О СЛАВЯНИЗМАХ В СОВРЕМЕННОМ РУССКОМ ЛИТЕРАТУРНОМ ЯЗЫКЕ*

При изучении словарного состава современного русского литературного языка обычно уделяется очень большое внимание славянизмам. Но при этом часто упускается из виду, что самое понятие «славянизм» может иметь два разных значения: одно — генетическое, другое — стилистическое.

В генетическом смысле наименование славянизма приложимо. ко всем тем явлениям современной русской речи, которые имеют не русское, а церковнославянское происхождение. В этом смысле славянизмами признаем так называемые неполногласные слова, вроде нрав, враг (при русских норов, ворог), слова, в которых вместо звуков ч и ж, ожидаемых по фонетическим законам истории русской речи, находим соответственно щ и жд,              как

например освещать (ср. свеча), невежда (ср. невежа), слова, начинающиеся звуком е вместо предполагаемого фонетическими соответствиями о, как например единственный (при один) и т. д., хотя бы все это были совершенно обычные слова современного русского языка, всякому понятные, общеупотребительные в письменной, а также и в устной речи лиц, получивших хоть некоторое образование. С этой точки зрения к славянизмам можно причислить и такие слова, которые заключают в себе хотя бы один какой-нибудь элемент, восходящий к церковнославянскому источнику, как например наши действительные причастия настоящего времени, в суффиксе которых согласный щ есть церковнославянская              параллель              русского              ч,

например: горящий (при горячий), текущий (при текучий)              и

даже телефонирующий, транслирующий и т. д., то есть причастия от глаголов новейшего западноевропейского происхождения. Слова эти, именно как слова, разумеется, без явной бессмыслицы, не могут именоваться славянизмами. Но звук щ в их суффиксе восходит к церковнославянскому морфологическому образцу, и в этом смысле и они должны быть признаны славянизмами.

* [Журн. «Русский язык в школе», 1947, № 4.]

443

Совсем другое дело славянизм в стилистическом смысле. Это есть славянизм не по происхождению, а по употреблению. С первых же дней его существования в русском письменном языке стало обнаруживаться присутствие двух начал:              народного русского и

церковнославянского книжного. Так, например, тексты древнейших летописных списков изобилуют параллельными словарными средствами, вроде борода — брада, голова — глава, перед — пред, волоку — влеку, ночь — нощь, один —един и т. д. Однако с течением времени в силу разнообразных причин, на которых здесь останавливаться невозможно, значительное число таких словарных дублетов устранялось из употребления. Одним из средств устранения таких дублетов было вытеснение из употребления русского варианта, так что употребительным оставался только церковнославянский вариант. Например, древние памятники дают многочисленные примеры употребления слов храбрый и хоробрый в одном и том же значении. Ср. в «Слове о полку Игореве»:              «Наплънився ратного духа, наведе

своя храбрыя плъкы на землю Половецькую», а в другом месте: «Дремлеть въ поле Ольговохороброе гнюздо». Однако в литературном языке нового времени слово хоробрый уже не употребляется. Это слово полностью вытеснено из употребления церковнославянской параллелью храбрый, которая из письменной речи перешла в устную речь, сначала, вероятно, только книжных людей., а потом и всего народа. До тех пор пока в употреблении находились оба варианта, церковнославянское слово храбрый на фоне народного русского слова хоробрый должно было восприниматься как нечто стилистически инородное, как особая принадлежность именно письменной или поэтической речи. Но с того момента, как слово хоробрый окончательно вышло из употребления, оставшееся в употреблении слово храбрый неминуемо должно было утратить эту особую стилистическую окраску и войти в общий фонд русского словаря, превратиться в обычное русское слово, каким оно и является в современном русском языке.

Был также другой путь устранения тех дублетов, о которых здесь идет речь. Именно нередко наблюдаем, что русское и параллельное ему церковнославянское слово, означавшие сначала одно и то же, постепенно начинают дифференцироваться по значению, то есть обозначать разные предметы мысли. Например, в современном русском языке значения слов сторона и страна не совпадают, т. е. это действительно разные слова. Сейчас нельзя ходить «по правой стране», как нельзя путешествовать «по европейским сторонам». Но иначе обстояло дело раньше. Например, в Лаврентьевской летописи читаем: «Слышавъ же князь великый рБчь их буюю и повелБ приступити ко граду со вс© страны» (то есть со всех сторон). В одной из редакций «Сказания о Борисе и Глебе» находим: «Бяше поставлена [храмина] надъ землею на деснБи странт]» (то есть на

444

правой стороне). Особенно интересны случаи вроде следующего, заимствуемого из I Новгородской летописи по так называемому Синодальному списку, где в пределах одного предложения сразу встречаем и тот и другой вариант слова в совершенно одинаковом значении: «И отъ часа нача злоба множитися: прибБгше они на свою Торговую сторону и рБша [сказали], яко Софийская страна хощеть на насъ въоружатися». В этом примере слова сторона и страна означают: «часть города, расположенная по один берег реки». Слово страна в значении нашего сторона нередко встречается еще в языке XVIII—XIX вв., в литературных произведениях высокого стиля, как например в «Оде на взятие Хотина» Ломоносова:

И              дух              свой              к              тем              странам впери,

Где всходит день по темной ночи...

