Солист

Мы слушали очень хорошего певца и вышли из зала притихшие, боясь расплескать то сложное настроение восторга, грусти, окрыленности, какое способна создать только музыка.

Был тихий морозный вечер.

Кто-то один из нас вздохнул, и, вторя ему, все тоже дружно вздохнули.

• Если бы у меня был голос! — сказала женщина, любившая попеть слабым, еле слышным голоском для себя, когда шила, или готовила обед, или подпевала в нестройном хоре праздничной компании. — Если бы мне голос, я бы охотно пела людям где только можно. Без просьб, без уговоров, без бисов, без аплодисментов... Пусть меня ненадолго хватило бы, но я пела бы всюду: на сценах, площадях, в ресторанах, с балконов...
• Да, это, пожалуй, счастье — петь людям и видеть, что голос твой находит отзвук в их душах.

Это сказал сослуживец той женщины — невысокий застенчивый человек в большой мохнатой шапке, точно придавившей его своей громадностью — и, видно, почувствовав несоответствие своего облика с высокой патетикой сказанных слов, добавил смущенно:

• Это я кудряво загнул.

Мы опять шли молча, прислушиваясь к себе и к хрусту инея под ногами, потом тот самый маленький человек в шапке задумчиво сказал женщине:

• А может, одного голоса-то и мало... Бот я в зале видел слезки у вас на глазах, и вот за это певцу честь и хвала. Но, пожалуй, даже этот народный певец не может похвастаться таким успехом, какой имел однажды многогрешный.

Мы остановились, точно враз примерзли к тротуару.

• Когда?
• Вы?
• Представьте себе, я, — сказал человек в шапке.
  — Многие ли сегодня в зале плакали? Вот вы, ну еще три-четыре чувствительные дамочки. А я однажды вызвал слезы всего зала. Там было больше трехсот женщин — и все не просто тихо пускали слезу в платочек, а рыдали откровенно и громко.

А был это обыкновенный концерт самодеятельности в фабричном клубе. Мне тогда было лет девять, и жил я с матерью в ткацком поселке. Маленьком, глухом, с одной фабрикой и станцией, где останавливался один поезд в сутки. Война была. Поселок затемнен, холодно, голодно, ткачихи по двена- дцать-воеем наддать часов из цехов не выходят. Ветер в этом поселке как-то особенно уныло свистел. Там росли высокие тонкие сосны, вот он на них и выводил, как на тоскливых струнах. Клуб не отапливался. II там наша школьная самодеятельность давала концерт. Собрались ткачихи — полный зал, сидели в пальто, в платках. Мужчин — ни одного. Старшеклассники разыграли какую-то партизанскую пьеску, спели про синий платочек, поплясали, а потом вышел на сцену я. Востроносая синюшная рожица, тонкая шея в хомуте широченного воротника, огромные валенки. Петь мне нужно было какую-то артековскую песенку, слова которой и сейчас не помню и тогда забыл, как только очутился перед залом. Учительница пения пробренчала на промерзшем клубном роялишке вступление, а я молчу. Учительница старается подсказать мне слова, но я уже ничего не воспринимаю. Вдруг, не знаю сам как, запел без сопровождения первое, что пришло в голову: «Позабыт, позаброшен, с молодых-юных лет я остался сиротою, счастья- доли мне нет...» Учительница убежала. В зале тишина стоит мертвая, и только голосочек мой вызванивает. В зале женщины начали всхлипывать, а потом ударились все в голос. Никаких аплодисментов не было, но знаете, что женщины кричали из зала? «Ничего, — кричат, — малец, не пропадешь с нами, прокормим, не бросим...» И все в таком духе. Мы с матерью были эвакуированные, почти никто не знал нас в поселке, и ткачихи приняли меня за настоящего сироту. Вот вам и голос... Не голос пел, а горе. А оно жило тогда в каждом сердце...

Он замолчал и, так как мы продолжали идти молча, воскликнул, видимо, желая привлечь наше внимание к главному в своем рассказе:

— А женщины-то! Ткачихи-то! Не бросим, — кричат, — прокормим... Каковы, а? (600)

По С. Никитину