О СТИЛЕ ПРОЗЫ Д. И. ФОНВИЗИНА
Как несомненно влияние развития языка художественно!! литературы на общее развитие литературного языка, так несомненно и влияние литературных направлений на язык художественной литературы.
Следовательно, вопрос может быть поставлен более широко: о связи развития литературного языка с развитием литературных направлений. Несмотря на несомненную важность этой проблемы, она осталась очень мало изученной. Почти все, что сделано в этой области, сделано В. В. Виноградовым и нашло обобщение в его известных работах «О языке художественной литературы» (М., 1959) и «Проблема авторства и теория стилей» (М., 1961). Однако и после выхода в свет этих фундаментальных работ многие частные вопросы, относящиеся к проблеме взаимосвязи литературных направлений и литературного языка, остались невыясненными и нерешенными.Кажется, ни у историков русской литературы, ни у историков русского литературного языка нет принципиальных разногласий в оценке метода и стиля только применительно к классицизму. Предусмотренная теорией и в большинстве случаев соблюдаемая (по крайней мере в общем виде) на практике связь жанра и стиля, безусловное господство жанрово-стилевых различий над различиями индивидуальными и строгая регламентация в использовании языковых средств позволяют говорить о единстве метода и стиля классицизма.
«Но,— как пишет В. В. Виноградов,— уже гораздо сложнее вырисовывается проблема соотношения категорий метода и стиля в сентиментализме или предромантизме и романтизме. Едва ли здесь безоговорочно можно говорить и о господстве «общей формы» над многообразием индивидуальных стилей, особенно по отношению к романтизму»1. Как видно, о многообразии индивидуальных стилей как явлении, усложняющем проблему соотношения категории метода и стиля, В. В. Виноградов говорит главным образом по отношению к романтизму. Сентиментализм с этой стороны оценивается весьма осторожно.
И для этой осторожности есть все основания.Русский сентиментализм в его наиболее типичном проявлении, т. е. в прозе Карамзина 90-х годов XVIII в., отличается очень тесным единством метода и стиля. Созданный Карамзиным «новый слог» русского литературного языка был выработан в процессе становления сентиментализма в русской литературе и строго подчинен его поэтике и эстетике.
Признание неразрывной связи «нового слога» с русским сентиментализмом (а не признавать эту связь, не пренебрегая очевидными фактами, нельзя) обязывает критически отнестись к распространенному в русской филологии мнению, будто «карамзинские преобразования» охватывали всю систему русского литературного языка.
В. В. Виноградов пишет: «Для того, чтобы правильно восстановить истинную роль Карамзина в истории русской литературы и русского литературного языка, необходимо предварительно развеять очень рано создавшуюся легенду о коренном преобразовании всей русской литературной стилистики [курсив мой — А, Г] под прром Карамзина; необходимо исследовать во всей полноте, широте и во всех внутренних противоречиях развитие русской литературы, ее направлений и ее стилей, в связи с напряженной социальной борьбой в русском обществе последней четверти XVIII века и первой четверти XIX века»1.
Разыскания советских литературоведов в области направлений и стилей русской литературы последней четверти XVIII в. позволили поставить ряд важнейших вопросов, но эти вопросы пока не получили общепринятого решения. Среди них на первое место можно поставить вопрос о характере творчества таких крупнейших русских писателей, как Новиков, Фонвизин, Державин, Радищев, Крылов. Совершенно очевидно, что ни метод, ни стиль этих писателей не укладываются полностью ни в рамки классицизма, ни в рамки сентиментализма, что и привело к возникновению самых разнообразных и часто противоречивых толкований и интерпретаций, поскольку многим исследователям трудно расстаться с давно возникшей и прочно укоренившейся схемой развития направлений русской литературы, согласно которой классицизм сменился сентиментализмом, сентиментализм — романтизмом, а романтизм — реализмом.
Однако в последнее время все большее распространение получает концепция так называемого «просветительского реализма» в русской литературе конца XVIII в. Хотя многие ученые к идее зарождения русского реализма во второй половине XVIII в. относятся с большой осторожностью, а некоторые вообще ее отвергают, идею эту нельзя игнорировать. Рассматривая литературные направления и русский литературный язык в конце XVIII в., можно (и, наверное, должно) обратиться и к вопросу «Реализм и развитие русского литературного языка».
