Структура значения глагольного слова в свете проблем языковой системности и языкового моделирования

Речь без глагола не есть речь, но мычание.

Цицерон

Если есть в предложении кроме него другие члены, они строго ему подчинены и от него получат свой смысл и значение [...] и само предложение есть не что иное, как сказуемое или одно, или с приданными ему другими членами

А.А.

Знаковое значение глагола детерминируют: 1) соотнесённость с реальной действительностью, которая представляет собою в данном случае мир отношений, действий и состояний; 2) категориальная семантика сочетающихся с глаголом предметных имен; 3) тип смысловых отношений между действием, его субъектом и объектом, а соответственно и тип моделей «субъект — действие», «действие — объект», «субъект — действие — объект» [Уфим- цева 1974, с. 119].

Семантическая двучастность (денотат и сигнификат) «классического» слова (обычно им считают нарицательное существительное) обусловлена его функциональной двойственностью, приспособленностью и к идентификации речи, и к предикации [Арутюнова 1976, с. 45]. Однако в основной своей роли — в предикативной функции — глагол находится в предложении преимущественно на уровне сигнификации. Отсюда — гипертрофиро- ванность понятийного содержания (сигнификата) в семантической структуре глагольной лексемы. Все остальные члены предложения находятся на денотативном уровне и служат идентификации предметов и событий, относительно которых осуществляется глагольное действие». Следовательно, морфологизованная синтаксическая функция — предикат — глагольного словесного знака требует постоянной актуализации его семантики через дистрибуцию предиката. Это обусловливает противопоставленность глагола другим частям речи ещё по одному признаку: если слова других частей речи обозначают лишь отдельные фрагменты внеязыковой действительности, то глагол «обозначает целую процессуальную ситуацию, элементами которой, кроме действия, являются субъект, объект и другие актанты» [Л.Теньер].

Центральное положение глагола в синтаксической структуре языка и обозначаемая глаголом «процессуальная ситуация» обусловливают статус глагола как своего рода программы, конспекта предложения. Более того, и блистательно это доказывает Ежи Курилович, «именно сказуемое (на практике личный глагол или связка) представляет внешние синтаксические свойства предложения. Вот почему определить предложение некоторым словом — значит определить сказуемое предложения». Таким образом, решается и вопрос о большей или меньшей независимости обстоятельственных оборотов: связаны ли они со всем предложением или только со сказуемым? — «грамматически это одно и то же, так как сказуемое представляет всё предложение» [Курило- вич 1962, с. 53]. И, более того: «Предложение выполняет ту же синтаксическую функцию, что и сказуемое (личный глагол)» [Там же, с. 55].

Косвенным свидетельством того, что широта сочетаемост- ных способностей глагола обусловлена спецификой его лексикограмматической природы, является и тот факт, что даже существительное, попадая в позицию предиката, развивает свои сочетательные возможности (например, приобретает способность сочетаться с придаточным причины, обоснования, с обстоятельствами причины и др.), и даже отглагольные существительные отличаются от имён другой семантики наибольшими способностями к сочетаемости [Михеев 1967, с. 66-68].

Глагол — самая многовалентная часть речи. Эта «множественность» глагольных валентностей выявляется на всех уровнях. Прежде всего, на уровне грамматики — это часть речи, способная присоединять к себе существительные в косвенных падежах и в прямых, наречия, местоимения, числительные и даже синтаксические конструкции предложенческого уровня. Глагольное действие может быть охарактеризовано с различных точек зрения — отсюда большие возможности семантических связей глагола с распространителями его семантики, лексическое и семантическое богатство глагольных актантов.

1. Б.Пеньковский: «если газеты сообщают, что депутаты охотно проголосовали за прекращение прений, то понятно, что это голосование определялось свободным волеизъявлением голосующих, если же говорится, что «депутаты готовно проголосовали за прекращение прений», должно быть ясно, что это произошло с подачи председателя» [Пеньковский 1998, с. 232]. И объективное обоснование такой интерпретации — в селективном компоненте сирконстанты, согласующемся с селективным компонентом и ва- лентностным запросом глагола: готовно означает только в пользу другого, охотно — и в пользу себя, поэтому сказать я готовно что- либо сделаю нельзя, но можно сказать он готовно, охотно сделает [с.234]. Как видим, в разграничении и маркировании семантических нюансов участвуют даже сирконстанты, актантная же рамка глагольного слова уже давно служит эксплицитным компонентом семантической структуры для интерпретаторов глагольной семантики [См. работы Р.С. Акопяна, Ю. Д. Апресяна, Л.А.Араевой, Л.Г.Бабенко, В.П.Бахтиной, О.И.Блиновой, Л.И.Бог- дановой, И.Т.Вепревой, А.В.Величко, В.Г.Гака, Р.М.Гайсиной, С.Д.Кацнельсона, Г.К.Касимовой, Р.Г.Карунц, Т.А.Кильдибековой,
2. Л.Козловой, М.П.Кочерган, Э.В.Кузнецовой, Н.Б.Лебедевой, Т.П.Ломтева, В.В.Мартынова, Т.В.Матвеевой, О.А.Михайловой,

З.В.Ничман, Н.А.Прокуденко, Т.Д.Сергеевой, О.М.Соколова, Г. В. Степановой, Ю.В.Фоменко, Н.В.Халиной, А.А.Холодовича,

3. Н.Цибулиной, Н.И.Шапиловой, М.Н.Янценецкой]. Наиболее общее правило семантического соответствия глагола его актанту учёные видят в том, что глаголы духовной деятельности, то есть обозначающие процессы, происходящие в субъекте, называемые в логике интенсиональными глаголами, требуют пропозитивных дополнений (придаточных предложений и их номинализаций). Глаголы физического (механического) действия сочетаются с предметными дополнениями (равно как и с номинациями конкретных субъектов).
   Причём различие между категориями глаголов, управляющих предметными и пропозитивными дополнениями, настолько велико, что мена объекта может вести к мене глагола (См. об этом подробнее: [Арутюнова 1976]).

Таким образом, глагольная сочетаемость воплощает в себе результаты взаимодействия разных уровней языковой системы, а потому анализ её позволяет выявлять механизм этого взаимодействия. Наиболее значимой для актуализации глагольной семантики, для её «развёртывания», а вместе с тем информативной для познания межуровневых отношений оказывается сочетаемость переходных глаголов, значение которых синсемантично[31].

Всё сказанное, думается, и обусловило использование глагольной сочетаемости как экспликатора в диагностике самых разнообразных явлений системной организации языка и межуровне- вых отношений его единиц. Заслуживает специальной публикации самый труд по библиографическому описанию[32] этих работ, поскольку последние четыре десятилетия идеями вербоцентризма буквально штормил структурализм всё классическое языкознание.

