Глава шестая РУССКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЯЗЫК В ПЕРВУЮ ЭПОХУ ПИСЬМЕННОСТИ

Русский письменный язык уже и в древнейших его памятниках предстает перед нами в относительно богатом стилистическом разветвлении. Можно сказать, что каждый из трех основных разделов древней русской письменности (см.

Материальная основа этих стилистических разветвлений создавалась разной пропорцией скрещения двух начал древнерусской письменной речи: книжного, имевшего свои корни в старославянской традиции, и обиходного, имевшего источником живые говоры восточного славянства. Ни то, ни другое начало древнерусского письменного языка, разумеется, не оставалось неизменным в течение древнего периода истории русской культуры, и это соответствующим образом отразилось в стилистических функциях отдельных средств речи. Все же можно наметить три наиболее типичные формы скрещения указанных двух основных начал — книжного и обиходного. Первая форма характеризуется односторонним преобладанием книжного начала, а обиходное присутствует в ней лишь слабой примесью, обычно появляющейся не вследствие свободного выбора, а механически и принудительно. Вторая, наоборот, характеризуется столь же односторонним преобладанием обиходного начала, и здесь уже книжное выступает как принудительная и механическая примесь или заимствование извне. Всего интереснее третий случай, именно такая форма скрещения книжных и обиходных средств речи, при которой и те и другие совмещаются как более или менее равноправные участники единого и цельного акта речи. В отличие от первых двух случаев в последнем, следовательно, имеем дело с таким актом речи, который уже внутри себя стилистически разнообразен и неоднозначен. Остановимся несколько на каждом из указанных трех случаев.

Первый характеризует то, что можно назвать церковно-книжным стилем древнерусской письменной речи. Образцы его, оставляя в стороне списки со старославянских оригиналов (чаще всего болгарской редакции), содержатся в таких произведениях древнерусской письменности, которые отмечены со стороны своего жанра печатью учености или торжественности, а по теме и заданию более или менее близки к культурной атмосфере церковности. По понят-

ным причинам сюда относятся и переводы, исполненные самими русскими, так как для переводов естественно было прибегать к языку ученому и обработанному, а не бытовому. Из памятников XI в. в числе образцов, содержащих церковно-книжный стиль речи, в особенности должно быть упомянуто «Слово о законе и благодати» митрополита Илариона, изощренного стилиста и оратора, владевшего всеми тонкостями византийской риторики и искусства «извития словес». Старославянский язык Илариона, насколько можно судить по поздним спискам, в которых сохранилось его «Слово» (основная редакция его известна лишь в списке XVI в.), безупречен. Его приверженность к книжному началу в языке характерно сказалась в таком его признании: «Не къ невЬдущимъ бо пишемъ, но преизлиха насыщшемся сладости книжныя». Следующие отрывки из «Слова» могут дать некоторое представление об этом типе древнерусского письменного языка:

«Вся страны, и грады, и людіе чтутъ и славятъ коегождо ихъ учителя, иже научиша православной вЬрЬ. Похвалимъ же и мы, по силЬ нашей, малыми похвалами — великаа и дивнаа сътворшаго нашего учителя и наставника, великаго Кагана нашеа земля, Владимера, внука стараго Игоря, сына же славнаго Святослава, иже, въ своа лЬта владычьствующа, мужствомъ же и храбъръствомъ прослушя въ странахъ многахъ, и побЬдами и крЬпостію поминаются нынЬ и словуть. Не въ худЬ бо и не въ невЬдоми земли владычьствовашя, но въ Русской, яже вЬдома и слышима есть всЬми концы земля... Добръ послухъ благовЬрію твоему, о блаженниче, святаа церкви Святыа Богородица Маріа, юже създа на правовЬрнЬй основЬ, идеже и мужьственое твое тЬло нынЬ лежитъ, ожыдаа трубы Архангеловы.

СвятЬй всеславнЬй, скорЬй на помощь Хриспаномъ, святЬй Богородици, ейже и церковь на великыихъ вратЬхъ създа... Встани, о честнаа главо, отъ гроба твоего, встани, отряси сонъ! НЬси бо умерлъ, но спиши до общаго всЬмъ встаніа. Встани, нЬси умерлъ, нЬсть бо ти лЬпо умрети, вЬровавшу въ Христа, живота всему міру. Отряси сонъ, взведи очи...»1 и т. д.