В трактовке В. В. Виноградова стержнем этого вопроса является тезис о формировании реализма в зависимости от формирования национального литературного языка.
В. В. Виноградов понимает реализм «как метод литературного изображения исторической действительности в соответствии со свойственными ей социальными различиями быта, культуры и речевых навыков»1 и рассматривает «оформление реализма как целостного метода, связанного с глубоким пониманием национальных характеров, с тонким использованием социально-речевых вариаций общенародного языка, с художественным воспроизведением национально-характеристических свойств разных типов в их словесном выражении» (стр. 463).
Исходя из перечисленных признаков и свойств, В. В. Виноградов рассматривает реализм русской литературы как явление, полностью оформившееся лишь в 30—40-е годы XIX в. При этом ученый скептически относится к распространенным в нашем литературоведении суждениям о «зачатках реализма», «элементах реализма», «чертах реализма», «признаках реализма», «реалистической направленности», «реалистических тенденциях» и т. п. в русской литературе XVIII в. и в более ранней. В то же время В. В. Виноградов признает, что «русская художественная литература и в XVII и в XVIII веках оказывала огромное влияние на процесс становления национального литературного языка и на развитие социально-речевых стилей разговорной речи» (стр. 469), что «художественная литература конца XVIII века, содействуя образованию единой системы русского национального литературного языка и кодификации его норм (иногда в узком, классовом, социально ограниченном их понимании), в то же время отражала и социально-групповые различия между разными разговорными стилями русского общества и тем самым способствовала осознанию стилисти ческого многообразия языка при внутреннем единстве его структуры» (стр.
472).Скептицизм по отношению к «элементам реализма», «реалистическим тенденциям» и т. п. представляется нам неоправданным. Ведь совершенно очевидно, что никакое литературное направление не возникает сразу как целостная система, а формируется постепенно, находя
’ В. В. Виноградов. О языке художественней литературы. С. 47 Л Далее после цитат из этой книги в скобках указываются страницы.
crop проявление первоначально лишь в отдельных чертах, «элементах» и «тенденциях». Очевидным нам представляется и тот факт, что в истории русской литературы и русского литературного языка взаимосвязь становления реализма и общенациональных норм литературно-языкового выражения не была односторонней. Неправильно было бы считать, что формирование русского реализма целиком зависело от формирования национального русского литературного языка, следовало за ним. Имел место и обратный процесс. Формирование реализма как метода вело за собой и формирование соответствующего стиля (точнее — системы стилей) и тем способствовало интенсивному развитию русского литературного языка и образованию его общенациональных норм
Поэтому нам кажется, что можно — и притом без обычных в этом случае многочисленных оговорок — применительно к русской литературе последней четверти XVIII в. говорить о реализме как о зарождающемся и развивающемся направлении и соответствующим образом оценивать те или иные явления русского литературного языка.
В спорах и дискуссиях о реализме (или «элементах реализма») русской литературы XVIII в., как правило, фигурирует и имя Фонвизина. Но рассматриваются при этом лишь комедии сатирика, главным образом — «Недоросль». Фонвизинская проза остается в сторо не. Литературоведческая оценка произведений Фонвизина с точки зрения их принадлежности к реализму не входит в нашу задачу. Но, рассматривая язык сочинений Фонвизина в аспекте проблемы «Реализм и развитие русского литературного языка», нельзя не заметить, что язык фонвизинской прозы 80-х годов гораздо интереснее, чем язык его комедий, обнаруживающий явные и прочные связи со стилем классицизма.