Основополагающей работой такого рода — и в плане разработки методики, принципов такого анализа, и в плане доказательства универсальности и плодотворности подобных исследований, и в плане фундаментальности эмпирической базы исследования — справедливо принято считать монографию Ю.Д.Апресяна «Экспериментальное исследование семантики русского глагола» [1967]. Параллельно с теоретическим осмыслением и дальнейшим углублением гипотезы о взаимно однозначном соответствии семантики и синтаксиса появляются и исследования конкретных глагольных лексико-семантических, тематических, семантических групп[33] через обращение к сочетаемости. При этом для одних исследователей не подлежит сомнению зависимость семантики слова от его синтаксических свойств, для других — обратная.

Однако в последнее время в науке постепенно преодолевается взгляд на сочетаемость слова как на фактор, детерминирующий его семантику [Кузнецова 1968, с. 29], более последовательно проводится мысль об обратной зависимости [См.

Д.Н.Шмелёва, С.Д.Кацнельсона, М.М.Копыленко, Н.З.Котеловой,

Н.Ю.Шведовой, Ф.П.Сороколетова, Э.М.Медниковой, Ю.В.Фоменко, Б.МЛейкиной и др.]. Это, тем не менее, не уменьшает, а наоборот, усиливает внимание к сочетаемостным свойствам слова, поскольку только в таком случае они и информативны для познания лексической семантики и межуровневых отношений.

Исходными положениями данного исследования являются следующие постулаты современного знания о соотношении семантики и синтаксиса:

1 . Слово как основная единица языка есть самостоятельная сущность и основной строительный элемент лексико-семантической системы, по отношению к которой роль контекста является вспомогательной при решении вопроса о семантических границах слова, а система в целом предстаёт как сеть связей значений внутри слова и между словами [Караулов 1976, с. 11].

2. Семантика слова определяет его валентность (сочетательный потенциал), а валентность слова манифестируется в его дистрибуции (реальном речевом окружении). Семантика же самого слова мотивируется экстралингвистической действительностью. Следовательно, цепочка зависимости имеет вид: экстралингвис- тическая действительность ^ лексическое значение ^ валентность ^ дистрибуция [Фоменко 1981].
3. Дистрибутивные (синтаксические) признаки слова являются вторичными, производными от изменений в лексическом значении, и в диахронии, и в синхронии, и потому в терминах философии их следует интерпретировать как отношения, а лексические значения — как вещи. Вещи вступают в отношения и небезразличны к ним, но не определяются ими. Вещи первичны, отношения вторичны [Фоменко 1981].
4. Семантические признаки многозначного слова предопределяют его валентность и актуализируются в речи в дистрибуции слова. Синтаксические структуры не определяют семантику слова, но сами создаются для слов с определённым значением, носят семантизированный характер [Ломтев 1976, с. 219 и след.].
5. Функционирование в предложении глагола (и соответственно типология глагольных синтаксем) определяется также взаимодействием его морфологических, семантических и синтаксических признаков [Золотова 1982, с. 75].

Важную задачу в изучении глагольной сочетаемости сегодня учёные видят в выявлении «синтаксически релевантного уровня семантической абстракции глагольных значений, который позволит не «спускаться» в лексику и прийти к грамматическим обобщениям. Образно говоря, lt;...gt; найти в семантической структуре глагола ту струну, ту ноту, на которую откликается смысловым звучанием нужный тип синтаксем. Те или иные аккорды, комплексы сем в глаголе определяют и набор синсемичных именных синтаксем и служат различителями в случаях омонимии и полисемии» [Золотова 1982, с. 76]. В качестве примера таких сем Г.А.Золотова приводит семы социативности, интерсубъектности действия, предполагающие позицию совместного субъекта в форме сТп, которая объединяет глаголы различной семантики.

Поскольку глагол семантически, синтаксически, морфологически реализуется только на уровне предложения, в высказывании, то, соответственно, «синтаксической глубиной», на которую следует опускаться в поисках отражения глагольной семантики и межуровневой динамики, является высказывание. Именно высказывание как «выражение действительных мыслей» снимает с глагольного слова идеальное, связанное с первым этапом семи- озиса — идентификацией понятий и объективной действительности, — представляет различные семантические нюансы глагола-предиката. Исследование множества высказываний, детерминированных семантикой и валентностью одного глагола (или глаголов одного семантического класса), позволяет познать семантический объём этого глагола (класса).

Для данного исследования полной признаётся такая синтаксическая развёртка валентности глагола, которая равна высказыванию и включает не только субъектные и объектные, но и обстоятельственные позиции.

Наше обращение к исследованию обстоятельственной сочетаемости глаголов говорения на предмет их способности представлять ЛСГ продиктовано не просто необходимостью системного подхода к объекту, но существующим в лингвистической теории и практике анализа глагольной сочетаемости противоречием: признавая глагол безграничным властелином предложения, который программирует своим семантическими и конструктивными свойствами предложение, имеет максимальную сочетаемо- стную парадигму, учёные, вместе с тем, исключают из синтаксического пространства, детерминированного глаголом, обстоятельства. Признать такую автономность функционирования обстоятельственных распространителей нам не представляется возможным по ряду причин, главные среди которых три.

Первая из них кроется в соотношении семантики и синтаксиса. Синтаксис пронизан лексикой. Причём, как правило, в синтаксис «вмешивается» не семантика отдельных слов, а семантика определённых (более общих или менее общих) категорий [Будагов 1973, с. 56].

Вторая и третья - вытекают из соотношения валентностной программы глагольного слова, его конструктивной предназначенности и коммуникативной предопределённости. Дистрибутивная формула глагола, как следствие его многовалентности и морфо- логизованной функции служить предикатом, приближается к модели предложения по набору актантов и распространителей. Глагол-сказуемое является конституирующим главным членом предложения, причём (как и по мысли Е.Куриловича) не только простого, но и сложного. Таким образом, нет никаких оснований выводить из-под этой власти какой-либо участок структуры предложения, если даже подлежащее не вне этой власти (см. работы Г. К. Касимовой).