1 Перевод: Все страны, и города, и люди чтут и славят каждый своего учителя, который научил их православной вере. Прославим же и мы посильно малыми похвалами нашего учителя и наставника, совершившего великое и дивное

45

Яркие образцы того же рода содержатся и в произведениях другого замечательного древнерусского оратора, епископа Туровского Кирилла, жившего во второй половине XII в. Вот отрывок из «Слова въ новую недЬлю по ПасцЬ», хорошо отражающего и характер языка, и общую литературную манеру Кирилла:

«Днесь весна красуеться, оживляющи земное естьство; бурніи вЬтри, тихо повЬвающе, плоды гобьзують и земля сЬмена питающе зеленую траву ражаеть. Весна убо красная вЬра есть Христова, яже крещешемъ поражаеть человЬчьское пакыестьство; бурніи же вЬтри грЬхотвореній помысли, иже покаяніемь претворшеся на добродетель душеполезныя плоды гобьзують: земля же естьства нашего, акы сЬмя Слово Божіе пріимши, и страхомь его присно болящи, духъ спасенія ражаеть.

великого кагана нашей земли Владимира, внука старого Игоря и сына славного Святослава, которые, владычествуя в свое время, прослыли во многих странах мужеством и храбростью, да и ныне поминаются и слывут своими победами и силой. Ведь они владычествовали не в бедной и безвестной стране, а в Русской, о которой известно и слышно во всех концах земли.. Славный свидетель твоего благоверна, о блаженный, — святая церковь святой богородицы Марии, которую ты создал на правоверном основании, в которой лежит ныне и мужественное твое тело, ожидая трубы архангела. Также славный и верный свидетель сын твой Георгий [Ярослав Мудрый], которого Господь сделал преемником твоего владычества, не разрушающим твоих уставов, но утверждающим, не умаляющим плодов твоего благоверия, но еще более умножающим, не портящим, но приводящим в устроение, который докончил недоконченное тобой, как Соломон докончил дело Давида, который создал на святость и освящение твоему городу великий и святой божий дом его премудрости (храм Софии), украсив его всякой красотой, золотом и серебром и драгоценными камнями, и священными сосудами, и церковь эта дивна и славна для всех окружных стран, так что не найдется другой такой на всем земном севере, от востока до запада, и славный город твой Киев обложил величием, как венцом, и вручил твоих людей и твой город всеславной, быстро подающей помощь христианам, святой Богородице, построив ей и церковь у великих врат...

1 Перевод: Ныне красуется весна, оживляя естество земли; бурные ветры, тихо вея, умножают плоды, а земля, питая семена, порождает зеленую траву. Красная весна — это вера Христова, которая крещением дает людям возрождение; бурные ветры — это грешные помыслы, которые, претворяясь в добродетель покаянием, умножают душеполезные плоды, а земля нашего естества, приняв в себя как семя слово божие, и всегда болящая страхом его, порождает дух спасения. Ныне вновь рождаемые агнцы и тельцы, быстро топча путь, скачут,

46

(Нельзя, кстати, не отметить любопытную черту этого аллегорического стиля; каждая аллегория тут же в тексте немедленно комментируется и разъясняется: весна — христианская вера, ветры — греховные помыслы, агнцы — кроткие люди из язычников, тельцы — кумирослужители неверных стран и т. д.)

Полярную противоположность этому стилю древнерусской письменной речи составляет ее деловой стиль, основанный на обиходных средствах языка. Его образцы находим главным образом в юридических документах, и именно в тех частях их текста, которые имеют не церемониальное, а собственно бытовое содержание. Историки русского языка уже давно признали памятники русского юридического быта лучшим материалом для восстановления фактов древнерусской живой речи. Крупнейший памятник такого рода начального периода русской письменности есть «Русская правда». Опираясь именно на анализ языка «Русской правды» С. П. Обнорский впервые высказал свое мнение о том, что первоначально русский литературный язык вообще был свободен от зависимости по отношению к языку старославянскому. Связь со старославянской традицией, если оставить в стороне тожество письма и орфографии, здесь, действительно, совсем незначительна и практически равна нулю. Приходится, однако, считаться с очевидным стилистическим разнообразием памятников древнейшей русской письменности, в которой, как мы видели, есть и иные типы речи.

