительных объекты стали всё чаще путать с субъектами, и поскольку местоимение man исчезло, а современная форма one ещё не пришла ему на замену, глагол обычно ставился в форме страдательного залога. [...]

Аналогичным образом число безличных глаголов, употреблявшихся в более ранних конструкциях, в данный период значительно сократилось. Частично это объясняется совпадением форм различных падежей существительных, так как безличные конструкции с дативом стали восприниматься как личные с номинативом. Ещё одной несомненной причиной этого процесса было влияние аналогии многочисленных личных конструкций на малочисленные безличные» (“The Cambridge History of the English and American Literature: An Encyclopedia in Eighteen Volumes”, 1907-1921).

Следует обратить внимание на то, что в этой цитате автор упоминает среди прочих причин и принцип аналогии, ускоряющий переход от безличных конструкций к личным (cp. Eythorsson, 2000, р. 39). К этому можно добавить, что тем же принципом аналогии Ф.Н. Финк объясняет и вытеснение конструкций типа Мне виден конструкцией Я вижу, хотя, как он полагает, Мне виден более точно отображает ситуацию, так как речь идёт о восприятии человеком чего-то извне (Финк, 1950, с. 120). Подобные мысли о вытеснении личными конструкциями безличных можно найти у А. Тромбетти на примере грузинского языка (Тромбетти, 1950, с. 151-152).

В одном из наиболее авторитетных и актуальных изданий по истории английского, “The Cambridge History of the English Language”, можно найти следующее объяснение: “In Old English, cases could be syntactically determined, e.g. nominative and accusative case could be direct arguments of the verb, whose semantic roles were also assigned by the verb. As direct arguments, they represent direct participants in the process expressed by the verb. However, the cases, especially genitive and dative, could also still be semantically autonomous, we could call these "concrete cases". These are independent of the verb and provide their own semantic role. They do not directly participate in the process expressed by the verb. Normally in Old English all verbs would require at least one direct argument (nominative), but the impersonal verbs are semantically anomalous in that they do not require a direct argument.

Syntactically, this situation changed drastically in Late Middle English because the concrete cases disappeared due to the collapse of the inflectional case system, with the result that bare NPs could only represent direct arguments or direct participants. At the same time the presence of a subject became more and more obligatory, due among other things to the loss of distinct verbal endings. As a consequence of this the impersonal proper, which showed no direct arguments, had to disappear. In principle the concrete cases could have been replaced by prepositional phrases, but the position of the experiencer before the verb (the normal subject position in Middle English) and the growing need for a syntactic subject (due to, among other things, the loss of inflections on the verb) decided the direction of the development. The semantic notion formerly expressed by the impersonal proper now found its expression in different surface forms. In some cases this was done by adopting new lexical items such as please and seem to stand beside like and think, and by using passive or adjectival constructions such as I am ashamed, he was sorry for the older constructions me sceamap and me hreowep” (“The Cambridge History of the English Language”, 1992. Vol. 2, р. 238).

Эта цитата особенно показательна, так как в ней отмечается роль и пассива, и заимствований, и распада системы флексий, и становления более жёсткого порядка слов с обязательным подлежащим на первом месте (где теоретически могла бы появиться предложная замена датива). Кроме того, автор подчёркивает, что семантическое наполнение от смены грамматических форм не изменилось (“The semantic notion formerly expressed by the impersonal proper now found its expression in different surface forms”), что в корне противоречит утверждениям A. Вежбицкой и её последователей.

Н.              МакКоли (N. McCawley. From OE/ME “impersonal” to “personal” constructions: What is a “subject-less” S? // S. Stever et al. Papers from the Parasession on Diachronic Syntax. Chicago, 1976) выдвигает предположение, что формально превратившиеся в подлежащее прямые и косвенные дополнения не растворились в нём, а скорее слились с ним, сохранив все свои макророли и функции: действие может являться для референтов нежелательным, не соответствовать их воле и намерениям, может быть следствием необходимости, нужды, приказа, стечения обстоятельств и т.д., то есть выражать всё то, что могли выражать безличные конструкции древнеанглийского, ср. I (NOM) happened to be there (Мне (DAT) случилось там быть) - говорящий здесь является объектом судьбы, хотя подлежащее стоит в номинативе. Из-за этого подлежащее стало менее прозрачным в своих функциях и семантически более расплывчатым. Если бы подлежащее не вобрало в себя макророли дополнения (особенно макророль экспе- риенцера), в английском появилось бы значительно больше глаголов, требующих формального подлежащего it (It seems to me). МакКоли не отрицает, что слияние этих членов предложения произошло вследствие распада системы падежей и невозможности различать формы номинатива, датива и генитива (Krzyszpien, 1990, р. 22-23). В частности, она пишет, что «переход от так называемых безличных конструкций к личным является вполне естественным следствием смены грамматического строя» (цит. по: Tripp, 1978, р. 178). МакКоли делает также некоторые замечания об универсальных тенденциях употребления имперсонала, требующие более подробного рассмотрения. Так, она пишет, что во многих языках субъекты маркируются нестандартным падежом (то есть не номинативом в номинативных языках, не эргативом в эргативных языках, не активом в активных языках), если субъект не контролирует действие, описываемое глаголом, если несёт в себе низкую волитивность (McCawley, 1976, р. 194). Древнеанглийский не являлся в этом отношении исключением, его безличные глаголы можно распределить по тем же семантическим группам, что и в прочих языках мира, где вообще есть имперсонал (ср. Bauer, 2000, р. 132):

• сенсорное восприятие, неконтролируемая ментальная активность: pyncan (казаться), semen (казаться), mwtan (мечтать);
• аффекты, эмоции: langian (возбуждать желание, желаться), hre- owan (возбуждать печаль), eglian (беспокоить);
• физические ощущения: hungrian (причинять голод, дословно: голо- дить), smerten (болеть), pyrstan (причинять жажду);
• надобность, необходимость, обязанность: myster / neden / behofian (быть необходимым);
• неотчуждаемая принадлежность, существование: lakken (недоставать), wanten (недоставать);
• случай, случайность: hap(pen) (случиться).

В древнеанглийском нет только одной группы безличных глаголов, обычно встречающейся в других языках, а именно - «умение и возможность делать что-то» (в оригинале: “competence / potential”), то есть типа Мне можется. Ниже МакКоли сравнивает русские безличные конструкции с древнеанглийскими и приходит к выводу о том, что они имеют одинаковую семантику, то есть делятся на те же группы (McCawley, 1976, р. 195). Аналогия с русским простирается ещё дальше: как в русском можно разграничивать волитивное и неволитивное действия в конструкциях Я думаю - Мне думается, так и в древнеанглийском многие глаголы, причисляемые к безличным, могли употребляться и в личных конструкциях: tweogan (сомневаться, колебаться, казаться сомнительным), wonder (удивляться), merveillen (удивляться, поражаться), ofhreowan (сожалеть), mynnen (вспоминать, помнить) (McCawley, 1976, р. 196). Обращая внимание на эту двойственность форм, Дж. Почепцов высказал мысль, что в случае таких глаголов никакого переосмысления субъектов вообще не было - безличные варианты вымерли, так как они не соответствовали SVO, а личные остались (Pocheptsov, 1997, р. 481; cp. Jespersen, 1894, р. 217).

Именно маркировка неволитивности субъекта является наиболее частой причиной возникновения безличных конструкций в языках мира, пишет МакКоли. Она обращает также внимание на тот факт, что под давлением семантики некоторые заимствованные из французского глаголы - deynen, repenten и remembren - стали употребляться безлично уже в период активной аналитизации (McCawley, 1976, р. 195). Ещё несколько подобных примеров, включая и заимствования из скандинавского, приводятся у Б. Бауэр: gebyrian gt; happen (случаться), maeten gt; dremen (сниться), hreo- wan gt; greven (печалить), lician gt; plesen (доставлять удовольствие) (Bauer, 2000, р. 132, 134). Это свидетельствует о том, что англичане, как и носители прочих языков, имеют потребность выражать субъекты неволи- тивных конструкций альтернативными способами, причём потребность настолько сильную, что даже в переходный период от синтеза к анализу некоторые глаголы пытались употреблять безлично уже вопреки новой системе. МакКоли ставит под сомнение предположение ван дер Гаафа, согласно которому склоняемые местоимения использовались в безличных конструкциях реже, чем несклоняемые местоимения и существительные, что привело к унификации форм под давлением аналогии (McCawley, 1976, р. 198). По её мнению, формы 1 л. (склоняемые формы местоимений) употребляются значительно чаще несклоняемых форм. Традиционная теория синкретизма форм субъекта и объекта кажется ей неудовлетворительной, если не учитывается расширение семантических ролей субъекта за счёт объекта при аналитизации (McCawley, 1976, р. 199, 202). Если первоначально субъект в дативе употреблялся в древнеанглийском для обозначения неволитивности, то после его исчезновения оставшийся номинативный субъект не может больше маркировать волитивность, а просто выполняет синтаксическую функцию, противостоящую функции объекта (McCawley, 1976, р. 201). При этом он может быть и агенсом, и экспериен- цером, и пациенсом в зависимости от контекста.