Однако учёные, выдвинувшие и аргументированно, на огромном материале, доказавшие гипотезу о взаимно однозначном соответствии семантики и синтаксиса, всё же решили отказать в существовании соответствия между семантикой глагола и его обстоятельственной сочетаемостью, назвав связь эту необязательной, отнеся обстоятельства к распространителям предложений (см. работы Ю.Д.Апресяна, Н.Ю.Шведовой, Ю.В.Фоменко). Тем самым из области определения множества единиц, подпадающих под закон о взаимной однозначности глагольной семантики и синтагматики, автоматически исключено самое большое множество сочетаемостных партнёров глагольного слова, обеспечивающих его развёртывание именно в текстовой системе. Нам же такое сужение из поля зрения исследователей глагольного слова представляется и нецелесообразным (не думается, что научным благом или пользой можно считать сознательную редукцию объекта знания или самого знания), и некорректным, как всякая сознательная фрагментация объекта наблюдения и построенные на её основе выводы, не учитывающие отношения наблюдаемого фрагмента к системному целому, а системного целого — к обеспечению жизнедеятельности субъективно наблюдаемого как объективно существующего объекта в рамках системного целого. Тем более, что, как убеждают наши наблюдения над риторической, коммуникативной, речемыслительной и мыслеречедеятельностной структурой текста и дискурса, а также изучение валентности глаголов различных ЛСГ (мышления, говорения, мимики и жеста, чувств, движения, психического воздействия, эмоционального переживания), не учтёнными оказываются показатели отнюдь не факультативные, или периферийные, или второстепенные, а самые жизненно значимые для экспликации даже денотативного и сигнификативного компонентов глагольного значения. У глагольного слова — самого сигнификативно и синтагматически спроецированного, самого многовалентного, самого синсемантичного, самого конструктивно креативного, самого тексто- и дискурс- устремлённого языкового знака — иначе и быть не должно, так как все перечисленные здесь характеристики глагольного знака далеко не образы-метафоры или экспрессивы, а скорее даже аксиомы, поскольку давно (уже Аристотель пользовался этими знаниями, применяя их в педагогических прагматических и в собственно теоретических риторических своих трудах) получили многочисленнейшие подтверждения на материале языков разных систем. Думается, что выводы иного рода отражают лишь начальный этап исследования, а потому и расценивать внимание ученых и распространение полученных ими выводов о взаимно однозначном соответствии семантики и синтагматики только на отношения между глаголом и его объектными актантами следует только как отражение начального этапа в разработке проблемы. Сознательное же сужение объекта исследования и ограничение полученных выводов, допустимое лишь на начальных этапах постижения любой проблемы, не только даёт неполное знание о соотношении семантики глагола и его сочетаемости, но и в искажённом виде представляет природу обстоятельственной сочетаемости, роль глагола в семантической структуре и синтаксической деривации предложения: глаголу отказано в способности своими семантико-синтаксически- ми свойствами предопределять пределы и характер обстоятельственного распространения предложения. Сегодня же научная картина мира не требует даже доказательства необходимости изучать, держать в поле научного зрения всю парадигму и весь спектр глагольных валентностей, если дискурсивное и текстоцентрическое видение языка стало знаковым для современности в философии языка и породило общую филологию как научную дисциплину интегративного типа, возвращающую слову его текстовую креативную сущность, и востребовало риторическое знание к возрождению, веруя в него как в прагматически эксплицирующее целостность Мысли-Слова-Деяния.

Так, безграничность власти сказуемого в предложении доказал ещё 125 лет тому назад А. А. Дмитриевский: «Если есть в предложении кроме него другие члены, они строго ему подчинены и от него получат свой смысл и значение lt;...gt; и само предложение есть не что иное, как сказуемое или одно, или с приданными ему другими членами» [Дмитриевский 1877, с. 22-23]. Естественно поэтому дальнейшее проникновение в механизм межуровневого взаимодействия в ЛСС и в языковой системе в целом связывать с учётом всего многообразия обстоятельственной сочетаемости глагола, а не принципиально исключать её из внимание как факультативную, обусловленную коммуникативным заданием, а не семантикой глагола и связанную с глаголом семантически непредсказуемой связью [Русская грамматика 1982, Т.2, с. 2045]: обстоятельственные связи глаголов ещё практически не изучались, тогда как для выводов же об их семантической непредсказуемости нужны всесторонние и многочисленные исследования на большом фактическом материале. Пока же даже границы между объектными и обстоятельственными распространителями нельзя признать определёнными. Например, совпадая формально с обстоятельством, качественно характеризующий распространитель по закону семантического согласования может совпадать с объектной позицией творительного орудийного: идти быстрым шагом — идти быстро, и В.Г.Гак [1977, с. 238] доказывает функциональную и семантическую эквивалентность творительного орудийного с десемантизированным существительным и отадъ- ективного наречия. Следовательно, в языке существует определённое множество обстоятельственных распространителей, выполняющих ту же роль в актуализации глагольной семантики, что и объектные распространители, а значит, если исключать их из поля зрения при исследовании глагольной сочетаемости, получить объективной, неискаженной картины нельзя.

Анализ обстоятельственной сочетаемости глаголов движения, положения в пространстве, восприятия и реакции, звучания и глаголов профессиональной деятельности, глагольных дериватов цветовых и световых прилагательных, глаголов, вводящих и комментирующих прямую речь (см. работы В. Л.Козловой, Н.А.Про- куденко, Н.И.Шапиловой, Г.Е.Юрченко, Л.В.Уманцевой), также неопровержимо доказывает, что подчиняющие силы «властелина» предложения распространяются и на обстоятельственные «детерминанты», обнаруживая себя прежде всего в грамматической зависимости последних только от сказуемого: 1) далеко не для всех глаголов и далеко не всегда обстоятельственная сочетаемость факультативна; 2) глаголы разных ЛСГ избирательно относятся к обстоятельственному распространению; 3) обстоятельственные распространители участвуют во внешней модификации и актуализации глагольного действия, являясь частью аспектуального контекста глаголов. Более того, опущение обстоятельственных распространителей, как и других структурно и семантически обязательных компонентов предложения, может приводить не только к незавершенности предложения, но и к неэквивалентным сдвигам в семантике исходного предложения в связи с изменением значения глагола, нарушением логики высказывания и изменением целевой установки [Юрченко 1974, с. 3].

И, хотя обстоятельственная сочетаемость глаголов говорения в современном русском литературном языке, в разговорной речи и в диалекте до сих пор не была объектом специального рассмотрения, некоторые наблюдения над ней описаны в работах Т.П. Лом- тева, В .П. Бахтиной, Г.В.Степановой, Л.М.Васильева, З.В.Ничман, И.П.Бондарь, А.В.Величко, Л.ГБабенко, Т. В. Кочетковой, Н.П.По- таповой, Н.С.Болотновой. Показательно, что к осмыслению роли обстоятельственной сочетаемости учёные приходят в связи с познанием самых разных сторон системной организации, семантической структуры и функционирования микро- и макросистем глаголов речи: в диахронии и на синхронном срезе; в литературном языке, в разговорной речи и в диалекте; в одном языке и в языках разных систем. При этом в той или иной степени выявляется структурное, функциональное и семантическое назначение обстоятельственных распространителей. Причём замечено, что значимость обстоятельственных характеристик глагольного действия вообще и речевого в особенности возрастает в языке художественного произведения, что обусловливает выбор языка художественной литературы в качестве основного лингвистического источника для выявления всего многообразия — лексического, семантического, морфологического, синтаксического — обстоятельственных распространителей. Таким образом, самой природой знакового значения глагольного слова продиктовано не просто обращение к текстовой его актуализации, но внимание ко всей глагольной дистрибуции.

