Серпилин

Федор Федорович Серпилин, в полку у которого остался Синцов, был человеком с одной из тех биографий, что ломаются, но не гнутся. В его послужном списке было отмечено много перемен, но, в сущности, он всю жизнь занимался одним делом — как умел, по-солдатски, служил родине.

Он происходил из семьи сельского фельдшера, отец его был русским, а мать — татаркой, сбежавшей из дома и крестив- шс-їйся, чтобы выйти замуж за его отца. Отец Серпилина и сейчас еще служил фельдшером в глухих мещерских лесах. Там Серпилин провел свое детство и оттуда, повторяя путь отца, восемнадцатилетним парнем уехал учиться в фельдшерскую школу в Рязань.

Зимой семнадцатого года фельдшер Серпилин участвовал в первых братаниях, а осенью дрался с немцами, наступавшими на кргюный Питер. Закончил он гражданскую войну, командуя полком на Перекопе.

Знавшие начало его биографии сослуживцы подшучивали, за глаза называя его фельдшером. Это было так давно, что пора бы забыть, но он и сам при случае шутя ссылался на свою былую профессию. Сколько помнил Серпилин, после гражданской войны он почти всегда учился: пройдя курсы переподготовки, опять командовал полком, потом готовился в академию, кончал ее, потом, переучиваясь на танкиста, служил в первых механизированных частях и, снова вернувшись в пехоту и два года прокомандовав дивизией, получил кафедру тактики в той самой академии, которую пять лет назад закончил сам. Но и здесь он продолжал учиться, все свободное время зубря немецкий язык — язык наиболее вероятного противника.

Когда его в тридцать седьмом году вдруг арестовали, то, как ни странно, поставили ему в вину даже этот немецкий язык и подлинники немецких уставов, отобранные на квартире при обыске.

Непосредственным поводом для ареста послужили содержавшиеся в его лекциях и бывшие тогда не в моде предупреждения о сильных сторонах возрожденной немецкой армии.

В конце концов ему дали, в сущности без суда, десять лет.

Время заключения в сознании Серпилина было прежде всего бездарно потерянным временем. Вспоминая теперь, на войне, эти пропащие четыре года, он скрипел от досады зубами. Но за все эти годы он ни разу не обвинил советскую власть в том, что с ним было сделано: он считал это чудовищным недоразумением, ошибкой, глупостью. Когда его выпустили так же неожиданно, как посадили, он вышел постаревшим и физически измотанным, но душа его не была изборождена морщинами старости и неверия.

Он вернулся в Москву в первый день войны и хотел только одного — поскорей оказаться на фронте. Его старые товарищи, несколько лет подряд упрямо добивавшиеся его освобождения, помогли ему и тут: он ушел на фронт, не дожидаясь ни переаттестации, ни даже восстановления в партии. Он был готов пойти хоть на взвод, только бы без проволочек вернуться к своему делу, вновь ставшему из военной службы войной. Он хотел скорей доказать, на что он способен. Это чувство росло в нем с каждым днем, проведенным на фронте.

Спрашивается, кому же перед этой войной понадобилось лишить армию таких людей, как он, Серпилпн? Конечно, на них свет клином не сошелся. Армия выиграет войну и без них. Но почему без них? Какой в этом смысл?

Об этом он думал сегодня, перед рассветом, лежа на охапке сена, принесенного ординарцем. (508)

По К. М. Симонову