«Оже придеть кръвавъ моуже на дворъ, или синь, то видока емоу не искати, нъ платиті емоу продажю 3 гривны. Или не боудеть на немь знамения, то привести емоу видокъ, слово противоу слова, а кто боудеть началъ, томоу платити 60 коунъ. Аче же и кръвавъ придеть, или боудеть самъ почалъ, а выстоупять послоуси, то то емоу за платежь, оже и били. Аже оударить мечемь а не оутнеть на смерть, то 3 гривны, а самому гривна за раноу, оже лБчебное. Потьнеть ли на смерть, то вира. Или пьхнеть моужь моужа любо къ собБ, любо от себе, любо по лицю оударить, или жердью оударить а видока два выведоуть, то 3 гривны продаже».

«Аже холопъ оударить свободна моужа, а оубБжить въ хоромъ, а господинъ его не выдасть, то платиті за нь господиноу 12 гривнъ, а за тБмъ, аче кдБ налБзБть оудареныи тъ своего истьча, кто же его оударилъ, то Ярославъ былъ оуставилъ и оубити, нъ сынове его оуставиша по отьци на коуны, любо и бити розвязавше или взяти гривна коунъ за соромъ».

и вскоре, возвращаясь к матерям, веселятся, а пастухи, играя на свирели, веселием хвалят Христа. Агнцами называю я кротких людей из числа язычников, а тельцами — идолопоклонников из неверных стран, которые, недавно узнав закон силою Христова вочеловечения и апостольского учения и чудес и вернувшись к святой церкви, сосут молоко учения... Ныне пахари слова, приводя словесных тельцов к духовному ярму и погружая крестный плуг в борозды мысли, начертая борозду покаяния и сея духовное семя, веселятся в надежде на будущие блага.

47

«Аже зажьжеть гоумно, то на потокъ и на розграбежь домъ его. Переди пагоубоу исплатить а въ прочи князю поточити и. Тако же оже кто дворъ зажьжеть. А кто пакощами порежеть конь или скотиноу, то продаже 12 гривне а за пагоубоу гривноу оурокъ платити»[I].

Для сопоставления приведем небольшой отрывок из договорной грамоты смоленского князя Мстислава Давидовича с Ригой и Готским берегом (о. Готланд) 1229 г. Язык этой грамоты отмеченный яркими диалектизмами смоленско-полоцкого типа, по стилистическим особенностям близко напоминает «Русскую правду»:

«Кто биеть дроуга дЬревъмь, а боудЬте синь любо кровавъ, полоуторы гривны серебра платити емоу. По оухоу оударите 3 четвЬрти серебра. Послоу и попоу что оучинять, за двое того оузяти два платежя. Аже кого оуранять, полоуторы гривны серебра, аже боудЬте без вЬка. Тако платити оу СмолЬнеске и оу Ризе и на Гочкомь берьзЬ»2.

К концу XIII в. относится следующее брачное соглашение (складьство), заключенное в Пскове при князе Довмонте (умер в 1299 г.) между Тешатой и Якимом:

«Се поряди ся ТЬшата съ Якымомь про складьство про первое и про задьнее. И на дЬвцЬ Якымъ серебро взялъ, а мониста ТЬшатина у Якымовы жены свободна ТЬшатЬ взяти. И рощетъ оучинила промежи себе, а болЬ не надобЬ Якыму ТЬшата, ни ТЬшатЬ Якымъ. А на томь послоуси Давидъ попъ Дорожка, Домославъ ВЬкошкынъ Боянъ, Кузма Лоиковичь, Жидило Жихновичь, Иванъ Смолня-

конфискуется. Сначала возмещается убыток, а затем князь присуждает виновного к изгнанию. То же в случае, если будет подожжен двор. Если кто-нибудь злодейски порежет коня или скотину, то платит 12 гривен продажи, а за убыток платит              гривну              штрафа.