Однако всё сказанное о специфике знакового значения глагола не означает его неподчинённость общей теории лексического значения (ЛЗ), и в данном исследовании учитываются как актуальные большинство её положений. Коснёмся лишь главнейших из них.

Прежде всего, необходимо сказать о самом понимании лексического значения. Несомненно, пальма первенства в «краткости и корректности» за определение ЛЗ как «концепта, связанного знаком» [Никитин 1974, с. 6] должна быть отдана М.В.Никитину. И тут нельзя не согласиться с А.А.Уфимцевой и в другом: «Это означает, что знания / представления и / или понятия, добытые человеком в процессе общественно-трудового опыта или выведенные теоретически, были объективированы в некоей членораздельной (фонематической) цепочке звуков данного языка, в результате чего сформировался словесный знак. Процесс и результаты обозначения при помощи языковых форм связаны всегда с формированием и закреплением понятий, в которых природные свойства вещей, явлений даны в преобразованной человеческим сознанием на основе человеческих потребностей форме, в виде «снятой» предметности, идеально. Определение языка как непосредственной действительности мысли следует понимать так, что сознание (мышление) существует реально, практически обретая чувственно воспринимаемую форму слов, словосочетаний, предложений, высказываний, в которых отражённые человеком образы, понятия, ситуации связываются (соотносятся) в сознании носителей языка с определёнными последовательностями звуков; именно в этом заключается особенность членораздельной специфически артикулированной человеческой речи» [Уфимцева 1988, с. 113].

Тем самым определитель «концепт» у М.В.Никитина и солидарной с ним А.А.Уфимцевой вобрал в себя такие важные ипостаси существования ЛЗ слова, как отношение его к внеязыковой действительности, KMM и ЯММ; языковая компетенция; глубина значения, его определённость и неопределённость; слово-оно- матема и слово-значение; значение индивидуальное и категориальное. Понимание же этих сторон Л3 существенно и концептуально, как и философично, онтологично и когнитивно значимо, что раскрывают, скажем, дискурс поиска когнитивной парадигмы для осмысления познания мира и категоризации его результатов. Философам со времен Фридриха Ницше и когнито- логам известна вторичность системосозидательных усилий, как и искомость такой модели осознания действительности, в которой моделируемый объект играл бы всеми красками своей подлинной жизни ярче подлинной жизни (как квинтэссенцию жизни) и одновременно так же ярко (как квинтэссенцию осознания квинтэссенции жизни) передавал бы жизнь интеллекта, постигающего его жизнь. И приглашал бы тем самым к аналогичной интеллектуальной прогулке всякого компетентного читателя: воспользоваться таким приглашением для читателя одновременно означает присоединиться к сценарию прогулки, увидеть все объекты в её ходе глазами творца-сценариста и испытать предложенный сценарий интеллектуальной деятельности на режиссёрское и актёрское воплощение, а воплощаемое («сценаримое») — на соответствие правде (и истине) жизни и на воспроизводимость («неумертвлённость») этой жизни в изоморфных самой жизни формах («проживаемостных») индивидуального сознания и чувственного опыта. У философов и когнитологов, прототипичных для данного исследования, осмысление этих поисков верифицируется в категориях «мысли о мире», «экзистенциального переживаемого», «понятийного дискурса», «жизненного смысла», «обретения бытия» и под. Вчитаемся и вдумаемся в этот дискурс.«И если в горизонте системно-выводной замкнутости абстрактно-понятийного дискурса с образующим его аналитически-объяснитель- ным ходом мысли выявляет себя познание как «отпад познающего от жизни» (таковы термины самоопределения) и, более того, величайшее культурологическое открытие возможности «исследовать не для того, чтобы жить, а жить для того, чтобы исследовать», вдруг выговаривается итогом: «надо до известной степени «убить» жизнь, чтобы дойти до культурной жизни с её самостоятельными ценностями» [Риккерт 1922, с. 136], то устремление к возможности преодолеть всякий «отпад», преодолеть жёсткость гносеологической фиксации субъектно-объектной противопоставленности, открыть перспективу ценностно-смыслового единения внутреннего и внешнего миров несомненно предполагает выход к иным «горизонтам». Здесь мысль заявляет себя исходящей из жизненно расширяющегося сознания, здесь само познание исполнимо как «духовный «инстинкт», сделавшийся бескорыстным, сознающим самого себя, способным размышлять о своём предмете и расширять его бесконечно» [Бергсон 1914, с. 148]. Здесь постижение «замысла жизни», как придающего всякой единичности неисчерпаемую глубину единственности, как обретающего в бесконечном многообразии собственное единство, строжайшим образом требует не расчленять то, что «фактически всегда тесно связано», дабы не упустить свою собственную причастность этому замыслу, свою онтологическую ответственность за его исполнение.

Движение мысли, несущей в себе реальность смысловой длительности, принципиально невыразимо в терминах линейного дискурса (логически доказательно обосновывающего каждый свой «ход»). Логика последнего, как бы замыкаясь в убеждении, что «теоретическое отношение к делу ценнее всего другого», в конечном счёте открывает в себе невозможность выхода к непосредственному полаганию мыслью своего содержания, более того, внутренняя склонность к обобщению заставляет, исходя из собственных характеристических свойств, заключить, что вообще непосредственное «переживание реальной жизни страдает немотой от рождения и не может найти себе словесного выражения» [Риккерт 1922, с. 101]. Но стремление выразить полноту реальных переживаний, ввести в гносеологию феномен длительности — «это непрерывное развитие прошлого, вбирающего в себя будущее и расширяющееся по мере движения вперёд» [А.Берг- сон] — не только открывает нравственно-художественную силу языка, освобождая его от комплекса индуктивно-дедуктивного целомудрия, сказывающегося, как известно, «неестественностью», а порой и выхолощенностью сугубо научных языковых средств, но единственностью выражения самой мысли придаёт духовносмысловую бесконечность, преодолевая всякое «страдание немотой» подвигом умолчания, в пространстве которого только и вызревает возможность сказывания погружённой в глубину духовно-экзистенциального мира мысли неповторимой выразительностью слова. Здесь мысль, устремлённая к универсальности понимания, осуществляет себя универсальностью исполнения, тем самым сберегая возможность междусубъектного, глубоко личностного при-общения к состоявшейся истине понимания и делая невозможным всякий перевод на уровень коммуникационноинформативных процессов, по существу безличностных.