Если Н. МакКоли права относительно слияния различных семантических ролей в номинативе, то сравнения «агентивности» русского и английского языков вообще теряют смысл, так как исчезновение безличных конструкций не привело к исчезновению «пациентивности» восприятия мира в определённых ситуациях, а только сменило её грамматическое оформление. Высказанная МакКоли мысль встречается и в работах других авторов.

«Как представляется, внутренняя логика номинативности состоит в том, что выделение подлежащего-субъекта (агенса, пациенса, бенефицианта и т.п.) через его формальное единообразие ведёт в конечном счёте к распаду морфологического падежа. Так, уже соединяя в форме именительного падежа почти все амплуа, тенденция к номинативности вызывает высокую степень его полисемии, минимальную семантическую маркированность и превращает его, по существу, в падеж, называющий исходный момент высказывания (тему). Это снижение маркированности именительного падежа (её своеобразное "снятие") естественно приводит к ликвидации морфологического падежа вообще. Иными словами, доведённый до предельной ступени своего развития (гипертрофированный) номинатив отрицает падеж» (Зеленецкий, Монахов, 1983, с. 118).

«В номинативном строе предложения одною грамматическою формою передаётся подлежащее. Им выделяется член предложения, но не уточняется его отношение к совершаемому действию, которое может исходить от субъекта, но может также и направляться на него. Его активное и пассивное значение устанавливается содержанием высказывания и грамматическим построением сказуемого. Логическая категория субъекта выражается в подлежащем той же грамматической формой именительного (основного) падежа. [...] Действие, передаваемое в эргативной конструкции, различается по направляемым им отношениям к субъекту и объекту. Их различное содержание, включаемое в структуру предложения, образует в нём непереходные и переходные построения. Их различное содержание отражается на субъекте высказывания, который, выступая подлежащим, получает в нём разные падежи» (Мещанинов, 1967, с. 200-201).

Поскольку английский отличается большей степенью номинативно- сти, а русский сохранил больше черт дономинативного строя, к английскому в большей степени относится первая половина второй цитаты (согласно которой подлежащее всегда стоит в одном падеже вне зависимости от активности или пассивности субъекта), а к русскому - вторая (согласно которой подлежащее может стоять в разных падежах в зависимости от значения). В другой работе («К вопросу о стадиальности в строе глагольного предложения») И.И. Мещанинов ещё раз затрагивает эту тему, подчёркивая, что носители языков, отражающих и не отражающих в оформлении подлежащего различные его семантические роли (аффект, агенс и т.д.), воспринимают реальность одинаково, то есть вполне осознают разницу между этими семантическими ролями (Мещанинов, 1947, с. 182-183).

Р. Диксон пишет, что в языках номинативного строя, в противовес эргативным, подлежащее обычно обозначает деятеля, который потенциально мог бы выполнить действие, описываемое глаголом, но не обязательно выполнит и не обязательно по своей воле (Dixon, 1994, р. 124; Dixon, 1979, р. 101).

А. Дуранти в сравнительном анализе языков разных типов указывает, что в номинативных языках субъект реже выполняет роль агенса, чем в эргативных (в английском - в менее 50 % случаев), в том числе из-за склонности к грамматической персонификации (Duranti, 2004, р. 460-464).

У. Чейф писал в «Значении и структуре языка», что именительный падеж совмещает в себе роли бенефицианта, агенса, пациенса и экспери- енцера (Зеленецкий, Монахов, 1983, с. 103).

Один из самых известных типологов мира Б. Комри при сравнении русского и английского отмечает, что в английском подлежащее несёт какие-то семантические роли, кроме агенса, чаще, чем в русском, из-за необходимости придерживаться жёсткого порядка слов. Например, русский может благодаря своей падежной системе выделить роль инструмента орудийным падежом (Джона ударило камнем), в то время как в английском то же значение приходится передавать псевдоагентивно, хотя семантическая роль здесь та же - инструмент (The stone hit John). То же относится и к роли экспериенцера: в русском есть для него специальный падеж (Тане холодно), в английском то же значение передаётся псевдоагентивно (Tanya feels cold); впрочем, как он верно отмечает, и в русском можно встретить подобные примеры: Таня видела Колю (Comrie, 1983, р. 68, 72, 77).

В энциклопедии “Language Typology and Language Universals” сообщается, что в английском субъекте совмещаются роли агенса (Mother washed the linen (Мать стирала бельё)), пациенса (The linen was washed by mother (дословно: Бельё стиралось / было стирано матерью)) и экспериенцера (Who do you see? (Кого ты видишь?)) (“Language Typology and Language Universals”, 2001, р. 1414).

А.Л. Зеленецкий и П.Ф. Монахов обращают внимание на тот факт, что русская конструкция Мне (DAT) нравится, немецкая Mir (DAT) gefallt (Мне нравится) и английская I (NOM) like (Мне нравится) подразумевают под субъектами в дативе и номинативе одно и то же - семантическую роль экспериенцера, и что в случае английского оформление номинативом объясняется большей степенью номинативности языка (Зеленецкий, Монахов, 1983, с. 107).

Тему номинативных экспериенцеров затрагивает при описании номи- нативизации индоевропейских языков Б. Бауэр: «Последовательный переход от безличных конструкций к личным у глаголов, описывающих эмоции и ощущения, коррелирует с тенденцией индоевропейских языков выражать роль экспериенцера так же, как стали выражаться роли агенса и обладателя в глагольных конструкциях типа mihi est [лат. "У меня есть" - Е.З.], - подлежащим в номинативе. [...] Потому безличные конструкции структурно соответствуют правилам активных языков, а то структурное развитие, которое совершили некоторые из них, обусловлено распространением черт номина- тивности в индоевропейских языках» (Bauer, 2000, р. 150).

По данным А.Е. Кибрика, субъектно ориентированные языки (номинативные в противовес активным) характеризуются относительно жёстким порядком слов, частично флективной морфологией и незакреплённостью за подлежащим определённой семантической роли (агенс, пациенс и т.д.). Активные языки характеризуются большей склонностью к агглютинации, более свободным порядком слов и закреплённостью за «подлежащим» (Actor) роли агенса ^ontaut, 2004).

Рассмотрим ещё одну цитату, уже конкретно относящуюся к английскому: «Ещё одна интересная характеристика чешского... становится очевидной, если сравнить чешские безличные конструкции, описывающие приятные и неприятные ментальные и физические состояния, с соответствующими личными конструкциями в английском. К таким конструкциям относятся, например, Test me; Je mi lito; Mrzi me; Bylo mi zima в противовес англ. I am pleased; I am sorry; I regret; I felt cold в том же значении соответственно. Во всех этих примерах, как и прочих конструкциях такого рода, говорящий находится под влиянием описываемой ситуации, то есть он (или она) - не агенс, а пациенс. В чешском это обстоятельство маркируется тем, что используется не подлежащее, а местоименное дополнение в безличной конструкции.

В английском дело обстоит совсем иным образом: подлежащее в нём больше не обозначает активного деятеля, его главная функция - это выражение темы высказывания. Другими словами, подлежащее обозначает лицо или предмет, к которым относится предикат; глагольное подлежащее не выражает здесь некоего действия, совершённого субъектом, а просто каким-то образом связано с ним.

Как видно по примерам, в английском непрямое воздействие на субъект было на формальном уровне переосмыслено как его (или её) активное поведение. Но эта предполагаемая активность чисто формальна, и глаголы типа “find” (и в ещё большей мере глаголы типа “feel”) семантически находятся на границе между активностью и воздействием внешнего мира» (Va- chek, 1994, р. 8-9).

В данном случае автор отмечает, что в английском подлежащее относительно редко несёт семантическую роль агенса (по сравнению с чешским); его функция - заполнить первое место в предложении темой, имеющей какое-то отношение к предикату. При этом субъект может испытывать какое-то воздействие извне. Особенно хорошо это видно на примере глагола “to chance”, который неизменно употребляется с подлежащим в «именительном» (общем) падеже, но при этом никак не может сочетаться с ролью агенса, поскольку денотат подлежащего всегда является объектом воздействия внешних сил.

But while she was more regarding him than the Steps she took, she chanced to fall, and so near him, as that leaping with extreme Force from the Carpet, he caught her in his Arms as she fell; and 'twas visible to the whole Presence, the Joy wherewith he received her [A. Behn. Oroonoko, or The Royal Slave. English and American Literature, S. 2783].