2 Перевод: Если кто-нибудь ударит другого до синяков или крови, то должен заплатить полторы гривны серебра. Если ударит по уху, то платит 3 четверти серебра. Если будет что-либо причинено послу или попу, то штраф берется в двойном размере. Если кого-нибудь ранят, но без увечья, то полторы гривны серебра. Так платить в Смоленске и в Риге и на Готском берегу.

48 литература путешествий, житий, поучений, поэтические памятники вроде «Слова о полку Игореве», повествовательные части летописи и т. д., то есть именно то, что составляет основное и наиболее ценное ядро оригинальной древнерусской литературы. У этого круга явлений письменности есть свои особые связи и с древнерусским народным эпосом. Именно здесь и сказалась наиболее отчетливо общая историческая природа русского литературного языка как своеобразного продукта скрещения двух разнохарактерных начал. Некоторое представление о сказанном можно составить себе по приводимым ниже небольшим образцам разного рода. Вот отрывок из «Поучения» Владимира Мономаха (конец XI — начало XII в.), сохранившегося в составе Лаврентьевского списка летописи:

«Тура мя 2 метала на розБхъ и с конемъ, олень мя одинъ болъ,

1 Перевод: Вот Тешата и Яким сговорились о брачном соглашении, на теперешнее время и на будущее. Яким получает за невестой серебро, а Тешатины ожерелья Тешата сохраняет право отобрать у Якимовой жены. И учинили расчет между собой, так, что больше ничего не следует ни Якиму с Тешаты, ни Тешате с Якима. А свидетелями были (следуют имена). Если кто-нибудь, Яким или Тешата, нарушит этот договор, то виновный платит 100 гривен серебра. Писал Довмонтов писец.

49 человЬчьская потребна. Да сю грамотицю прочитаючи, потъснЬтеся на вся дЬла добрая, славяще Бога с святыми его. Смерти бо ся, дЬти, не бояче ни рати, ни отъ звЬри но мужьское дЬло творите, како вы Богь подасть...»1

Далее приводится несколько строк из «Моления» Даниила Заточника (ХІІІ в.), сохранившегося, к сожалению, в списках не ранее XVI в.:

«Луче бы ми видети нога своя в лычницы в дому твоемъ, нежли в черленЬ сапозЬ в боярстемъ дворЬ. Луче бы ми тобЬ в дерузЬ служити, нежли в багряніцьі въ боярстемъ дворЬ. Не лЬпо бо усерязь златъ в ноздри свініи, ни на холопехъ добрыи портъ. Аще бы котлу золоты кольца во ушию, но дну его не избыти черности, и жженія его, такоже и холопу. Аще паче мЬры гордЬливъ и буявъ, но укора ему своего не избыти холопия имени. Луче бы мі вода пити в дому твоемъ, нежли пити медъ в боярстемъ дворЬ. Луче бы ми воробеи

1 Перевод: Два тура метали меня на рогах с конем, олень меня бодал, а также и два лося — один ногами топтал, другой рогами бодал, вепрь у меня на бедре меч оторвал, медведь у меня у колена чепрак откусил, лютый зверь вскочил мне на бедра и повалил со мною коня, и бог сохранил меня невредимым. И с коня много падал, и голову дважды разбил себе, и руки, и ноги себе повреждал в юности, не щадя своей жизни Что надлежало делать моему отроку, я делал сам, на войне и на охоте, ночью и днем, в зной и холод, не давая себе отдыха; несмотря на посадников и бирючей, сам делал, что было надобно, и в доме своем исполнял весь распорядок, и за ловчих ловчий распорядок исполнял, и за конюхов," и что касается соколов и ястребов, также не позволял сильным обижать слабого смерда и бедную вдовицу, и сам наблюдал за церковным устроением и службой. Но не укорите меня, дети мои, и кто-нибудь другой, прочтя это, я не хвалю ни себя, ни смелость свою, но хвалю бога и прославляю милость его, сохранившего меня грешного и ничтожного в течение стольких лет от смертного часа и сделавшего меня, ничтожного, не ленивым на все нужные человеческие дела. Прочитав это писание, подвигнитесь на все добрые дела, славя бога и его святых. Не боясь, дети, смерти, ни войны, ни зверя, делайте свое мужеское дело, как вам бог даст.