«То, что я видел сейчас, всё равно будет отличаться от того, что я видел только что... оно стало старше на одно мгновение» [Бергсон 1914, с. 42], — сознание, открывшее в себе этот бесконечный поток временного, оказалось тем самым как бы на границе возможной утраты вечного. Откликом звучали слова: «Чего мы в настоящее время ожидаем от философии — это размышления о вечных ценностях, которые обоснованы над меняющимися интересами времён...» [Виндельбанд 1910, с. 148]. Именно на этой границе и осуществилась реальная встреча (где сохранена возможность взаимообогащения) устремлённого к постижению необходимо всеобщего, классически воспитанного логоса, и открывшего духовно-гносеологическую ценность (вернее, бесценную значимость) уникальности и неповторимости индивидуального, эстетически образованного разума. Заявившее себя субъектно-ценностное содержание мира заставляло усиленно подчёркивать, что «только ценности придают смысл жизни, и философия, стремящаяся дать воззрение на жизнь, поэтому должна быть теорией ценностей» [Риккерт 1922, с. 70]. При этом внутрь самого логоса входило понимание невозможности создания универсальной теории путём отождествления мира вообще с рассудочно конструируемым миром, понимание настоятельной необходимости так или иначе придавать значение всякому уклоняющемуся от господства понятий богатству и многообразию реального. Задача же философии усматривалась в том, чтобы «в этом хаосе индивидуальных и фактически общепризнанных ценностей найти те, которым присуща необходимость» [Виндель- банд 1904: 36].

Понимание же этих сторон лексического значения слова существенно отражается и в аспекте исследования, и в его концепции. Прежде всего важно установить характер соотношения с действительностью и с нашим знанием действительности, ведь каждый объект действительности обладает бесконечным числом свойств и может вступать в бесконечное число отношений. Но актуальны для языка не эта бесконечность отношений, а только те из них, которые актуальны для нашего сознания, отражаются им на данном этапе его развития. Мы только приближаемся к абсолютному знанию о предмете, располагая каждый раз лишь относительным знанием о нём. Более того, познавая новые свойства и отношения предмета, мы не совершенствуем своей языковой модели его, поскольку для ЯММ и коммуникативного процесса нужны не абсолютные знания. Они даже затруднили бы, как справедливо отмечает акад. Б.А.Серебренников, общение: «Специалист и малограмотный человек, имея каждый индивидуальное по объёму знание о действительности, понимают друг друга, благодаря всеобщим значимостям, которые выработаны в языковых знаках и знаковых структурах». Такие общности в языке находятся, по выражению Б.А.Серебренникова, «как бы над уровнями конкретного познания окружающего мира». Их роль могут выполнять общие значения слов — минимум дифференциальных признаков предмета, который возбуждается звуковым комплексом слова, как следует из наблюдений акад. Б.А.Серебренникова над восприятием семантики слов в языках разных систем [РЧФ ЯКМ 1988, с. 88-105].

Человеческий мозг определённым образом типизирует действительность, учитывая объективно существующие общие черты различных предметов и явлений [Серебренников 1983, с. 48]. Именно в этой типизации и состоит роль ЯКМ, считает Е.С.Куб - рякова. «И она тем более эффективна, что сам язык в значительной мере строится так, чтобы учесть и отразить эти объективно существующие общие черты различных предметов и явлений» и чтобы обобщить человеческий опыт по выявлению сходств и различий, тождеств и нетождеств». Е.С.Кубрякова говорит о двух ипостасях ЯКМ в голове человека: более простой и более сложной. «Более простая задаётся лексикой и известными человеку отдельными обозначениями из готового лексикона: имея готовое обозначение для данной реалии, человек проще соотносит мир действительности с миром своих концептов. Существующее обозначение легко выполняет указующую функцию, относя обозначение к тому или иному референту или классу референтов и т.д. (См. подробнее [РЧФ ЯКМ 1988]). Тем самым теория ЛЗ подводит нас к необходимости сопоставлять две языковые картины мира (более простую и более сложную) для адекватного представления языковой реальности (будь то лексическое значение слова, будь то его синтагматика, будь то системная организация ЛСГ) и, кроме того, учитывать ономасиологический характер знака — производность / непроизводность, эпидигматические связи слова. Так, например, системные связи производных слов более обширны, чем у непроизводных: именно в связи с этими словами говорят о третьей оси — эпидигматической — в системных отношениях. Производное слово втянуто в системе лексики одновременно в три вида отношений:

1. в серии слов, маркированных одним и тем же формантом;
2. в серии слов, образующих одну и ту же словообразовательную модель;
3. в серии родственных слов, объединённых общностью корня [Кубрякова 1988, с. 151].

Причём большая часть связей производного слова попадает в структурную «сетку» ЛСГ, те же, что остаются за её пределами (родственные слова иных лексико-грамматических разрядов, одноструктурные слова иной семантики), отражают межмикросис- темные связи в ЛСС как системе систем.

Хотя слово знаковым значением обращено в первую очередь к внеязыковой действительности, лексическое значение этой обращённостью не исчерпывается — в слове сосуществуют и взаимодействуют лексическое и грамматическое содержания, только в совокупности и представляющие то единое целое, чем является семантика слова. Более того, лексического значения вне грамматической оформленности вообще в русском языке не существует [Виноградов 1972, с. 18-19]. Обусловлено же грамматическое (категориальное) значение прежде всего связями данного слова в грамматических и лексико-грамматических парадигмах разных уровней в системе языка [Сергеева 1984, с. 4].

Однако в силу знаковой природы языка и его связи с мышлением всякое проявление и грамматической, как и лексической, семантики, также служит адекватному языковому представлению внеязыковой действительности, участвует в ЯММ. Причём адекватность ЯММ достигается даже пересечением, взаимодействием грамматического и лексического в семантической структуре слова, факт и результаты которых не просто «имеют место» в слове, а являются естественными, закономерными, признаются главной чертой ЛСС.