или у Жуковского в балладе «Вадим» (вторая часть «Двенадцати спящих дев»):

По              стене,

уединенна, западной стране,

И              что              ж              он              видит?

Как              тень

С              восточной              к

Туманным Покровом, девица идет..

облеченна

Остатком этого словоупотребления в современном языке является географическое понятие страны света, то есть север, юг, запад и восток. Ср., с другой стороны, в современном народном языке и фольклоре слово сторона в таких выражениях, как «на чужой стороне», «из далекой стороны» и т. д. В общем, аналогично тому, что сказано выше о слове храбрый, можем заключить, что пока слово страна могло означать то же самое понятие, что и слово сторона, оно было стилистическим славянизмом. Но оно перестало им быть, как только получило значение, обособленное от значения слова сторона. В современном языке слово страна уже не славянизм в стилистическом смысле, хотя остается словом церковнославянского происхождения.

Наконец, в тех (также немалочисленных) случаях, когда параллелизм русского и церковнославянского вариантов того же слова устранялся тем, что церковнославянский вариант вытеснялся русским, церковнославянское слово в той мере, в какой еще сохранялась известная возможность его употребления, оставалось не только генетическим, но и стилистическим славянизмом. Так, слова глад, гладный уже очень давно вышли из общего употребления, уступив свои права русским вариантам голод, голодный. Тем не менее возможность употребить их в отдельном случае для какой-нибудь специальной стилистической цели (для важности слога, для шутки, для имитации библейской речи и т. п.) все же оставалась, да и сейчас остается. Так, в поэме Валерия Брюсова «Конь блед» встречаем следующую стилизацию на библейский лад:

Люди!              Вы              ль              не              узнаете              божией              десницы!

Сгибнет четверть вас — от мора, глада и меча!

445

И вот именно потому, что глад для нас слово неупотребительное, что в обычной речи в этом значении употребляется только русский вариант голод, церковнославянский вариант этого слова в наших условиях есть славянизм и в стилистическом смысле.

Надо теперь сказать, что в таком качестве стилистического славянизма могут иногда выступать и такие элементы речи, которые по своему происхождению вовсе не принадлежат к числу исключительных особенностей именно церковнославянского языка и свойственны не в меньшей мере определенным стадиям развития самой русской, речи. Один из случаев этого рода — широко распространенное еще в первой половине XIX в.

Зачем              он              шел              долиной              чудной              слез,

Страдал, рыдал, терпел, исчез...

Или в слове мимолетом в стихотворении Тютчева «Я помню время золотое»:

тихий мимолетом играл, за              цветом

И              ветер

Твоей              одеждою

И              с              диких              яблонь              цвет

На плечи юные свевал!

Или в слове еще в известном месте «Евгения Онегина» у Пушкина:

Ничтожный              призрак,              иль              еще

Москвич в гарольдовом плаще...

Во всех этих случаях рифма указывает на произношение е, а не ё. Дело в том, что уже в очень раннюю пору жизни русского языка вместо звука е не перед мягкими согласными стал произноситься звук о, например:              вместо исконного веселый стали произносить вес'олый,

вместо села (мн. число от село) — с'ола и т. п. Однако в орфографии это изменение произношения отражалось только в редких случаях (например,              после              шипящих              могло              появляться

написание о: жолудь вместо желудь и т. п.). Как общее же правило, новое (хотя и рано уже, вероятно, установившееся в живой речи) произношение вес'олый, с'ола оставляло              в силе исконную

орфографию села,веселый. Уже в новое время стали вводить орфографические новшества для того, чтобы можно было передать и на письме звук о, появившийся на месте старого ё. Одно время (в XVIII в.) употребляли для этого сложную букву го, например в сатирах Кантемира (изд. 1762 г.): врготвъ, всго и др. Позднее Карамзин стал употреблять для этой цели букву ё, и она была признана обществом и школой, хотя и очень редко употреблялась на практике, и только в наши дни ее употребление становится более регулярным. Известно в то же время, как сильно действует на произношение письменный образ слова, особенно в такой среде, для которой письменной язык не есть постоянное, привычное дело, а нечто к чему прибегают только в особые минуты жизни.