Had its theme been yet more incredible, the circumstantiality of this narrative, as well as the impressive manner and personality of the narrator, might have staggered a listener, and I had begun to feel very strangely, when, as he closed, I chanced to catch a glimpse of my reflection in a mirror hanging on the wall of the room [E. Bellamy. Looking Backward: 2000-1887. English and American Literature, S. 3125].

Speaking of a dull tiresome fellow, whom he chanced to meet, he said, “That fellow seems to me to possess but one idea, and that is a wrong one ” [J. Boswell. Life of Johnson. English and American Literature, S. 6708].

It was one afternoon, when he chanced to meet me and Adele in the grounds; and while she played with Pilot and her shuttlecock, he asked me to walk up and down a long beech avenue within sight of her [Ch. ВтМё. Jane Eyre. English and American Literature, S. 8719].

And this Little-Faith going on Pilgrimage, as we do now, chanced to sit down there and slept [J. Bunyan. The Pilgrim’s Progress. English and American Literature, S. 11884].

Studying faces, she thought many of the women and girls she chanced to meet, smiled with serenity as though forever cherished and watched over by those they loved [S. Crane. Maggie, a Girl of the Streets. English and American Literature, S. 32514].

As fate would have it, Mrs. Bedwin chanced to bring in, at this moment, a small parcel of books, which Mr. Brownlow had that morning purchased of the identical bookstall-keeper, who has already figured in this history; having laid them on the table, she prepared to leave the room [Ch. Dickens. Oliver Twist, or The Parish Boy’s Progress. English and American Literature, S. 372 77].

It was not long before his body was recognised by a stranger, who chanced to visit that hospital in Paris where the drowned are laid out to be owned; despite the bruises and disfigurements which were said to have been occasioned by some previous scuffle [Ch. Dickens. The Old Curiosity Shop. English and American Literature, S. 40300].

I chanced to see you pass the gate, and followed [Ch. Dickens. Barnaby Rudge. A Tale of the Riots of Eighty. English and American Literature, S. 40507].

He chanced to turn his head when at some considerable distance, and seeing that his late companion had by that time risen and was looking after him, stood still as though he half expected him to follow and waited for his coming up [Ch. Dickens. Barnaby Rudge. A Tale of the Riots of Eighty. English and American Literature, S. 40715].

It was considered very pleasant reading, but I never read more of it myself than the sentence on which I chanced to light on opening the book [Ch. Dickens. Bleak House. English and American Literature, S. 47557].

The square finger, moving here and there, lighted suddenly on Bitzer, perhaps because he chanced to sit in the same ray of sunlight which, darting in at one of the bare windows of the intensely whitewashed room, irradiated Sissy [Ch. Dickens. Hard Times. For These Times. English and American Literature, S. 47650].

То же касается глагола “to happen”.

She happened to be quite alone [J. Austen. Sense and Sensibility. English and American Literature, S. 207].

Somehow or other I never happened to be staying at Barton while he was at Allenham [J. Austen. Sense and Sensibility. English and American Literature, S. 220].

I do not know whether you ever happened to see any of her performances before, but she is in general reckoned to draw extremely well [J. Austen. Sense and Sensibility. English and American Literature, S. 393].

That is strange! - I never happened to see them together, or I am sure I should have found it out directly [J. Austen. Sense and Sensibility. English and American Literature, S. 424].

Yes; once, while she was staying in this house, I happened to drop in for ten minutes; and I saw quite enough of her [J. Austen. Sense and Sensibility. English and American Literature, S. 484].

No sooner were they finished than Gulchenrouz demanded of Sutlememe, and the rest, “how they happened to die so opportunely for his cousin and himself ?” [W. Beckford. Vathek. An Arabian Tale. English and American Literature, S. 2692].

Dorrimore explained at some length how he happened to be there, and where he had been during the years that had elapsed since I had seen him [A. Bierce. Can such Things be? English and American Literature, S. 4027].

As we were about to cross I happened to cast my eyes to the other shore, where I saw a sight that made my blood turn cold with terror [A. Bierce. The Monk and the Hangman’s Daughter. English and American Literature, S. 4100].

Next morning Mr. Dempster happened to call on me, and was so much struck even with the imperfect account which I gave him of Dr. Johnson’s conversation, that to his honour be it recorded, when I complained that drinking port and sitting up late with him affected my nerves for some time after, he said, “One had better be palsied at eighteen, than not keep company with such a man” [J. Boswell. Life of Johnson. English and American Literature, S. 6498].

I listened too; and as I happened to be seated quite at the top of the room, I caught most of what he said: its import relieved me from immediate apprehension [Ch. Brontё. Jane Eyre. English and American Literature, S. 8574].

I happened to remark to Mr. Rochester how much Adele wished to be introduced to the ladies, and he said: “Oh! let her come into the drawing-room after dinner; and request Miss Eyre to accompany her” [Ch. Brontё. Jane Eyre. English and American Literature, S. 8770].

То же касается и многих других конструкций, в которых субъект в общем падеже не несёт макророли агенса (человек выступает в качестве объекта / жертвы внешних обстоятельств, невольно испытывает какое-то воздействие извне, не может выполнить какое-то действие по внешним причинам).

1. Сенсорное восприятие.

1. “What! you will go?”

“I am cold, sir ”.

“Cold? Yes, - and standing in a pool! Go, then, Jane; go!” [Ch. Brontё. Jane Eyre. English and American Literature, S. 8739] - Мне холодно.

2. More than once, while on my journeys, I found that there was no provision made in the house used for school purposes for heating the building during the winter, and consequently a fire had to be built in the yard, and teacher and pupils passed in and out of the house as they got cold or warm [B. Taliaferro Washington. Up from Slavery. English and American Literature, S. 164672] - ...когда им становилось холодно или жарко.
3. “Yes; I feel cold. I was hot just now” [G.R. Gissing. The Nether World. English and American Literature, S. 70293] - Мне холодно.

2. Болезни, болезненные состояния.

1. Rags, with cheeks as white as paper, ran up to the little head, put out a finger as if he wanted to touch it, shrank back again and then again put out a finger. He was shivering all over [K. Mansfield. Bliss. English and American Literature, S. 102741] - Его всего трясло.
2. He observed great ceremony in approaching Edward; and though our hero was writhing with pain, would not proceed to any operation which might assuage it until he had perambulated his couch three times, moving from east to west, according to the course of the sun (W. Scott. Waverley, or Tis Sixty Years Since. English and American Literature, S. 120776) - ...хотя нашего героя корчило от боли.
3. At length, however, he got better, though he still panted hard, and was so exhausted that he was obliged to sit on the stool of the shop-desk [Ch. Dickens. The Personal History of David Copperfield. English and American Literature, S. 45066] - ...ему стало лучше.
4. The girl, unconscious, sewed on. Mrs. Hermann was absent in one of the staterooms, sitting up with Lena, who was feverish; but Hermann suddenly put both his hands up with a jerk [J. Conrad. Falk. A Reminiscence. English and American Literature, S. 27326] - ...Лена, которую лихорадило.
5. It proved the commencement of delirium; Mr. Kenneth, as soon as he saw her, pronounced her dangerously ill; she had a fever [E. Brontё. Wuthering Heights. English and American Literature, S. 11301] - ...её лихорадило.
6. Soon after this event, the lady having over-exerted herself at a ball, caught cold, took a fever, and died after a very brief illness [E. Brontё. Villette. English and American Literature, S. 10283] - ...её залихорадило.

3. Физические и психические состояния / действия с низкой или нулевой степенью волитивности.

1. But now I seem to feel that I may deserve him; and that if he does choose me, it will not be any thing so very wonderful [J. Austen. Emma. English and American Literature,

S.              2465] - Но теперь мне кажется, что я чувствую...

2.1 dreamt that they were fill’d with dew

And when I awoke it rain ’d [S. T. Coleridge. The Rime of the Ancyent Marinere [First Version]. English and American Literature, S. 21898] - Мне снилось / грезилось, что...

3. All this time he was shivering with cold; and every time he raised his hand to the knocker, the wind took the dressing gown in a most unpleasant manner [Ch. Dickens. The Posthumous Papers of the Pickwick Club. English and American Literature, S. 36579] - ...его трясло от холода.
4. They shuddered with cold; then he raced her down the road to the green turf bridge [D.H. Lawrence. Sons and Lovers. English and American Literature, S. 91481] - Их трясло от холода...

4. (Не)везение, случай.