Наиболее чётко это взаимодействие «проявляется в разных типах смысловых структур слов, относящихся к разным семантическим разрядам», в способах и средствах внутрисловного разграничения лексической семантики, формирующих разные виды полисемии, типовые контексты развёртывания семантики слов, обусловливающих степень большей или меньшей контекстуальной зависимости словозначений и лексико-семантических вариантов слова в системе языка» [РЧФ ЯКМ 1988, с. 136]. Семантический рисунок полисемии слова, в свою очередь, не только отражает рисунок логических связей различных предметов и их взаимоотношений в реальной действительности, но и сам «детерминирует образование различных ассоциаций, возможных путей и мотивов вторичных и косвенных номинаций. Это позволяет хранить семантическую информацию незнаковым способом, т.е. не в виде знакового значения слова, а путём создания различных ассоциаций, смыслов и художественных образов, запечатлённых в косвенных наименованиях» [Уфимцева 1988, с. 137]. Описанный А.А.Уфимцевой каскад лавиной разрастающихся зависимостей убеждал бы в непознаваемости ЛСС как системы, если бы не выливался в парадигматические группировки слов, которые, таким образом, и порождаются взаимодействием реальной действительности, КММ, лексического и грамматического в слове, семантической структуры слова, средств и способов её деривационного развития и отражают «три оси структурной организации слова» [Уфимцева 1988, с. 136].

Образование языковых значимостей связано с социальной по своей сущности, специфически человеческой формой отражения в виде сознания и самосознания. «Для отражения, свойственного человеку, характерно то, что оно есть социальный по своей природе творческий процесс. Отражение предполагает не только воздействие на субъект извне, но и активное действие самого субъекта, его творческую активность, которая проявляется в избирательности, целенаправленности восприятия, в отвлечении от одних предметов свойств и отношений и фиксировании других, в превращении чувственного образа в логическую мысль, в оперировании с понятиями» [ФЭС 1983, с. 470]. Причём, как отмечает И.А.Стернин, в процессе коммуникации постоянно возникает необходимость передать новые ситуативные или индивидуально-авторские содержания, что может быть достигнуто, в частности, за счёт использования уже имеющихся лексических единиц путём актуализации в их значениях тех или иных наборов сем, отвечающих коммуникативной задаче [Стернин 1985, с. 19]. Перед такой необходимостью в равной степени оказываются и художник слова, и публично выступающий «рядовой» носитель литературного языка, и абсолютно неграмотный носитель диалекта. При всей уникальности принимаемых этими говорящими языковыми личностями решений, объединять их будет творческое, активное отношение к языковой системе. Поэтому вполне сопоставимы результаты творчества писателя, рядового носителя языка и диалектоносителя — тексты, порождённые их языковым сознанием и знанием ЯКМ.

Разные предметы и разные аспекты одного предмета в разных ситуациях могут быть названы одной и той те лексической единицей в результате выбора «подходящих» признаков из структуры значения, т.е. за счёт мобилизации семантических ресурсов знака. Как пишет Г.В.Колшанский, «любое слово приложимо потенциально к любому углу тождественных явлений» [Колшанс- кий 1972, с. 45].

Номинативные потребности коммуникативного акта, таким образом, являются той силой, которая приводит в действие возможность варьирования семантики слова. Пределы, размеры возможного семантического варьирования определяются его конкретным значением: «языковой порог варьирования определяется семантико-стилистическим потенциалом слова, lt;...gt; поэтому самые «революционные» семантико-стилистические «взрывы оказываются лимитированными словарным потенциалом исходной лексемы» [Сентенберг 1981, с. 126]. Это же в полной мере, как писал Л.В.Щерба, может быть отнесено и к языку писателя: «Само собой разумеется, что «индивидуальность» писателя базируется на социальном: иначе мы не могли бы понять это «индивидуальное» [Щерба 1974, с. 270].

В индивидуальном сознании слово присутствует не со всеми его признаками, отмеченными в словаре, а только с некоторыми. При этом неопределённость и обобщённость значения «индивидуализируются» языковым сознанием конкретного носителя языка. Преодолеваются же обобщённость и связанная с ней неопре- делённость значения не в отдельном слове, а в сочетании слов, в речи. «При сочетании уже двух слов происходит взаимное ограничение их расплывчатых лексических значений, что приводит к коренной перестройке сферы предметной отнесённости как сочетания в целом, так и элементов этого сочетания» [Аспекты частной и общей лингвистической теории текста 1982, с. 18]. Следовательно, реальный текст дважды «частичен», конкретен и дважды явление семантики: как порождение индивидуального языкового сознания (компетенции) и его явление и как речевая реализация языковой потенции.

Следующая важная для данного исследования особенность значения слова — структурность — не только предопределена предшествующими его качествами, но и «предполагает специализацию частей структуры для выражения этих качеств». С этой точки зрения учёные выделяют в значении ядро — воплощение стабильного, устойчивого, неизменного минимума необходимых существенных признаков, и периферию — воплощение неопределённого, колеблющегося в значении многообразных несущественных признаков, связанных прежде всего с отношением говорящего к обозначаемому. Графически это соответствует кругу с размытыми краями и намеченным в центре (пунктиром) ядром, которое в том или ином виде всегда присутствует в значении. Периферия может быть выраженной или не выраженной. Причём между ядром и периферией нет резких границ: ядро «может плавно переходить в периферию, но оно всегда чётко осознаётся. Значение может ограничиваться ядром (термины), но возможно и заполнение почти «всего пространства» значения периферией (интенсивы)» [Солганик 1987, с. 10].

Слово как знак представляет собой двустороннее явление — единство звучания и значения. Оно варьируется как в плане выражения, так и в плане содержания, оставаясь при этом одним и тем же знаком, т.е. сохраняя своё знаковое тождество [Стернин 1979, с. 8]. И в вариантности слова отражаются многочисленные связи слов по трём осям структурной организации. Возможны фонетические, словообразовательные, формообразовательные, грамматические и лексико-семантические (понимание которых воспринято нами из работ О .И. Блиновой, И.А.Стернина) варианты слова. При этом большей вариативностью единиц отличается диалектная ЛСГ, хотя, как подчеркивает И.А.Стернин, слово вообще реально существует не иначе как в своих вариантах, «представляет собой единство вариантов», является тем устойчивым, общим, что объединяет все варианты слова в отдельный, отличный от других знак» [Стернин 1979, с. 1З].

Однако, в первую очередь, «слово — это единство лексикосемантических вариантов. Это первый уровень вариантной расщеплённости слова. На втором уровне вариантности варьированию подвергаются уже отдельные ЛСВ, которые варьируются фонетически, словообразовательно, формообразовательно и грамматически» [Стернин 1979, с. 13]. В силу этого «единство семантически взаимно связанных ЛСВ» признаётся «онтологической сущностью знака». И именно этот тип вариантности, в отличие от остальных, расценивается как существенный при семантическом исследовании знака.