446

предки, в своей бытовой речи произносившие слёз, ещё, старательно выговаривали слез, еще, когда читали книгу. Подобное двоякое произношение с течением времени должно было получить стилистическое значение. Буквенное произношение вошло в систему средств церковнославянского языка и стало признаком произношения высокого, ученого] как об этом, между прочим, свидетельствует Ломоносов, который в своей «Российской грамматике» писал что «в чтении книг и в предложении речей изустных» произношение «к точному выговору букв склоняется». Таким путем произношение е вместо ё стало церковнославянским, то есть стилистически окрасилось, совершенно так, как действительные славянизмы.

Важно, что, как и в прежних случаях, такие своеобразные, в генетическом смысле — мнимые, славянизмы могли иногда вытеснять из употребления параллельные явления живого произношения. Этим объясняется,              например,              почему              мы              сейчас

произносим хребет, крест, жертва, а не хребёт, крёст, жортва. В других случаях книжный и живой варианты произношения могли дифференцировать              значения              слова,

например: небо и нёбо, вселенная и вселённая и т. д. Произношение нёбо в значении современного небо существовало еще сравнительно недавно в бытовой речи образованного круга. Ср., например, замечание Шишкова (Собрание сочинений, т. III, стр. 35):              «Мы в просторечии не

говорим мещет, как, например, не скажем с неба упал, но с нюба упал». Существует такое произношение и сейчас в наших крестьянских говорах. До тех пор пока можно было произносить, без различия в значениях, небо и нёбо,              произношение небо было стилистическим

славянизмом. Но оно перестало быть им, как только произношение нёбо оказалось вытесненным из общего употребления и небо осталось единственно возможным произношением данного слова в данном его значении, так как нёбо закрепилось за другим значением — анатомическим.

Из сказанного видно, что церковнославянский язык, составивший один из основных элементов русской письменной речи, имел в России свою историю. В своем первоначальном виде церковнославянский язык есть язык, созданный деятельностью Кирилла и Мефодия в IX в. Но в русском употреблении состав этого языка изменялся. Некоторые его элементы входили              в общее русское употребление, не только письменное, но и

устное,              и тем самым переставали быть              принадлежностью

церковнославянского языка в отличие от русского. С другой стороны, состав церковнославянского языка пополнялся разного рода явлениями, отмиравшими в общем русском употреблении. Очень долгое время, вплоть до Петровской эпохи, церковнославянский язык в России был не что иное, как русский книжный язык в отличие от обиходного. Но вслед (за тем              он обособился от общего русского              языка на правах

именно церковного языка, в каком качестве сохранился до наших дней в употреблении верующих (православных). Все то, что в каждую данную              эпоху для говорящих и пишущих              есть специальная

принадлежность церковнославянского языка своего времени и в этом качестве способно функцио-

447

нировать как наделенный определенными стилистическими свойствами церковнославянский вариант общеупотребительного средства русской речи, и есть славянизм в стилистическом смысле слова.

Все сказанное далее обнаруживает известную общую закономерность в истории славянизмов в русском литературном языке. Эта история в своих подробностях, можно сказать, почти совсем не изучена, и не она составляет предмет данной статьи. То, что сказано до сих пор, должно служить только объясняющим кратким введением к нижеследующему, где будет идти речь уже исключительно о славянизмах в современном русском языке (под современным языком я здесь подразумеваю языковое употребление XX в.). Присматриваясь к тем элементам современной речи, которые генетически могут быть возведены к церковнославянскому источнику, мы обнаруживаем, что все они в их отношении к их русским вариантам могут быть сгруппированы в три следующих разряда:

1. Славянизмы, русский вариант которых сейчас неупотребителен, хотя и известен во многих случаях по старым памятникам или произведениям фольклора, а также может встретиться в диалектах. Примером может служить соотношение: храбрый — хоробрый.
2. Славянизмы, русские варианты которых также употребительны в современном языке, причем церковнославянский и русский варианты соответствующих слов различаются своими значениями, составляя сейчас два разных слова. Примером служит параллель: страна — сторона.
3. Славянизмы, не встречающиеся в настоящее время в общем употреблении, хотя и известные по письменным памятникам старших эпох истории русского языка, в то время как русский вариант соответствующих слов принадлежит сейчас к общему употреблению. Этого рода славянизмы сейчас пригодны только для целей стилизации. Примером может служить параллель: глад — голод.

Из предыдущего ясно, что только в третьем из этих случаев мы имеем дело в современном русском языке с стилистическими славянизмами, а в первых двух случаях речь идет о словах, утративших свою стилистическую обособленность и вошедших в общий фонд литературной русской лексики. Проверим эту группировку славянизмов в современном русском языке на конкретных примерах. Воспользуемся для этой цели тем материалом, который приведен в известной книге

А.              А. Шахматова, Очерк современного русского литературного языка (изд. 4, 1941, стр. 70—90), причем остановимся не на всех, а только на нескольких наиболее отчетливых и часто встречающихся категориях славянизмов в отношении особенностей их структуры.