1. We cannot, indeed, too much or too often admire his wonderful powers of mind, when we consider that the principal store of wit and wisdom which this Work contains, was not a particular selection from his general conversation, but was merely his occasional talk at such times as I had the good fortune to be in his company... [J. Boswell. Life of Johnson. English and American Literature, S. 6041] - ...мне посчастливилось.
2. I do not mean to reflect upon the good intentions of either Mr. Dixon or Miss Fairfax, but I cannot help suspecting either that, after making his proposals to her friend, he had the misfortune to fall in love with her, or that he became conscious of a little attachment on her side [J. Austen. Emma. English and American Literature, S. 2179] - ...ему не посчастливилось...
3. At Ashbourne, where I had very little company, I had the luck to borrow Mr. Bow- yer ’s Life; a book so full of contemporary history, that a literary man must find some of his old friends [J. Boswell. Life of Johnson. English and American Literature, S. 8088] - .мне посчастливилось.
4. At church only Caroline had the chance of seeing him, and there she rarely looked at him: it was both too much pain and too much pleasure to look: it excited too much emotion; and that it was all wasted emotion, she had learned well to comprehend [Ch. Brontё. Shirley. English and American Literature, S. 9555] - Видеть его Каролине доводилось только в церкви, но и там она редко взглядывала на него...
5. I was in luck when I tumbled amongst them at my last gasp [J. Conrad. Lord Jim. A Tale. English and American Literature, S. 24877] - Мне повезло...

5. Судьба, предопределение.

1. Now this criminal of ours is predestinate to crime also; he too have child-brain, and it is of the child to do what he have done [B. Stoker. Dracula. English and American Literature, S. 145856] - И вот этому нашему преступнику судьбой предписано совершать преступления...
2. But he was foredoomed, and he went down with the she-wolf tearing savagely at his throat, and with other teeth fixed everywhere upon him, devouring him alive, before ever his last struggles ceased or his last damage had been wrought [J. London. White Fang. English and American Literature, S. 95801] - Но участь его была предрешена...
3. LUCIO. Sir, my name is Lucio, well known to the Duke.

DUKE. He shall know you better, sir, if I may live to report you [W. Shakespeare. Measure for Measure. English and American Literature, S. 129421].

Е. Эббот парафразирует вторую часть фразы следующим образом: ...if I am permitted by heaven to live long enough (если небеса позволят мне жить достаточно долго) (Abbott, 1870, р. 219).

Е. Эббот парафразирует слова a man that were to sleep your sleep как If there were a man who was destined to sleep your sleep (если бы кому-то было суждено спать, как тебе) (Abbott, 1870, р. 267).

5. No! she is destined to live out her life within my embraces: such is my will: retire; and disturb not the night I devote to the worship of her charms [W. Beckford. Vathek. An Arabian Tale. English and American Literature, S. 2683] - ...ей предписано судьбой.
6. The life that was within him knew that it was the one way out, the way he was predestined to tread [J. London. White Fang. English and American Literature, S. 95829] - ...путь, на который ему судьбой предписано вступить.
7. If poor Sir Thomas were fated never to return, it would be peculiarly consoling to see their dear Maria well married... [J. Austen. Mansfield Park. English and American Literature, S. 1223] - Если бы Сэру Томасу было судьбой предписано более никогда не вернуться...
8. It is not so written, he said; that which is not foreordained will not happen [M. Twain. The Mysterious Stranger. English and American Literature, S. 159722] - ...что не предписано судьбой.
9. No need to say gt;this one was doomed to die; for there were the words broadly stamped and branded on his face [Ch. Dickens. Barnaby Rudge. A Tale of the Riots of Eighty. English and American Literature, S. 41209] - ...ему судьбой предписано умереть.
10. Exercise cannot secure us from that dissolution to which we are decreed; but while the soul and body continue united, it can make the association pleasing, and give probable hopes that they shall be disjoined by an easy separation [J. Boswell. Life of Johnson. English and American Literature, S. 8378] - ...которая нам предписана судьбой.
11. Upon my word and honour I seem to be fated, and destined, and ordained, to live in the midst of things that I am never to hear the last of [Ch. Dickens. Hard Times. For These Times. English and American Literature, S. 47744] - ...мне, казалось, было предписано, предначертано, предопределено судьбой.

6. Невозможность совершить что-то из-за внешних обстоятельств.

1. I knew I could not sleep that night, and as for lying awake and thinking, it argues no cowardice, I am sure, to confess that I was afraid of it [E. Bellamy. Looking Backward: 2000-1887. English and American Literature, S. 3137] - ...мне было не уснуть.
2. I am so hungry that I may not slepe [G. Chaucer. Monke ’s tale: цит. по: Abbott, 1870, S. 218] - Я так голоден, что мне не уснуть.

7. Неизбежность выбора или какого-то действия.

1. Q. ELIZ. Nay then indeed she cannot choose but hate thee,

Having bought love with such a bloody spoil [W. Shakespeare. The Tragedy of Richard the Third. English and American Literature, S. 130161] - ...ей только и остаётся, что ненавидеть тебя.

3. Elinor could not help laughing [J. Austen. Sense and Sensibility. English and American Literature, S. 86] - Элинор не могла не засмеяться.
4. Elizabeth could not but smile at such a conclusion... [J. Austen. Pride and Prejudice. English and American Literature, S. 769] - Элизабет не могла не улыбнуться...

8. Надобность, необходимость, долженствование (из-за внешних обстоятельств).

1. He had to leave early by special express for London to catch the last train to Romfrey [G. Meredith. Beauchamp’s Career. English and American Literature, S. 108802] - Ему пришлось уехать...
2. After a pause of several minutes, their silence was broken, by his asking her in a voice of some agitation, when he was to congratulate her on the acquisition of a brother? [J. Austen. Sense and Sensibility. English and American Literature, S. 300] - ...когда ему следует поздравить её с появлением брата.
3. On this point Sir John could give more certain intelligence; and he told them that Mr. Willoughby had no property of his own in the country; that he resided there only while he was visiting the old lady at Allenham Court, to whom he was related, and whose possessions he was to inherit... [J. Austen. Sense and Sensibility. English and American Literature, S. 121] - ...с которой он был родственно связан и чьё состояние ему предстояло унаследовать.

Иногда с теми же глаголами, которые сочетаются с номинативными субъектами для передачи влияния на их денотаты (референты) высших сил, употребляются существительные, обозначающие эти высшие силы.

There was also a large rock on the beach, about ten feet high, which was in the form of a punch-bowl at the top; this we could not help thinking Providence had ordained to supply us with rainwater; and it was something singular that, if we did not take the water when it rained, in some little time after it would turn as salt as sea-water [O. Equiano. The Interesting Narrative of the Life of Olaudah Equiano. English and American Literature, S. 62893] - ...провидение предписало...

But it was decreed by Fortune, my perpetual Enemy, that so great a Felicity should not fall to my Share [J. Swift. Travels into several remote Nations of the World. By Lemuel Gulliver. English and American Literature, S. 147160] - Но судьбой, моим извечным врагом, было предопределено...

He will go out and stand at the front door, and when these two come out he will arrest Ambulinia from the hands of the insolent Elfonzo,lt; and thus make for himself a gt;more prosperous field of immortality than ever was decreed by Omnipotence, or ever pencil drew or artist imagined [M. Twain. The $ 30,000 Bequest and Other Stories. English and American Literature, S. 160913] - ...чем когда-либо было предопределено Всесильным.

Until he was retriev'd by Sterry:

Who in a false Erroneous Dream,

Mistook the New Jerusalem:

Prophanely, for th'Apochryphal,

False Heaven, at the Endo'th'Hall:

Whither, it was decreed by Fate,

His Pretious Relicks to Translate... [S. Butler (I). Hudibras. English and American Literature, S. 14033] - ...судьбой было предписано.

Таким образом, нам представляется допустимым согласиться с Н. МакКоли в том, что в современном английском семантические роли, которые раньше брали на себя субъекты в дативе и других падежах, кроме номинативного, сейчас стали передаваться субъектом в общем падеже.

Д.В. Лайтфут (D.W. Lightfoot. Principles of Diachronic Syntax. Cambridge, 1979) согласен с тем, что исчезновение безличных конструкций обусловлено синкретизмом форм номинатива, датива и аккузатива, но делает ряд замечаний. Порядок слов SVO он считает более естественным, чем OVS, чем объясняет отмирание структур с дополнением в начале. Не помешали этому даже сохранившиеся формы местоимений, которые могли различаться по падежу значительно дольше, чем существительные; ср. Him liked pears (Ему нравились груши) vs. The king liked the pears (Королю нравились груши). На различных примерах автор демонстрирует, что в таких случаях местоимения в процессе аналитизации иногда рассматривались как подлежащее даже в тех случаях, когда их форма ещё стояла в дативе или аккузативе, что в конечном счёте привело к смешению форм местоимений (Me think we shal be strong enough вместо I think...; For certes, lord, so wel us liketh yow - автор считает, что “us” здесь является подлежащим) (Krzyszpien, 1990, р. 24-25).