Понимание языкового знака как единицы ЛСС влечёт за собой подход к его семантике в терминах семантическая структура слова и структура значения слова, каждый из которых имеет свою (как минимум полувековую!) историю. Так, в связи со становлением термина семантическая структура слова и связанных с ним проблем необходимо обращение к грудам В.В.Виноградова, И. В .Арнольд, А. А .Уфимцевой, М. В. Никитина, Д.Н.Шмелёва, И.А.Стернина. Позволим себе привести фрагмент из самого раннего из этих трудов — из «Русского языка» В.В.Ви- ноградова, не столько стремясь отыскать истоки современного понимания семантической структуры слова (ССС), сколько усматривая в нём собственно языковое обоснование избранного в данной работе аспекта исследования семантики. «Слово, рассматриваемое в контексте языка, — пишет акад. В.В.Виноградов, — т.е. взятое во всей совокупности своих форм и значений, часто называют лексемой. Вне зависимости от его данного употребления слово присутствует в сознании со всеми его значениями, со скрытыми и возможными, готовыми по первому поводу всплыть на поверхность. Но, конечно, то или иное значение слова реализуется и определяется контекстом его употребления В сущности, сколько обособленных контекстов употребления данного слова, столько и его значений, столько и его лексических форм; при этом, однако, слово не перестаёт быть единым, оно обычно не распадается на отдельные слова-омонимы. Семантической границей слова является омоним. Слово как единая система внутренне связанных значений понимается лишь в контексте всей системы данного языка. Внутреннее единство слова обеспечивается не только единством его фонетического и грамматического состава, но и семантическим единством системы его значений, которое, в свою очередь, определяется общими закономерностями системы языка в целом». И далее: «Способы объединения и разъединения значений в структуре обусловлены семантической системой языка в целом или его отдельных стилей» [Виноградов 1972, с. 17-18]. Вот уж поистине прав Л.В.Щерба: каждое слово заслуживает монографии! Ведь в каждом слове, как в своеобразном генофонде, отражена языковая система.

Сегодня не только теоретически, но и практически, многочисленными исследованиями на материале языков разных систем, подтверждена плодотворность понятия семантической структуры слова. Так, ССС помогает представить семантическую структуру языка в целом, являя собою её модель, — достаточно компактную, обозримую по числу элементов и отражающую основные связи и отношения в системе языка в целом. Рассматриваемая со стороны значения, СС слова предстаёт как совокупность значений, а со стороны плана выражения — как совокупность ЛСВ. Каждый же ЛСВ «существует в слове и шире — в лексико-семантической системе языка — как отдельная единица, оформленная синтагматически и парадигматически» [Виноградов 1972, с. 15]. Кроме того, все ЛСВ в пределах СС связаны отношениями семантической производности — эпидигматическими, в понимании Д.Н.Шмелёва [Шмелёв 1973, с. 19]. Методологически важным для нас оказалось развитие понимания ССС в работах И.А.Стернина. «Отдельность ЛСВ проявляется в специфике, неповторимости его синтагматического оформления», — пишет И.А.Стернин. И далее: «Семантика отдельного ЛСВ включает как собственно содержательные компоненты значения, так и определённые синтагматические указания употребления ЛСВ — модели его сочетаемости, ограничения на классы слов, с которыми может сочетаться данный ЛСВ (лекса). Синтагматические характеристики лексы обычно определяются её парадигматическими параметрами (хотя иногда связь между ними не столь очевидна) и вместе с последними являются системными семантическими признаками данной лексы, составляя селективный компонент значения.

В речевой цепи каждый ЛСВ реализуется в своей семантической целостности, в единстве своих синтагматических и парадигматических признаков. Селективные признаки ЛСВ полностью предопределяют его окружение. Формальный признак появления в речевой цепи именно данного ЛСВ, в отличие от других ЛСВ данного слова, — специфика его синтагматической реализации, т.е. особые модели и единицы, составляющие его окружение. Каждый ЛСВ знака имеет дистрибуцию (в широком смысле), отличающуюся от дистрибуции других ЛСВ, что предопределено неповторимостью его селективного компонента для данной семантической структуры. Особенности сочетаемости слова, с одной стороны, объективно свидетельствуют о наличии данного ЛСВ в семантической структуре слова, а с другой стороны, выступают теми речевыми условиями, которые обеспечивают реализацию в данной речевой цепи именно данного ЛСВ того или иного знака. Дистрибутивная разнооформленность различных лекс в речи (воплощение селективного компонента — дистрибутивного опыта-«памяти» — каждой отдельно взятой лексы) позволяет фиксировать наличие в языке разных значений слова, выделять эти отдельные значения путём анализа синтагматической специфики функционирования знака. Разнооформленность является и средством снятия полисемии слова в процессе речи: соответствующее синтагматическое оформление слова реализует семантическую интенцию (эксплицирующий эту интенцию ЛСВ) говорящего и позволяет слушающему воспринять семантически адекватно соответствующую лексу многозначного слова, идентифицировать и интерпретировать реализуемое говорящим значение.

Носитель языка знает содержание отдельного ЛСВ в единстве его парадигматического и селективного компонентов. При необходимости употребить определённый ЛСВ в речи носитель языка в процессе формирования сообщения создаёт данному знаку такие речевые условия, которые соответствуют указаниям селективного компонента необходимого ему ЛСВ [Стернин 1979, с 16].

Основные принципы разграничения значений полисемантического слова в своих работах сформулировал А.И.Смирницкий:

1. различие в синтаксическом построении; 2) различие во фразеологической сочетаемости; 3) различие в синтаксическом построении и сочетаемости одновременно [Смирницкий 1955, с. 22]. К числу показателей семантического своеобразия ЛСВ А.И.Смир- ницкий относил и определённые морфологические особенности — неупотребление ЛСВ в продолженном времени, неупотребление форм одного из чисел [Смирницкий 1955].

В современной теории контекстуальной разнооформленнос- ти значений, обогащённой трудами Н.Н.Амосовой, Г.В.Колшанс- кого, И.А.Стернина, выделяются три основных способа разграничения и воспроизведения значений: дистрибутивная разнооформленность, морфологическая разнооформленносгь, тематическая закреплённость (связанность). Однако наибольшую информацию о семантической специфике определённого ЛСВ, несомненно, несёт дистрибутивная оформленность: она характеризует и диагностирует каждый ЛСВ в каждом из употреблений и, в то же время, является синтагматической проекцией сложнейшего взаимодействия в семантике слова различных компонентов его знакового значения (внеязыкового, понятийного, лексико-грамматического, синтаксического, системного и индивидуального). Лексико-синтаксическая природа дистрибутивной оформленно- сти значения слова обусловливает двойственную природу дистрибуции: как синтаксическая, дистрибуция описывается путём определённых формул синтаксических конструкций, необходимых для реализации того или иного ЛСВ; как лексическая — характеризуется через семантические разряды слов, которые сочетаются непосредственно с семантически реализуемым словом, выделяя в нём именно данные ЛСВ.