50

Уменъ мужь не велми на рати хоробръ бываетъ, но крЬпокъ въ замыслехъ...»[II]

В начальной летописи под 992 г. содержится следующий рассказ о единоборстве русского богатыря с печенегом, очень показательный в качестве образца древней литературы и древнего литературного языка (приводится по Лаврентьевскому списку):

«И ста Володимеръ на сей сторонЬ, а ПеченЬзи на оной, и не смяху си на ону страну, ни они на сю страну. И приЬха князь ПеченЬжьскый к рЬкЬ, возва Володимера и рече ему: «выпусти ты свой мужь, а я свой, да ся борета; да аще твой мужь ударить моимь, да не воюемъ за три лЬта; аще намъ мужь ударить, да воюемъ за три лЬта»; и разидостася разно. Володимеръ же приде въ товары, и посла бирічи по товаромъ, глаголя: «нЬту лі такого мужа, иже бы ся ялъ с ПеченЬжиномь?» и не обрЬтеся никдЬже. Заутра приЬхаша ПеченЬзи и свой мужь приведоша, а у нашихъ не бысть. И поча тужити Володимеръ, сля по всЬмъ воемъ, и пріде единъ старъ мужь ко князю и рече ему: «княже! есть у мене единъ сынъ меншей дома, а с четырми есмь вышелъ, а онъ дома, отъ дЬтьства бо его нЬсть кто имъ ударилъ: единою бо ми и сварящю и оному мьнущю усние, разгнЬвавъся на мя, преторже череви рукама». Князь же се слышавъ радъ бысть, и посла по нь, и приведоша и ко князю, и князь повЬда ему вся; сей же рече: «княже! Не вЬдЬ, могу ли со нь, и да искусять мя: нЬту ли быка велика и силна?» И налЬзоша быкъ великъ и силенъ, и повелЬ раздраждити быка; возложиша на нь желЬза горяча, и быка пустиша, и побЬже быкъ мимо и, и похвати быка рукою за бокъ, и выня кожю с мясы, елико ему рука зая; и рече ему Володимеръ: «можеши ся с нимъ бороти». И наутрия придоша ПеченЬзи, почаша звати: «нЬ ли мужа? се нашь доспЬлъ». Володимеръ же повелъ той нощи облещися в оружие, и приступиша ту обои. Выпустиша ПеченЬзи мужь свои, бЬ бо превеликъ зЬло и страшенъ; И выступи мужь Володимерь, и узрЬ и ПеченЬзинъ и посмЬяся, бЬ бо середний тЬломь. И размЬривше межи обЬма полкома, пустиша и къ собЬ, и ястася, и почаста ся крЬпко держати, и удави ПеченЬзина въ рукахъ до смерти, и удари имь о землю; и кликнуша и Пе- бы мне воду пить у тебя в доме, чем мед в боярском дворе. Лучше бы мне принимать из твоих рук печеного воробья, чем бараньи плечи из рук злых государей. Не море топит корабли, но ветры. Так и ты, князь, не сам впадаешь в печаль, но вводят тебя в нее твои советники. Не огонь разжигает железо, но раздувание мехов. Умный человек и не очень храбым может быть на войне, но силен в замыслах.

51 печенеги и привели своего мужа, а у наших не было. И начал тужить Владимир, посылая по всем воинам, и пришел один престарелый муж к князю и сказал ему: «Князь, есть у меня младший сын дома, с четырьмя я вышел на войну, а тот дома, с детства не было никого, кто мог бы его одолеть. Однажды, когда я его бранил, а он разминал кожу, он, разгневавшись на меня, разорвал кожу руками». Услышав это, князь обрадовался, и послал за ним, и привели его к князю, и князь рассказал ему все, и тот сказал: «Князь, не знаю, могу ли я с ним (бороться), пусть меня испытают нет ли большого и сильного быка?» И нашли большого и сильного быка, и он велел раздразнить быка, положили на быка раскаленное железо и пустили его, и побежал бык мимо него, а он схватил быка рукою за бок и вырвал кожу с мясом, сколько захватила рука, и сказал ему Владимир: «можешь бороться с ним». На утро пришли печенеги и стал звать: «Здесь ли ваш муж? наш готов». Владимир велел ему ночью вооружиться, и вот начался поединок. Печенеги выпустили своего мужа, он был громадного роста и страшный, и выступил муж Владимиров, увидел его печенег и рассмеялся, потому что тот был среднего сложения. И размеривши место между обоими войсками, пустили их друг на друга, и они схватились, и стали они крепко держать друг друга, и удавил печенега руками до смерти, и бросил его на землю, раздался клич, и печенеги побежали, а русские погнались за ними, рубя их, и прогнали их.