За два года до Лайтфута то же о переосмыслении дативных и аккуза- тивных субъектов писал М. Батлер. В его статье “Reanalysis of object as subject in Middle English impersonal constructions” речь идёт только о конструкциях «неволитивного» типа с субъектами в роли экспериенцера, то есть с глаголами типа semen (казаться), hungrian (быть голодным), gescamian (стыдиться), listen (желать), lakken (недоставать) и т.д. Батлер отмечает, что по традиционной версии, которую он называет «гипотезой конкурирующих конструкций», исчезновение имперсонала обусловлено становлением жёсткого порядка слов SVO (Butler, 1977, р. 157). Так, по данным Ч. Фриза, за период с 1200 по 1500 г. количество доглагольных аккузативных дополнений упало с 50 до 2 %, а для безличных конструкций обычно требуется именно доглагольное дополнение (в аккузативе или дативе). Жёсткий порядок слов есть следствие распада флексий, а распад флексий - следствие сокращения безударных слогов в конце слова. Батлер, однако, считает «гипотезу конкурирующих конструкций» недостаточной и дополняет её в том смысле, что дативные и аккузативные субъекты перед тем, как превратиться в номинативные, стали функционировать в речи подобно обычным подлежащим, ср. Me-seem my head doth swim; Me think it nott necessary so to do; Sum men pat han suche likynge wondren what hem ailen - во всех трёх случаях глаголы согласуются с дополнениями (“me”, “me”, “hem”), хотя в обычных безличных конструкциях глаголы должны стоять в нейтральной форме 3 л. ед. ч. (Butler, 1977, р. 158-159). Соответственно, делает вывод Батлер, эти «дополнения» уже воспринимались как подлежащие, хотя формально отличались от них (не стояли в номинативе). Автор обсуждает и другие доказательства, которые мы здесь воспроизводим лишь частично. Так, он указывает на то, что в сложных предложениях субъект мог не упоминаться во второй раз, даже если в первый раз он был упомянут в безличной конструкции: в предложении Us sholde neither lakken gold ne gere, but ben honoured whil we dwelten there номинативный субъект перед “ben” опущен, будто дативного субъекта us достаточно; складывается впечатление, что номинативный и дативный субъекты приравниваются друг к другу (Butler, 1977, р. 160). С другой стороны, трудно вписываются в эту концепцию предложения типа It repenteth hym and is sory, где как бы подразумевается, что перед “is sory” можно поставить “hym”. Можно предположить, что автором высказывания подразумевалась возможность не вторичного использования “hym”, а восстановления номинативного субъекта по форме глагола “is”.

В книге «Синтаксис раннего английского», написанной коллективом авторов и вышедшей в 2000 г. в Кембридже, исчезновение имперсонала объясняется становлением жёсткого порядка слов, то есть появлением обязательного подлежащего в период среднеанглийского (Fisher et al., 2000, р. 23). Авторы обращают внимание на значительную синкретичность форм существительных ещё в период древнеанглийского (особенно номинатива и аккузатива), которая только усиливалась с течением времени (Fisher et al., 2000, р. 39). Зачастую совпадали и формы глаголов, которые могли бы компенсировать недостаточную маркировку падежей у имён: например, древнеанглийская форма “fremmaU от глагола «совершать» обозначала множественное число индикатива во всех лицах и множественное число императива; форма “fremede” от того же глагола обозначала единственное число сослагательного наклонения (все формы лица) или единственное число индикатива (1 или 3 л.). В целом форму подлежащего обычно можно было восстановить по форме глагола, благодаря чему подлежащее могло опускаться (pro-drop-language), a формальное местоимение “it” в безличных конструкциях было необязательно. Английский перестал быть pro- drop-language примерно к 1500 г. Экспериенцер выражался в древнеанглийском двояко: дативом (в сочетании с номинативом или значительно реже - генитивом) или номинативом (в сочетании с генитивом). Экспери- енцером могли быть только существительные и местоимения с одушевлёнными денотатами (Fisher et al., 2000, р. 44-45). Постепенно дативный экспериенцер уступил место номинативному: Ме marvaylyyth mychil why God jeuyth wyckyd men swych power (Меня удивляет, почему Бог даёт порочным людям такую власть) gt; I merveyll that I here no tidyngges from yow (Яудивляюсь, почему я не слышу от тебя никаких новостей) (Fisher et al., 2000, р. 76). Примечательно, что глагол “to marvel” был заимствован только в XVI в., но под давлением семантики, подразумевающей воздействие на человека извне, использовался некоторое время в безличной конструкции. Аналогичным образом в среднеанглийский период стал на некоторое время безличным вопреки давлению аналитизировавшейся грамматической системы глагол “must”: Us must worschepyn hym (Мы должны поклоняться ему). Авторы книги подчёркивают, что выражение экспериенцера, то есть воздействие на человека извне, каким-то альтернативным способом оформления субъекта вообще распространено в языках мира, так что английский не являлся в этом отношении исключением, пока позволял грамматический строй (Fisher et al., 2000, р. 77).

Несколько особняком стоит работа Р. Триппа «Психология безличных конструкций». Автор не отрицает важную роль исчезновения флексий и становления жёсткого порядка слов в распаде английского имперсонала, но считает их скорее следствием, чем причиной. По его мнению, решающую роль в данном процессе сыграло становление понятия субъекта, активного и деятельного человека в противовес силам природы, а также развитие эгоцентричности западной цивилизации (Tripp, 1978, р. 177). Если раньше человек видел себя вовлечённым в какие-то события против своей воли, многие явления приписывал воздействию неких природных или божественных сил, то с развитием эгоцентризма он всё чаще начинал видеть в себе причины своего гнева или своей радости. Древний человек одушевлял природу, что, однако, не должно расцениваться как проявление его умственной недостаточности; в связи с этим Трипп приводит цитату К. Юнга: «Нет никаких оснований полагать, что примитивный человек думает, чувствует, воспринимает мир фундаментально иначе, чем мы. Его психика функционирует таким же образом, но на основе совсем иных предпосылок» (Tripp, 1978, р. 180).

Древний человек полагал, будто сознанием, чувствами, волей и способностью к действию наделены не только люди, но и практически всё вокруг. Более того, многие окружающие силы могли и хотели воздействовать на человека в значительно большей мере, чем он на них. Человек виделся слабым, зависимым от воли неизвестных и непредсказуемых сил природы.

С переходом от этой «досознательной» стадии к сознательной становятся ненужными и безличные конструкции, так как носители языка уже не могут вкладывать в них прежний смысл из-за сменившегося мировоззрения. Решающую роль в этом процессе Трипп приписывает Ренессансу, всеобщему распространению рационализма во времена позднего среднеанглийского (Tripp, 1978, р. 181). Трипп считает малочисленность безличных конструкций мерилом развитости «современной эго-личности» в соответствующей культуре. Превращение безличных конструкций в личные может осуществляться двумя путями: замена дативных, аккузативных и прочих субъектов на субъекты в падеже подлежащего (то есть в номинативе в номинативных языках) или переосмысление субъекта в косвенном падеже в качестве стандартного (канонического) субъекта, наделение его всеми функциями стандартного субъекта (Tripp, 1978, р. 182).

Таким образом, Трипп считает основной причиной исчезновения импер- сонала действие «этно-психологических» сил, вызвавших превращение «до- личных» конструкций в личные путём переосмысления семантического содержания дативных и аккузативных субъектов и, как следствие, превращения их в номинативные субъекты (Tripp, 1978, р. 184). Становление жёсткого порядка слов есть следствие действия этих «этно-психологических» сил. Теория Триппа полностью игнорирует смешение английского с французским и датским, процесс аналитизации, а также приведенные выше данные по дономи- нативности индоевропейского языка. Если бы древние носители индоевропейского приписывали способность к действию, восприятию, чувствам и т.д. всем окружающим предметам, то необходимость в классе неодушевлённых предметов отпала бы сама собой. Тот факт, что он существовал и включал в себя практически всё неживое, кроме нескольких движущихся объектов (небесных светил и т.п.), свидетельствует о том, что антропоморфизация, если и была свойственна древнему человеку, то отнюдь не в такой мере, в какой утверждает Трипп. Непонятно и то, почему безличные конструкции неизменно исчезают в тех языках, которые подвергаются радикальному смешению независимо от уровня «эгоцентризма» соответствующей культуры. Кроме того, начало эпохи Ренессанса датируется XIV в., а безличные конструкции начали исчезать ещё в XI в. Как отмечает М. Батлер, ближе к концу среднеанглийского периода процесс исчезновения безличных конструкций уже завершился (Butler, 1977, р. 156-157), а не только начался в силу распространения рационализма, как утверждает Трипп. Наконец, трудно представить себе, насколько дологичным должно быть мышление древнего человека, чтобы видеть, скажем, в конструкции Мне нравится кусок мяса агентивность куска мяса.

Во многом перекликается с мнением Триппа и мнение М. Дейчбейна. Причина превращения английских безличных конструкций в личные заключается в том, что «английский язык всё более склонен подразумевать под субъектом предложения нечто активное, деятельное, динамичное, то есть по возможности представлять человека (сознание) носителем действия» (Deutschbein, 1918-1919. Bd. 2, S. 38; ср. Deutschbein, 1917, S. 111); на самом деле, развитие английского идёт в противоположном направлении - из-за но- минативизации на месте подлежащего всё чаще вместо агенса появляются пациенс и экспериенцер, так что Дейчбейн здесь неправ.