В художественной прозе Фонвизина 80-х годов получает дальнейшее развитие наметившийся в сатирических журналах Новикова и «Пригожей поварихе» Чулкова прием повествования от лица рассказчика, прием создания стилизованных языковых структур, служащих средством «языкового самораскрытия» образа. Любопытно в этом отношении «Поучение, говоренное в духов день иереем Василием в селе П ***», в примечании к «Поучению» Фонвизин пишет: «Тому уже несколько лет, как, едучи в мою деревню, заехал я в село ГІ *** в духов день Случилось мне отслушать тут обедню, после которой священник сказывал крестьянам поучение. Мне оно так понравилось, что я просил проповедника подарить мне с него список. Он отвечал мне, что поучения свои говорит крестьянам всегда не приуготовляясь; что, по его мнению, к исправлению их всякое витийство бесполезно; что для сего считает он за нужное одним простонародным, но ясным языком показывать им те бедствия, в которые пороки ввергать их могут»[146]. Таким образом, язык «Поучения» самим автором квалифицируется как «простонародный». Между тем оказывается, что «простонародных» слов и выражений в нем крайне мало. Вот типичный отрывок:Подумайте, дети мои, куда годится пьяница? Он всегда худой крестьянин; никто из добрых люден на него не полагается. Да как и полагаться? Ты думаешь, что он пашет, а он пьяный спит. Никто из добрых людей ему не верит. Да как и верить? Ты дашь ему деньги поберечь, а он их пропьет. Одним словом: посмотрим на всех тех крестьян, которые обедняли или которые изворовались. Что же мы найдем? Всякий нищий наверное пьяница, потому что добрый крестьянин, кроме гнева божиего, обнищать не может. Всякий вор, конечно, пьяница, потому что добрый крестьянин животы беречь умеет, а пьяница, пропив все, за что принимается? За воровство. Вору какой конец, толковать вам нечего. (2, 25).
Из всех употребленных в этом отрывке слов только слово извороваться квалифицируется Словарем Академии Российской как «простонародное». Все остальные слова и выражения приведенного отрывка в Словаре не имеют стилистических помет.
Во всем «Поучении» (около 3-х печатных страниц), кроме слова извороваться, к числу «простона - родных» Словарь относит только слова быт (Работать диаволу в вашем крестьянском быту есть не что иное, как наливать в себя большим ковшом пиво. — 2, 25) и авось-либо (Его женили в надежде, авось-либо поправится.—2, 26).В «Поучении» очень мало и просторечных слов и выражений, причем все они помещены в контексты, в которых сочетаются с церковно- книжными элементами, что создает комический эффект и что. собственно, является главным приемом стилизации языка «Поучения». Например:
Отчего, например, тьт, крестьянин Сидор Прокофьев, пришел к обедне, может быть, и с умиленным сердцем, но с разбитым рылом? Отчего и ты, выборный Козьма Терентьев, стоишь выпуча на святые иконы такие красные и мутные глаза? (2,24).
Как ты не лопнул, распуча грешную утробу свою по крайней мере полуведром такого пива, какого всякий раб божий, в трезвости живущий, не мог бы не свалясь с ног, и пяти стаканов выпить? (2, 25).
Этими примерами исчерпывается употребление просторечия. Зато в «Поучении» много разговорных выражений, которые в Словаре Академии Российской не имеют стилистических помет, что указывает на их близость к «нейтральному» лексико-фразеологическому слою. Например:
Отстать от всякого крестьянского дела; Пустить наконец по миру себя с женою и с детьми; Вижу, что у тебя теперь на уме; Не в том дело, пил ли ты, да в том, сколько ты пил; Но чтоб яснее вам показать, какая разница между добрым и худым крестьянином, я далеко ходить не стану. Возьмем в пример двух крестьян; Не тут-то было и др.
Из сказанного вытекает, что язык «Поучения» может квалифицироваться как «простонародный» только в противоположность «витийству», «высокому» стилю, на самом же деле он лишен того обилия «простонародных» и просторечных элементов, которое являлось типичной чертой «низкого» стиля предшествовавшей эпохи, и представляет собой даже по лексико-фразеологическому составу явление новое, не укладывающееся в рамки теории трех стилей, не говоря уже о специфике употребления языковых средств, которое тем более свидетельствует о разрушении стилистических канонов к.пясситтизма.