52 угадать, почему в «Слове о полку Игореве» в одном месте сказано: «Ярославна рано плачеть Путивлю городу на заборолп», а вскоре после того, в совершенно таком же месте: «Ярославна рано плачеть въ ПутивлЬ назабралп». Самое интересное, что такое безразличие, по-видимому, имеет свою особую закономерность. Например, в русском переводе «Иудейской войны» Иосифа Флавия на протяжении двух листов читаем, во-первых: «раставляя съсоуды ратныа по забраломъ», а во-вторых: «и ставше по забороломъ огнь метаху». В Ипатьевском списке летописи читаем то «бысть ранено стоящихъ на забралпхъ сто и шестьдесятъ», то «взлезше на заборола» и т. д.

Нет сомнения, что очень часто мы действительно находимся перед результатом чистейшей случайности, в котором обращает на себя внимание лишь то, что составители древних литературных текстов не считали такую пестроту лексики предосудительной и во всяком случае не избегали ее. Но есть основания утверждать и большее. В литературных памятниках древнейшей поры нередко можно наблюсти и сознательный выбор именно того, а не другого из возможных дублетов лексики, в зависимости от определенных стилистических условий.

Примером может служить употребление некоторых таких дублетов в «Повести временных лет». Так, в Лаврентьевском списке читаем: «Олегъ нача городы ставити», но несколько выше, в рассказе о завоевании Киева в уста Олега влагаются слова: «Се буди мати градомъ русьскимъ». В рассказе о завоевании Корсуня читаем: «Посла Володимеръ ко царема Василью и Костянтину, глаголя сице: «Се градъ ваю1 славный взяхъ». Может быть, не лишено основания мнение, что слово градъ здесь употреблено иронически. Если это

1 Ваш.

53

ропота дружинников:              «зло есть нашимъ головамъ, да намъ» ясти

деревяными лъжицами1 а не сребряными». В сказании о призвании варягов читаем: «ПоидБте... володттинами», но в «Поучении» Владимира Мономаха, в стереотипной религиозной формуле:              «Господь

нашь, владтя животомъ и смертью». В библейской цитате сохраняется старославянский вариант чрево: «изъ чрева преже денница2 родихъ тя», но богатырь-воевода Буды «задирает» ляшского короля Болеслава перед боем такими словами:              «Да              то ти прободемъ трБскою3 черево твое

толъстое» и т. д.

Такая стилистическая дифференциация своего и старославянского вариантов того же слова при определенных условиях начинает осложняться дифференциацией собственно смысловой. Например, слово храмъ, за редкими исключениями, употребляется только в значении божьего дома, то есть церкви, а дом вообще обозначается словом хоромъ, например: «а приставимъ вы хоромовъ рубити нашихъ». Неприятель, смотря по контексту, может означаться как словом врагъ, так и словом ворогъ, но дьявол как ненавистник и погубитель рода человеческого обозначается только словом врагъ. Ср. в летописи предсмертный возглас изменнически убитого Ярополка (под 1086 г.): «Охъ, тотъ мя враже улови», где слово враже означает «дьявол» в применении к убийце. Все это ведет и к чисто смысловым противопоставлениям вродехранити — хоронити, власть — волость и т. п., уже издавна складывавшихся в русском языке, преимущественно на почве литературного его употребления. В «Повести временных лет» можно еще встретить, с одной стороны, «похорони вои в лодьях», то есть спрятал воинов в ладьях, а с другой — «схраниша тБло его», то есть похоронили тело его. Но это уже редкость, обычно же слова хранити — хоронити дифференцированы по смыслу, как в современном языке. Наконец, наблюдается в известных случаях употребление только одного члена параллели. Это случаи, в которых второй член параллели или очень рано вытеснен из употребления, или, может быть, практически и не существовал никогда в языковом обиходе восточных славян или болгар.              Так,              например,              при

словах владыка, блаженъ, огласити, сладъкъ, зракъобычно              не находим

русских              параллелей,              при

словах волокъ, колода, сорочька, узорочье, скоморохъ не находим совсем или по большей части параллелей старославянских.