Что касается «метеорологических» конструкций, то в них, по мнению Дейчбейна, выражается только само действие, процесс, а переход от предложений типа Дождь к Дождит связан с развитием глагола (Deutschbein, 19181919. Bd. 2, S. 44-45, 4-6), то есть производителя действия в данном случае нет, потому они и сохранились. Примечательно, что Дейчбейн считает аккузативные конструкции типа нем. Mich hungert (дословно: Меня голодит) более точно отображающими реальность, чем номинативные, так как человек здесь является пассивным, страдательным началом. Их происхождение он также связывает с номинальным (древним, примитивным) строем индоевропейского языка, первоначально данное предложение выглядело примерно так:

Hunger(n) mich (Голод(ит) меня). Большинство индоевропейских безличных конструкций, по его мнению, производны от существительных.

В другом томе той же работы Дейчбейн разбирает предложение Ich hore das Geschrei der Mowen (Я слышу крики чаек) (Deutschbein, 1918-1919. Bd. 1,

S.              37). Поскольку на объект не производится никакого действия, истинной транзитивности здесь не наблюдается, а потому такие конструкции не могут вписываться в логику языка. Правильнее было бы представить объектом чувствующего, воспринимающего, ощущающего что-то человека: Es erscheint mir das Schiff (Мне появляется / видится корабль); Das Geschrei der Mowen trifft mein Ohr (Крики чаек достигают моего уха) (Deutschbein, 1918-1919. Bd. 1, S. 39). В английском глаголы восприятия стали восприниматься в качестве глаголов активного действия, поэтому нелогичность выражений типа Ich hore das Geschrei der Mowen исчезла (Deutschbein, 1918-1919. Bd. 1, S. 40). Этому способствовало распространение номинативных способов выражения, то есть доминирование конструкций с номинативными субъектами. Из-за слияния истинных номинативных субъектов с субъектами, подразумевающими восприятие извне, волитивность номинатива могла стереться. Одно совпадение падежей не могло, по мнению Дейчбейна, привести к исчезновению имперсонала, так как у местоимений различия форм оставались (I - me), а местоимения в безличных конструкциях ощущения, восприятия и т.п. наверняка употреблялись чаще существительных (Deutschbein, 1917, S. 111), поэтому главной причиной он считает склонность англичан акцентировать живое, активное, личное. В главе «Тема / рема и порядок слов» мы покажем, что разграничение форм местоимений едва ли можно принимать во внимание, поскольку вопреки запретам грамматик англичане эти разграничения игнорируют и зачастую употребляют (и употребляли) субъектные формы вместо объектных и наоборот. Что касается акцентирования живого, активного, личного, то ещё раз подчеркнём, что из-за номинативизации как раз в английском субъекты особенно часто по сравнению с синтетическими индоевропейскими языками относятся к неживому, пассивному и неличному, так как могут выражать не только агенс, но и пациенс, и инструмент действия, и различные обстоятельства действия.

М. Хаспельмат затрагивает в своей статье “Non-canonical marking in European languages”, среди прочего, тему исчезновения безличных конструкций в английском. Он обращает внимание на тот факт, что в древнеанглийском было множество глаголов, требовавших особой маркировки экспериенцера: lician (нравиться), lystan (желать), ofhreowan (сожалеть) и т.д., напр. Pam wife pa word wel licodon (Женщине очень понравились эти слова: артикль: дат. + «женщина»: дат. + «эти»: ном. + «слова»: ном. + «очень» + «нравиться»: 3 л., ед. ч., прош. вр.); Him ofhreow pws mannes (Ему было жалко этого человека: «он»: дат. + «сочувствовать»: прош. вр. + «этот»: ген. + «человек»: ген.). Как и предыдущие авторы, Хаспельмат объясняет исчезновение этих конструкций распадом падежной системы и, как следствие, - внешним синкретизмом падежных форм: The wife (DAT) liked the words (NOM) gt; The wife (SUBJ) liked the words (OBJ) (Женщине понравились эти слова) (Haspelmath, 2001, р. 76). Речь идёт о постепенном процессе, когда дативные и аккузативные субъекты, поначалу не имевшие характеристик подлежащего, стали приобретать такие характеристики, пока не стали расцениваться в качестве истинных подлежащих вопреки их форме. Это видно по ряду специальных тестов. Например, аккузативный экспериенцер глагола «вызывать (голод)» мог в среднеанглийском (в отличие от древнеанглийского) опускаться, если в том же предложении тот же субъект упоминался до этого в номинативе: I wat at pou has fasted lang and... hungres nu (XIV в.) (Я знаю, что ты долго постился, и теперь... голодит, то есть ...и теперь ты голоден), где аккузативный экспери- енцер был опущен, так как, очевидно, приравнивался к номинативному (Haspelmath, 2001, р. 77). В этом отношении Хаспельмат подтверждает предположение М. Батлера (см. выше). Последняя стадия перехода аккузативных и дативных субъектов в номинативные началась после приобретения дополнением всех характеристик подлежащего и заключалась в переходе к падежу подлежащего и согласованию с глаголом. Сейчас согласование формы подлежащего и глагола в английском кажется чем-то самим собой разумеющимся, но раньше это было не так, ср. д.-англ. Preiep panne first for youresilf as ye penkip moost spedeful (Молись за себя, как ты считаешь наиболее благотворным, то есть ...таким образом, какой тебе кажется наиболее благотворным: субъект «ты» стоит в номинативе, но глагол с ним не согласуется, используясь в форме 3 л. ед. ч.). Дополнительно автор описывает процесс распада имперсонала в мальтийском (семитская ветвь афразийской семьи, близок к арабскому), долго находившемся под влиянием европейских языков (итальянского, английского) и теперь заменяющем свои дативные экспериенцеры номинативными.

А. фон Зеефранц-Монтаг (A. von Seefranz-Montag. Subjectless constructions and syntactic change. Paper read at 3rd International Conference on Historical syntax, Blazejewko, 31 March - 3 April 1981) подчёркивает, в первую очередь, что процесс, наблюдаемый в английском, типичен в большей или меньшей мере для всех индоевропейских языков и обусловлен их типологическими изменениями. Как она полагает, в индоевропейском языке система падежей служила для спецификации только семантических значений, поскольку чёткого синтаксического разграничения подлежащего и дополнения тогда не делалось. Кроме того, глаголы индоевропейского языка имели нулевую валентность, подлежащих не требовали и в своих функциях были похожи на современные существительные (её примеры: [Есть] любовь от меня к тебе = Я люблю тебя; [Есть] зрение от меня к тебе = Ты меня видишь) (ср. с мнением Дейчбейна выше).

Из-за постепенного сокращения падежной системы оставшиеся падежи вбирали в себя всё больше значений, а различные виды зависящих от глагола элементов высказывания всё больше приобретали отчётливые синтаксические функции (подлежащее, прямое дополнение и т.д.), зависящие, среди прочего, от относительной частоты их топикализации. Семантические функции, ранее передававшиеся падежными окончаниями, стали всё больше зависеть от функций синтаксических. Английский представляет собой пример языка, где этот процесс практически завершён, и косвенное кодирование семантики происходит посредством синтаксиса (порядка слов и т.д.), а не окончаний. Безличные конструкции, являющиеся наследием индоевропейского языка, исчезли в его различных «потомках» из-за реинтерпретации экспериенцера в качестве выраженного номинативом подлежащего, введения возвратных глаголов (особенно в немецком, французском и славянских языках) и аналитического пассива (особенно в английском). А. фон Зеефранц-Монтаг разделяет точку зрения, согласно которой в английском исчезновению безличных конструкций способствовал синкретизм падежных форм, но он один, по её мнению, не мог вызвать столь кардинальных перестроек системы. Возможной причиной отмирания падежей она считает их многозначность: поскольку исчезающие падежи передавали свои функции остающимся, те становились всё более расплывчатыми в своём значении, что делало падежную систему всё менее функциональной. Как и предыдущий автор, А. фон Зеефранц-Монтаг полагает, что дополнение стало восприниматься в качестве подлежащего ещё задолго до того, как порядок слов SVO стал доминирующим. Таким образом, автор видит причину исчезновения безличных конструкций, в первую очередь, не в синкретизме форм падежей и не в становлении жёсткого порядка слов (хотя и они сыграли свою роль), а в закреплении всё более чётко разграничиваемых грамматических отношений в предложении, выражаемых подлежащим, прямым дополнением и т.д.