Определением состава ЛСВ — «множества лексико-семантических вариантов слова», которое можно назвать лексико-семантической структурой, или, короче, «семантической структурой» [ Арнольд 1969, с. 11] — не заканчивается анализ семантической структуры слова: «определить семантическую структуру слова означает прежде всего выявить порядок внутреннего сцепления и соподчинения неоднородных смысловых элементов в пределах слова, определить тот дифференциальный признак, по которому один ЛСВ противопоставляется другому, установить, какими языковыми средствами осуществляется внутрисловное разграничение семантики слова, т.е. определить тип семантического контекста и место каждого лексико-семантического варианта по отношению к другим единицам языковой системы в целом» [Уфимцева 1972, с. 422]. Следовательно, познание семантической структуры слова возможно в неразрывной связи с анализом структуры значения («семантических компонентов, сем, семантических признаков, выделяемых в отдельном значении, у отдельного ЛСВ», как определяет её И.А.Стернин) слова и, более того, слово должно браться в его системных связях с системой в целом! Логика указанных связей и зависимостей диктует и основные последовательные этапы в изучении семантики языкового знака: 1) отождествление слова; 2) выделение отдельных значений; 3) эпидигматический анализ значений; 4) анализ структуры отдельного значения; 5) изучение системных отношений значения [Стернин 1979, с. 23].

«Считать смысловое содержание языкового знака как члена лексико-семантической системы языка познанным можно только по завершении всех пяти этапов изучения», — утверждает И.А.Стернин [Там же]. Однако, и это знание не абсолютно: как показывает обращение исследователей (И.А.Стернина, ГА. Мартиновича, В. Л.Козловой) к реальному функционированию языкового знака в речи, оно — функционирование — открывает новые горизонты и глубины в организации семантической структуры слова. Иначе говоря, и этот, шестой, этап в анализе семантики — назовём его этапом обращения к функционированию ЛСВ, — подсказывается самой языковой системой, системным статусом слова и законами его функционирования. Думается, именно такой подход вытекает из постулирования мысли о том, что текст и есть реальная жизнь языка, язык в действии (см. работы [ГВ.Кол- шанского, С.Д.Кацнельсона, И.А.Стернина]). Когда же в поле зрения исследователя семантики оказывается глагольное слово, важность шестого этапа возрастает в геометрической прогрессии — в силу специфики его знаковой природы, той особой — текстообразующей — роли, которую оно играет в речи, в силу субъектнообъектной (или, точнее; актантно-сирконстантной) локализован- ности глагольного действия, а вместе с ним и глагольной семантики (см. об этом в работах Т.П.Ломтева, А.А.Уфимцевой,

Н.Д.Арутюновой, Л.М.Васильева, О.М.Соколова, Э.В.Кузнецовой, Ю.В.Фоменко, З.В.Ничман, Т.Д.Сергеевой, С.Н.Цибулиной и других исследователей глагольной семантики).

Значение языкового знака обладает сложной структурой. Состав его компонентов семасиологи рассматривают на макро и микроуровнях. Макроструктура ЛСВ включает эмпирический, денотативный, коннотативный, селективный и грамматический компоненты. Микроструктуру образуют кванты смысла — семы, семантические признаки и компоненты. Иначе говоря, структурация значения детерминирована отражательной природой знакового значения, способом отражения в знаке действительности и характером самого отражаемого участка внеязыковой действительности.

Выделяемые в макроструктуре компоненты в свете полевой концепции можно представить графически в виде радиально расходящихся концентрических кругов (см. схему 1). Причём, сколько бы таких кругов ни выделяли семасиологи, для нас принципиально выделение в качестве особого компонента, ответственного за синтагматику слова и соприкасающегося по закону звена цепи со всеми остальными. В терминологии, принятой в данной работе, он именуется селективным компонентом. Селективный и грамматический макрокомпоненты значения «роднит» не столько мизерность их семантической (если, конечно, понимание семантики не редуцировать до традиционного ‘ вещественное значение’) лепты (по отношению же к глагольной лексике семантический вклад этих макрокомпонентов настолько существенен и сущнос- тен, что вообще делает их частями лексического значения), сколько мизерность внимания к ним семасиологов: селективный компонент и выделяют-то собственно только Б.И.Косовский [1975] и И.А.Стернин [1979]; В.Н.Комиссаров говорит об «информации о

Полевая структура лексического значения

правилах употребления знака» как компоненте знакового значения [Комиссаров 1972]; в какой-то мере имеют в виду этот компонент, когда говорят о валентности слова как структурном компоненте значения. Грамматический же компонент уже по своему терминологическому обозначению — изгой из предметной области лексической семантики, что, собственно, и обусловливает их стуктурную неопределённость и незнаменательность в знаковой семантике слова. И всё-таки главным образом их связи и соотношения с собственно лексическими макрокомпонентами значения — денотативным, коннотативным, эмпирическим — не столько несущественны или отсутствуют, сколько и не изучены, и игнорируются a priori. Так, И.А.Стернин констатирует наличие такой связи у денотативного и коннотативного компонентов с селективным, доказывает самостоятельность селективного и грамматического компонентов, раскрывает специфичность и сложность соотнесённости селективного компонента с действительностью, отмечает у него важнейшую роль демаркации отдельных ЛСВ [Стернин 1979, с. 39-42], но сосредоточивает своё внимание лишь на «информационных» — денотативном, эмпирическом и коннотативном — компонентах значения, хотя по существу и селективному компоненту в информативности не от- казывает[34].

И, вместе с тем, или даже вопреки этому, уже упомянутая работа И.А.Стернина (но в особенности «Лексическое значение слова в речи») всем пафосом исследования, а не только конкретными призывами убеждает в необходимости выделить все компоненты значения слова и показать их взаимоотношения в структуре значения, особенности сочетания друг с другом, закономерности актуализации тех или иных компонентов в речи или, наоборот, подавления в структуре значения одного компонента другим, определёнными контекстуальными условиями или какими-либо другими факторами, если исследователь стремится к интегративному видению семантики слова в его реальной жизни в тексте и в языке и руководствуется целью добиться полноты в представлении знакового значения [Стернин 1979, с. 42].