То, что сказано до сих пор о параллелях типа градъ — городъ

1. Ложками.

рассветом.

2. Перед
3. Жердью, дубиной.

54

и т. п., с большими или меньшими вариациями может быть применено к прочим противопоставлениям, образовавшимся в русской письменной речи на почве совместного употребления своих и параллельных старославянских языковых средств. Подробный обзор этих явлений здесь невозможен, но следует указать, что самая область таких параллельных средств языка была в древности достаточно широка. Так, например, старославянские тексты принесли с собой восточным славянам очень большое число слов, представлявших собой или синонимы, или омонимы к соответствующим восточнославянским, независимо от фонетического вида тех и других. Например, при своем обиходном слове правьда русские книжники имели возможность ввести в свой язык из старославянских текстов однозначное слово истина, ср. церковное выражение воистину. То же отношение между словами щека — ланита, лъбъ — чело, грудь — пьрси, шия — выя, губы — устьны (обычно в форме              двойственного              числа — устьнт), плугъ (германизм) —

рало, женьчюгъ (тюркизм) — бисьръ (арабизм), уксусъ (грецизм) — оцьтъ (латинизм), плотъникъ — дртводплъ и              многие              другие.

Стилистическое различие между словами того и другого рода поверяется, между прочим, их употреблением в различных фразеологических контекстах. Так, например, у Кирилла Туровского старославянское ралоупотреблено в символическом выражении: «крьстное рало въ мысленыхъ браздахъ погружающе». Ср. с этим обиходное в древней Руси обозначение земельной площади при помощи выражения:              «куда плугъ ходилъ», встречающегося в юридических

документах.

Разнообразна и омонимия древнерусской лексики, возникавшая в результате скрещения обиходного и книжного языка. Так, слово животъ, обозначавшее в обиходной речи «имущество», «пожитки» (например, в I Новгородской летописи:              «овы огнемъ погорЬша въ дворЬхъ

надъ животы»), в книжной имело значение «жизнь» (ср. там же: «Стати всЬмъ любо животъ; любо смерть за правду новгородскую», ср. у Владимира Мономаха: «не блюда живота своего»; ср. также до сих пор сохраняющееся выражение борьба не на живот, а на смерть).

Слово буи (откуда наше буйный)              в              обиходной              речи

означало дерзкий, отважный, храбрый,              в книжной —глупый, тще

славный, грешный. Ср., с одной стороны, в «Слове о полку Игореве»: «Раны Игоря, буего Святъславлича», с другой, с оттенком осуждения, в проповеди Кирилла Туровского: «буеслово». Вспомним и у Даниила Заточника: «паче мЬры гордЬливъ и буявъ». Так и Мономах обращается к богородице с просьбой: «отими отъ убогаго сердца моего гордость и буесть». Слово цпловати в обиходном употреблении означало то же, что и сейчас (ср. книжное лобъзати), а в церковно-книжном языке — приветствовать («Приде в Печерьскый монастырь и братья цпловаша и съ радостью» — в «Повести временных лет»). Другие примеры подобных же омонимов:страдати — работать и терпеть, лаяти — брехать и подстерегать в засаде, вьрста — мера длины и возраста, пиво — хмельной напиток и напиток вообще, спно — сухая трава и трава вообще и т. д.