А. фон Зеефранц-Монтаг отмечает также, что порядок слов начал становиться более жёстким ещё до существенных изменений в системе падежей и потому не может считаться его следствием. Если изначально порядок слов английского служил преимущественно отделению темы от ремы, то в процессе перестройки системы данная функция отошла на второй план, уступив место сериализации «субъект gt; предикат gt; объект». Наименее продвинувшимся по пути аналитизации среди германских языков она считает современный исландский, где порядок слов TVX («тема gt; глагол gt; любой член предложения») только начинает превращаться в SVX («субъект gt; глагол gt; любой член предложения») (Krzyszpien, 1990, р. 25-28; von Seefranz-Montag, 1983, S. 19, 86, 90, 99, 127, 201).

О порядке слов TVX подробнее будет сказано ниже, чтобы объяснить немногочисленность конструкций типа It seems to me (где тема не совпадает с подлежащим) в современном английском. Что касается расплывчатости грамматических категорий в индоевропейском, о которой говорит А. фон Зе- ефранц-Монтаг, то подобные мысли можно встретить и в работах отечественных учёных. В частности, Т.В. Гамкрелидзе и В.В. Иванов отмечают, что чёткое разграничение субъекта и объекта возникло только при переходе от активного строя языка к номинативному: “A language of the active type is oriented not toward subject-object relations but toward relations among active and inactive arguments. The dominant semantic principle of such a language is a binary nominal classification (active vs. inactive), which in effect determines the entire structure of the language - declension and conjugation. The morphological and syntactic potential of the verb depends on the binary classification of nouns” (Gamkrelidze, Ivanov, 1995, р. 270-271). А.А. Потебня ещё в XIX в. писал, что развитие языка идёт по направлению к всё более чёткому разграничению субъекта и атрибута, субъекта и предиката, субъекта и объекта, что, возможно, как-то связано с развитием самого мышления (Климов, 1983, с. 55). С.Д. Кацнельсон в книге «К генезису номинативного предложения» приходит к выводу о том, что появление чётко выраженного номинативного субъекта является относительно поздним явлением, чем, очевидно, и обусловлено сохранение многочисленных следов дономинативного строя, в том числе безличных конструкций, в современных индоевропейских языках: «Выше уже приведены некоторые данные, свидетельствующие о том, что именительный падеж в этой абсолютной функции субъекта не является исконным. Супплетивность прямого и косвенного падежей личных местоимений, совпадение формы именительного и винительного падежей в именах существительных среднего рода основы на -о в индоевропейских языках, безличная конструкция, - всё это говорит о сравнительно позднем появлении этой категории. Рассмотрение коррелятивной категории глагольных залогов ещё больше убеждает нас в этом» (Кацнельсон, 1936, с. 41).

Г. Хирт полагал, что нерасчленённость субъекта и объекта объясняется нерасчленённостью аккузатива и номинатива, наблюдаемой до сих пор в формах среднего рода (ср. рус. Бытие определяет сознание), поэтому предлагал считать конструкции с этими двумя падежами эквивалентными: «Я спрашиваю себя, какая разница между номинативом и аккузативом? Смысл не меняется от того, сказать ли Es friert mich (Мне морозно) или Ich friere (Ямёрзну), Mich hungert (Мне голодно) или Ich hungere (Яголоден). [...] Несомненно, что аккузатив и номинатив в таких случаях одинаковы по значению» (Hirt, 1937. Bd. 6, S. 76, 80; ср. Bishop, 1977, р. 117). Во времена Хирта теория об активном строе индоевропейского ещё находилась в зачаточном состоянии (отдельные авторы говорили о схожести индоевропейского с эргативными языками, тогда включавшими в себя и активные). Говоря о нерасчленённости аккузатива и номинатива, Хирт, однако, прав в том отношении, что в праязыке субъект мог выражаться подобно современному дополнению или подлежащему в зависимости от его принадлежности к активному или инактив- ному классу существительных, причём активные существительные могли оформляться подобно дополнениям в случае неволитивного действия (отсюда произошли безличные конструкции с дативными и аккузативными субъектами). Что касается упомянутых им современных безличных конструкций, то, как мы показали выше, номинатив при номинативизации начинает сочетать в себе роли экспериенцера и пациенса, поэтому семантические различия между упомянутыми Хиртом конструкциями в значительной мере сгладились.

А.Ф. Лосев полагал, что до образования номинативного строя «субъект и объект вообще различались слабо, и одна и та же грамматическая форма свободно могла обслуживать там и субъект, и объект. В условиях чёткого различения субъекта и объекта, сказуемого и дополнения, дополнение, как того требует сам его смысл, впервые ставшее на ноги, уже никак не может подчинять себе сказуемое, а, наоборот, может только зависеть от него, может только управляться им. Другими словами, дополнение в деноминативных строях попросту еще не было настоящим дополнением, как и подлежащее в них еще не есть подлежащее вообще, а всегда только то или иное его частное проявление, и сказуемое не есть сказуемое вообще, а только тот или иной его случайный или конкретный вид» (Лосев, 1982).

В некоторых источниках подтверждается и предположение А. фон Зееф- ранц-Монтаг о номинальной сущности индоевропейского глагола (ранее мы уже затрагивали эту тему в связи с происхождением конструкций типа Дождило). В частности, А.Ф. Лосев полагал, что индоевропейские глаголы по своим функциям походили скорее на существительные (Лосев, 1982). К.В. Бабаев среди моделей происхождения спряжения в ностратическом языке указывает и следующую: «делание (есть) моё/меня», то есть флексии являются остатками местоимений и, возможно, глагола «быть» (Бабаев, 2007). Автор при этом исходит из аналитичности данного языка. А. Бомхард и Дж. Кернс сравнивают глаголы в ностратическом языке с современными пар- тиципами и герундиями (Bomhard, Kerns, 1994, р. 162). В.В. Иванов приводит пример из индоевропейского Es-m(i) (Я есть, был, дословно: Бытие - моё), где вместо глагола употребляется существительное (Иванов, 1976). Ф.Н. Финк считал «само собой разумеющимся», что глаголы произошли от существительных, причём формально эти части речи ещё долго оставались очень похожи (Финк, 1950, с. 136). Он полагал, например, что аффективные конструкции развились из посессивных (восприятие отца gt; восприятие отцу) при условии направленности действия на человека. Ф. Гане высказывал предположение, что чрезвычайно частое употребление существительных характерно и для речи «примитивных» народов, и для начальной стадии усвоения языка детьми; глаголы возникают / усваиваются во вторую очередь. Г. Шухардт, приводящий это мнение, напротив, высказывает предположение, что первичен глагол (Шухардт, 1950, с. 144). А. Грин сравнивает древние индоевропейские формы с формами языков (по его утверждению, довольно многочисленных), где степень номинальности глаголов слишком высока, чтобы использовать перед ними подлежащее в именительном падеже: на тибетском говорят, например, Ударение тебя мною вместо Я бью тебя, причём «мною» стоит, как и в русском переводе, в инструментале (Green, 1966, р. 1). Ф. Шпехт обращал внимание на тот факт, что для древнейших индоевропейских существительных характерно отсутствие в них отглагольных корней (Specht, 1944, S. 7).

Некоторые учёные полагают, что изначально существовала некая универсальная часть речи, напоминающая более всего существительное, но намного более функциональная (Dessalles, 2007, р. 186). Д. Бикертон обращает внимание на то, что у детей при приобретении языка от природы, очевидно, заложены только две части речи, глагол и существительное, причём существительное важнее (Bartens, 1996, S. 76; cp. Мельникова, 2003, с. 260). Этим объясняется номинальный стиль креольских языков, созданных детьми. Ч. Фергюсон при исследовании речи родителей, обращённой к детям, приходит к выводу о том, что «во всех языках [арабском (Сирия), маратхи, команчском, нивхском, американском английском и испанском - Е.З.] более употребительны существительные, чем местоимения или глаголы» (Фергюсон, 1975), то есть родители интуитивно исходят из того, что дети лучше понимают существительные. Г. Хирт писал в «Индоевропейской грамматике», что «безличные глаголы - это по сути существительные, употребляющиеся по собственным правилам и являющиеся пережитком древних времён» (Hirt, 1937, Bd. 7, S. 11).