Б то же время очевидно, что стилизация языка проповеди иерея Василия, отличаясь несомненными художественными достоинствами и хорошим для того времени чувством меры, не отличается ни особенной глубиной, ни особенным новаторством, поскольку построена на одном простом и принципиально не новом приеме комического столкновения просторечия и «славянизмов».
Иное дело — знаменитое «Письмо, найденное по блаженной кончине надворного советника Взяткина, к покойному его прсвосходитель ству***». Э го письмо по языку напоминает новиковскос «Письмо дяди к племяннику" и реплики Советника из «Бригадира». Однако Фонвизин в стилизации письма Взяткина создает языковую структуру более выразительную и менее условную. В языке «Писем дяди к племяннику» и в языке Советника стилистически - звучащие» компоненты— церковно-книжные и «канцелярские- - выполняют главным образом функцию условных характерологических сигналов, в письме же Взяткина они несут на себе и главную емы« леку к.» и эмоциональную нагрузку. Как традиционная характерологическая примета «отрицательных» персонажей, в язык дяди и Советника обильно вводится грубое просторечие. В языке письма Взятки на оно было бы логически не оправдано, поэтому Фонвизин его не использует в своей стилизации. В стилизованном языке письма Взяткина важную смысловую и художественную функцию выполняет постепенный переход от церковно- книжной к «приказной» манере выражения; язык «Писем дяди к племяннику» и Советника не обнаруживает таких переходов.
В начале письма Взяткина безраздельно господствует церковнокнижная фразеология. Лишь отдельные «канцеляризмы» вкраплива- ются в языковую ткань, как бы намекая на личность автора и на истинную цель его послания. Вот начало письма (курсив в письме принадлежит Фонвизину):
Милостивый государь и второй отец!
С крайним сердца нашего обрадовапием, чему свидетель господь сердцевиден, услышал я с • копою миею Улитою и с детьми нашими обоего пола, что ваше превосходительство, так сказать, из ничего, по единой божеской благости, слепым случаем произведены в большой чин и посажены знатным судьею, весьма в непродолжительное время и без всяких трудов, по единой милости создателя, из ничего всю вселенную создавшего. К стопам вашего превосходительства упадая, просим рабски не оставить нас по делам нашим, которым и реестрец маленький вкратце приложить возымел я дерзость, а при нем прилагаю вам, государю и отцу, сторублевую ассигнацию, на первый случай, зная издревле благочестивую душу вашего превосходительства, перед которою всяко даяние благо и всяк дар совершен. (2,51 - о2).
Уже в конце этого отрывка церковно-книжная фразеология начинает приспосабливаться Взяткиным для выражения, обоснования и оправдания своей откровенной «философии». Середина письма целиком построена на этом приеме: здесь постепенно увеличивается и количество «канцеляризмов»:
Да и поистине, милостивый государь и отец, жизнь наша краткая; не довлеет пренебрегать такие благознаменитые случаи, в которые ваше превосходительство можете приобрести стяжания в роды родов. Теперь-то пришло время благополучия нашего: истцы и ответчики, правые и виноватые, богатые и убозии, все в руце вашего превосходительства. Что же касается до казны, то, по моему глупому разуму, несть греха и до нее от времени до времени прикасаться, ибо не ваше превосходительство, так другой, а казна никогда от рождения в целости не бывала, да и быть едва ли может, да и, видно, таков положен ей предел, его же не прейде. (2,52).
Следующая фраза построена стилистически контрастно: первая часть — церковно-книжная, вторая — обиходно-разговорная. Туманно и высокопарно выраженное в первой части пожелание во второй части раскрывается в совершенно конкретной просьбе:
При толиках удобных благополучиях да не буду и я отриновен от благодати вашего превосходительства, и не возможно ли, милостивый государь и второй отец, перетащить меня из Москвы в С.-Петербург, хотя тем же чином, для прислуг вашему превосходительству. (Там же).