55

Далее, и со стороны синтаксиса наблюдаем в древнерусском литературном языке своеобразное совмещение двух разноприродных способов построения речи — устного, с характерной для него слабой связью между отдельными звеньями речевого потока, и книжного, в котором речевой поток более или менее успешно укладывается в обдуманную синтаксическую схему. Для древнерусского литературного языка типичен именно такой синтаксис, в котором под литературно обработанной внешностью легко различаются обороты «ивой народной речи с их непосредственностью и своеобразной «нескладицей», хаотичностью словорасположения, предпочтением конструкций, состоящих из равноправных независимых величин, конструкциям подчинительным, в которых соединение двух членов создает неразложимое и цельное единство, словом — отсутствием того, что когда-то Потебня назвал очень удачно «синтаксической перспективой». Вот как, например, описывается путь из Варяг в Греки в начальной летописи: «Поляномъ же жившимъ особЬ по горамъ симъ, бЬ путь изъ Варягъ въ Греки и изъ Грекъ по ДнЬпру, и верхъ ДнЬпра волокъ до Ловоти, и по Ловоти внити въ Илмерь озеро великое, из негоже озера потечеть Волховъ и вътечеть в озеро великое Нево, и того озера внидеть устье в море Варяжьское, и по тому морю ити до Рима, а отъ Рима прити по тому же морю ко Царю-городу, а от Царягорода прити въ Понтъ море, въ неже втечеть ДнЬпръ рЬка». Несколько ниже опровергается мнение, будто основатель Киева был простым перевозчиком, в следующих выражениях: «Аще бо бы перевозникъ Кий, то не бы ходилъ Царюгороду; но се Кий княжаше в родЬ своемь; и приходившю ему ко царю, якоже сказають, яко велику честь приялъ отъ царя, при которомъ приходивъ цари»1. Отсутствие того логически расчлененного построения речи, которое так привычно для теперешних носителей литературного языка, оставляет часто от древнерусской литературной речи впечатление перескакивания от одной мысли к другой, или такого изложения, в которое постоянно вторгаются побочные замечания, например: «И стояше Володимеръ обрывся2 на Дорогожичи, межи Дорогожичемъ и Капичемъ, и есть ровъ и до сего дне». Или (из «Поучения» Мономаха): «Первое3 к Ростову идохъ, сквозь Вятичъ; посла мя отець, а самъ иде Курьску».

Древнерусская литературная речь совсем не знает так называемой косвенной речи, а только прямую, причем прямая речь нередко присоединяется к предшествующему повествованию как бы без всякого предупреждения, например в приведенной выше легенде о смерти Олега: «И повелЬ осЬдлати конь, а то вижю кости его». Но бывает и так, что прямая речь присоединяется при помощи союза, так же, как косвенная, например: «И присла въ Новгородъ, яконе хоцю у васъ княжити» (I Новгородская летопись) — это конструк-

1. То есть и когда приходил к царю, ему, как говорят, была оказана великая честь царем,              при              котором              царе              приходил.
2. Окопавшись.
3. Сначала.

56

ции, известные и в позднейшие периоды истории русского языка в речи некнижной, полуграмотной, ср. например, в «Ревизоре» Гоголя: «Вот теперь трактирщик сказал, что не дам вам есть, пока не заплатите за прежнее». Для той рассредоточенности отдельных частей фразы, которая характеризует этот синтаксис более примитивного вида, показательна возможность сказать:              «поставилъ церковь святаго Николу», а не

«Николы», «кто можетъ послу словесамъ его ответь дать», а не «словесамъ посла», то есть употребление двух одинаковых равноправных падежей вместо нынешней цельной падежной конструкции. Все подобные, как их называют, «паратактические» переживания, вправленные внутрь литературной синтаксической схемы византийского образца, и придают древнерусской литературной речи ее специфическую внешность со стороны синтаксиса.

Существовали и отдельные типы словосочетаний, характерные для разных стилей древнерусской письменной речи. Таковы, например, некоторые синтаксические грецизмы в книжном языке вроде употребления субстантивированных прилагательных среднего рода во множественном, а не в единственном числе: «потртбьная имъ даяхъ», то есть давал им нужное. Особенно частой, излюбленной приметой древнерусского литературного синтаксиса является оборот так называемого дательного самостоятельного, народной русской речи совсем не известный. Например, в легенде о смерти Олега читаем: «И пришедшу ему Кыеву», что переводится: «И когда он пришел в Киев». Наряду с дательным самостоятельным существовал также именительный самостоятельный, наоборот, характерный для народной речи, например: «а вы плотници суще, а приставимъ вы хоромовъ рубити нашихъ», то есть: «так как вы плотники, то приставим вас рубить нам хоромы» (буквально: вы являющиеся — или являясь — плотники, приставим вас и т. д.).