В речи моторных афатиков, которая, как считают некоторые учёные, позволяет прослеживать более ранние / древние формы языка, чётко просматривается номинальный стиль (Seewald, 1998, S. 80, 117; Peuser, 1978,

S.              112-115, 342; Лурия, 1979, c. 282; Benson, Ardila, 1996, р. 55)[55]. У. Леман, ссылающийся в том числе и на Г. Хирта, пишет в книге «Доиндоевропей- ский язык», что стандартной теорией с самого начала и по сей день было происхождение глаголов от существительных, а не наоборот, отсюда и высокая степень номинальности доиндоевропейского языка; глагольные флексии развились из частиц, местоимений и некоторых корней (Lehmann, 2002, р. 167). Н.Я. Марр полагал, что глаголы являются относительно поздним образованием, а до них действия или состояния выражались комбинациями имён со служебными частями речи (Мещанинов, 1940, с. 225). Согласно В.М. Жирмунскому, в древних индоевропейских языках чёткого разграничения глаголов и существительных, возможно, не делалось, из-за чего целый ряд именных показателей индоевропейских языков совпадает с соответствующими глагольными суффиксами (Жирмунский, 1940, с. 60). Похожие мысли находим у М.М. Гухман: «Одной из наиболее характерных особенностей строя индоевропейских языков считается четкая дифференциация основных частей речи, в первую очередь глагола и имени. "Нигде, - пишет Мейе, - различие имен и глаголов не проведено так отчетливо, как в индоевропейском". Два, казалось бы, совершенно не связанных ни семантически, ни формально способа словоизменения - склонение имен и спряжение глаголов подчеркивали особенно резко данное обстоятельство. Между тем ряд фактов сравнительной грамматики индоевропейских языков противоречит этому положению, заставляя предполагать наличие каких-то других параллельных отношений. Сюда относится прежде всего общность основообразующих суффиксов в системе имен и глаголов. Если предположить, что древнейший тип индоевропейского корня - моносилла- бический, то все типы расширения корня выступают как производные. Суффиксальные показатели этих производных форм совпали в древнейшем слое именных и глагольных категорий, свидетельствуя тем самым об отсутствии их четкой дифференциации в эпоху образования основных элементов индоевропейской морфологической системы (см. например, тематические основы в обоих рядах, суффиксы -je/-jo, носовые суффиксы и т.д.)» (Гухман, 1947, с. 102).

Ещё в 1904 г. И.А. Бодуэн де Куртенэ писал, что природу безличных конструкций следует искать в нерасчленённости форм древнего языка: «Первичные "слова" языка были словами неопределённой формы (mots vagues), вроде нынешних неизменяемых словечек бух, бултых, цап, цап- царап, щёлк, хап, фырк, шасть, трах и т.д. или же вроде более уже морфологически расчлёненных безличных глаголов: светлеет, гремит, мерещится, заволокло и т. п. В таких словах продолжается по настоящее время один из древнейших слоёв языкового творчества. Только впоследствии подобные общие слова развивались в различных направлениях, производя из себя имена рядом с глаголами, существительные рядом с прилагательными и т.д., причём эти различные функции могли быть или выражаемы с помощью особых морфологических показателей (бел-ый, белизна, белеть, лететь, лет, летучий; пыл, пыл-кий, пылать и т.п.), или же только добываемы из связи с другими словами, как это имеет место по преимуществу в китайском языке и в значительной мере тоже в английском» (Бодуэн де Куртенэ, 1963. Т. 2, с. 88-89).

А.А. Потебня исходил из отыменного происхождения глаголов и прилагательных. Возражая Ф.И. Буслаеву, считавшему глагол древнейшей категорией, он писал: «Я думаю, наоборот. Предикативность и атрибутивность имени, иначе - именной характер предложения, увеличивается по направлению к древности. Вместе с тем увеличивается конкретность языка. Мера конкретности есть степень близости к чувственному образу, к безразличию субстанции и атрибута. Поэтому глагол и прилагательное отвлечённее существительного...» (цит. по: Кацнельсон, 1948, с. 87). Развитие языка он делил на две фазы - доглагольную и глагольную, в догла- гольной фазе вместо Я не езжу говорили Я не ездок, вместо Я жалуюсь - Жалоба моя, что должно быть как-то сопряжено и с развитием мышления (Климов, 1981, с. 13).

Нельзя не отметить, однако, что языки активного строя, к которым, возможно, принадлежал индоевропейский, характеризуются формальной и семантической дифференцированностью существительных и глаголов (Климов, 1977, с. 82, 274), что противоречит приведённым выше мнениям. Более того, в них нет ни инфинитивов, ни даже nomina actionis (Климов, 1977, с. 111). Подробно критика «посессивистского» подхода, то есть теории происхождения конструкций типа Я есть от Бытие - мое, изложена у А. Тромбетти (Тромбетти, 1950), он же придерживается мнения, что не глаголы произошли от существительных, а существительные от глаголов (Тромбетти, 1950, с. 164; cp. Поршнев, 1974). О том же, очевидно, имплицитно свидетельствует следующая универсалия из «Архива универсалий» университета Констанц, отмечающая первичность глагола при оформлении частей речи в языках мира: “Parts of speech hierarchy: verb gt; noun gt; adjective gt; adverb. This hierarchy says that a category of predicates is more likely to occur as a separate part of speech the more to the left it is in this hierarchy” (“The Universals Archive”, 2007). Чрезвычайная развитость глагольной парадигмы в активных языках даёт Г.А. Климову основания полагать, что существительные в них произошли от глаголов (Климов, 1977, с. 131). Данную точку зрения подтверждают будто бы известные на сегодня результаты исследований языков некоторых «примитивных» народов. В частности, В.В. Иванов пишет относительно некоторых языков Амазонии, что в сочинённых на них мифологических текстах предложения, состоящие из одних глаголов, преобладают и составляют основную часть повествования - до 80-90 % (Иванов, 2004, с. 51). Он отмечает также, что в архаическом варианте алеутского и многих других полисинтетических языках Евразии и Нового Света (например, в ирокезских) глагол формально не отличается от имени, причём зачастую существительные, если о существовании такой части речи вообще правомерно говорить в случае полисинтетических языков, входят в состав глаголов и неотделимы от них (Иванов, 2004, с. 51-52). Глаголами часто в них заменяются и прилагательные (Иванов, 2004, с. 53), что было характерно и для раннего индоевропейского праязыка. После рассмотрения соответствующих примеров Иванов приходит к следующему выводу: «Типологическое сравнение с языками типа американских индейских заставляет предположить, что к раннему общечеловеческому (изначально мифологическому или мифопоэтическому, по нейролингвистическим семантическим признакам в значительной мере правополушарному) способу языкового описания и понимания внешнего мира были приспособлены языковые средства, по преимуществу связанные с (конкретными) глаголами, обозначавшими действия, состояния и наличие определённых признаков. Вычленение особых способов обозначения предметов могло осуществляться путём образования отглагольных имен, то есть номинализации» (Иванов, 2004, с. 58).

С другой стороны, можно найти немало свидетельств того, что в языках самых «примитивных» народов, напротив, нет глаголов, а есть только существительные. С.Д. Кацнельсон описывает в одной из статей язык австралийского племени аранта, уже почти полностью вымершего к середине ХХ в. «под тлетворным уничтожающим влиянием капиталистической колонизации» (Кацнельсон, 1947, с. 44). Вместо глаголов в языке аранта употребляются «предикативные имена», как их называет Кацнельсон; вместо прилагательных и причастий - существительные. Д.В. Бубрих полагал, что «в глубокой доистории финно-угорских языков глагола не было», все предложения были именными (Бубрих, 1946, с. 209), поэтому мордвин-мокша по сей день говорит Сон сокай - Он пашет = Он пахарь; Синь сокайхть - Они пашут = Они пахари (Бубрих, 1946, с. 208). В древнерусском имя и глагол уже чётко противопоставлялись друг другу (Букатевич и др., 1974, с. 116).

Подводя итог этой краткой дискуссии первичности глагола или существительного, скажем только, что нам представляется более адекватным поиск истоков имперсонала не в первичной части речи, а в категории неволитивных глаголов, то есть на несоизмеримо более позднем этапе развития языка. Как мы покажем ниже на примере креольских языков, «примитивные» народы склонны выражать семантику безличных конструкций очень приземлённо и конкретно, в их языках нет привычных английских фраз типа It rains ([Это] дождит), на основе которых и велась дискуссия о том, какой частью речи первично было «дождит». На этих языках, носителями которых являются папуасы и африканцы, говорят Небо дождит; Небо падает; Дождь дождит; Дождь падает и т.п. Креольские языки в этом отношении особенно интересны, так как считается, что они в большей или меньшей мере отображают врождённые универсалии языкового развития.

Таким образом, все упомянутые выше западные авторы согласны с тем, что исчезновение безличных конструкций в английском языке в большей или меньшей степени обусловлено распадом падежной системы, то есть является следствием аналитизации. Аналогичной точки зрения придерживались и отечественные учёные, пока не пришла мода на объяснение грамматических явлений с точки зрения этнолингвистики; соответствующие цитаты были приведены выше. Споры ведутся в основном о том, какие дополнительные факторы могли повлиять на отмирание безличных конструкций: более чёткое разграничение членов предложения в современном английском, чрезмерная многозначность древних падежей и т.д. Возникновение безличных конструкций в индоевропейском часто объясняется его дономинативным, доглаголь- ным прошлым, а также слабым разграничением субъекта и объекта (или же разграничением по правилам, отличным от нынешних).