Старые фотографии

Лето разбросало ребячий народ, точно ветер листья. Кого в лагерь, кого к бабушке в деревню. А у меня лето оказалось черно-солнечным, если можно так выразиться. Я пропадал в фотокружке, сидел возле ванночек перед красным фонарем, печатал карточки, а когда, надышавшись парами проявителя,

выбирался ua белый свет, солнце резало глаза, и приходилось постоять у дворцовой ограды, подержаться за теплый чугун, пока день не проникнет в тебя окончательно, не выйдет из тела чуланный холод, который забирался глубоко, даже в самые пятки.

Аппарата у меня по-прежнему не было, и тогда я решил обследовать окрестности фотоателье. Чутье не обмануло меня: в зарослях крапивы я обнаружил целую гору стеклянных негативов. Верхние были поломаны, покрыты пузырями, поцарапаны, но пониже, в глубине стеклянного холма, я обнаружил, будто какой археолог, целый слой целехоньких, словно только что из проявки, пластинок. Жмурясь на солнце, я выбрал штук сорок, замотал их рубахой и явился к вахтерше Дворца пионеров в одной майке, взмокший от нелегкого груза.

Со сладостным трепетом вглядывался я в фотобумагу, на которой возникают неизвестные мне лица, точно выплывают из плотного белого тумана, неторопливо выступают из неизвестности, внимательно, даже с удивлением, вглядываясь в меня, какого-то незнакомого мальчишку, который вздумал потревожить их. Седой мужчина с пушистыми бакенбардами, но лысой головой усмехался мне довольно добродушно. Молодая девушка в панаме и с подведенными губами испуганно посматривала из проявителя, потом шел угрюмый, насупившийся толстяк, глядевший из-под бровей, старушка с провалившимися щеками.

Негативы, похоже, были довоенные, сейчас люди так не одевались, и получалось еще интереснее. Вот молодой, наголо остриженный парень в косоворотке напряженно смотрит на меня. Где он? Что делает? Вдруг меня ударило! А может быть, его нет, он же не зря, наверное, постригся под нулевку, шел на фронт, а там его могли убить.

Убить?

Теперь я иначе разглядывал лица людей, особенно мужчин.

их из ниоткуда. Суеверный холодок обдал спину: «Может, не надо?»

Но я не мог остановиться, наоборот, словно кто-то толкал меня под локоть. Мальчишечье любопытство сильнее любопытства взрослого человека.

Я лихорадочно, торопливо печатал портреты, щелкая выключателем копировального ящика, и едва успевал бросать бумагу в проявитель. Словно торопясь выбраться из неизвестности. обгоняя, подталкивая друг друга, люди возникали передо мной, и вдруг я словно врезался лицом в стекло — отец.

Точно такая карточка была у нас дома: полосатая рубашка, галстук в крапинку, светлый пиджак. Отец, строгий, задумчивый, смотрел на меня в упор, словно молча спрашивал: ну зачем ты это делаешь? Хорошо, что я жив, а если бы меня убили? Ты напечатал бы мой портрет, вытащил негатив из старого стеклянного хлама возле ателье? Что было бы тогда? Как пришлось бы самому тебе? И, представь, что бы случилось с мамой и бабушкой?

Я перенес отцовский портрет в воду, потом в закрепитель, вынес из темной комнаты на свет и притих.

Отец укорял справедливо. Память не надо ворошить, особенно просто так, без дела. Я смотрел на отца, разглядывал лица незнакомых мужчин и женщин, и в голове, возле затылка, наливалась тяжесть.

Было неудобно, необъяснимо неловко, точно я нарушил какой-то святой обет. (527)

По А А Лиханову