Дал*, и Взяткпн переходит от «теоретических обоснований» взяточничества и казнокрадства к практическим планам, советам и просьбам. Соответственно церковно-книжная фразеология оттесняется на второй план, а ведущее место занимают «официально-деловые» и разговорные языковые средства:
А когда соизволите усмотреть приращение интересов ваших моими усердными и беспорочными трудами в приискании известных случаев ради упомянутого приращения; то и о произведении меня чином отеческое попечение возымеете. Да еще ж прощу вас, государя и отца, о сыне моем Митюшке, ежели возможно, взять его к себе хотя в копиисты, а его господь наградить благоволил, что он к приказным делам весьма сроден и уже под моим смотрением сочинил совсем нового рода сводное уложение, приискав на каждое дело по два указа, из коих по одному отдать, а по другому отнять ту же самую вещь неоспоримо гю- велсвается; так я и думаю, что из него прок будет и он удостоится отеческой вашей милости., на что и ожидаю вашего указа. (Там же).
В такой же манере стилизован и «Краткий реестр для напоминания всеуниженнейшей просьбы надворного советника Взяткина». Но ответу «его превосходительства» на письмо Взяткина свойственны уже некоторые специфические языковые черты. Сравнительно с языком письма надворного советника язык письма «его превосходительства» более свободен, в нем гораздо значительнее удельный вес разговорных и просторечных элементов и значительно меньше удельный вес церковнославянизмов, зато их семантическая и экспрессивная роль более подчеркнута. Приведем несколько примеров употребления просторечных и церковнославянских лексико-фразеологических элементов:
Он человек совести весьма деликатной и за безделицу души не покривит; Может она сидеть в тюрьме до тех пор, пока согласится, не заезжая никуда, отправиться восвояси; ...а притом прошу внушить ему якобы от себя, чтоб он не сильно налегал иа помещичьих, а прижимал бы плотнее тех, за которых некому вступиться; Сей последний может быть уверен, что все законы возопиют против его соперника; А ты, мой приятель, уверь его, чтоб он никаких жалоб не опасался, ибо, пока я боярин, он, Воров, и вся его родня будут вести житие благоденственное.
Сатирические приемы сочетания «разностильных» языковых средств, иронического употребления лексических и фразеологических церковнославянизмов, неожиданных семантических «сопряжений» в ответе «его превосходительства» более выпуклы, более, если так можно выразиться, откровенны, чем в письме Взяткина. Например:
При сем же прилагаю рекомендательное письмецо по поводу данной тебе, приятелю моему, пощечины. Будучи в малых чинах, я и сам пользовался безумною горячностью челобитчиков, и с таким успехом, что поистине целый годовой оклад мой выбирал иногда на одних оплеухах. Но, с тех пор как я сделался боярином, сия ветвь моих доходов совершенно истребилась. Когда я, будучи в маленьких чинах, обраща л- ся с мелким дворянством, бывало, за всякую безделицу: выдеру ль лист из дела, почищу ль да приправлю, того и смотрю, что обиженный мною, без дальних извинений, шлеп меня по роже. Но в настоящем положении, что ни творю, никто не дерзает меня в очи избранить, не только заушить. Истинно, мой достойный приятель, жалко видеть, как в боль- ттгом свете души мелки и робки! (2, 56).
В построении языковых характеристик Взяткина и «его превосходительства» проявилось большое писательское мастерство Фонвизи на. Конечно, приемы построения этих характеристик тесно связаны с традициями сатирических журналов и комедий, но приемы эти применяются, выражаясь языком современным, на более высоком идейно-художественном уровне. Образы, созданные Фонвизиным на основе языковых стилизаций, «языкового самораскрытия», не только социально типичны, но и жизненно достоверны, правдивы; наделены характерными индивидуальными чертами. Это можно видеть не только в двух проанализированных письмах, но и в таких приготовленных для журнала «Друг честных людей, или Стародум» материалах, как «Письмо Скотинина... госпоже Простаковой», «Письмо к Стародуму от дедиловского помещика Дурыкина». «Кондиции для учителя дому Дурыкина», «Письмо университетского профессора к Стародуму».
Таким образом, в построении стилизованных языковых структур, как и в других аспектах разработки языка художественной литературы, Фонвизин достигает больших успехов на том пути, который позже был продолжен Крыловым, Радищевым и русской реалистической литературой XIX в.