Глава седьмая РУССКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЯЗЫК В XV—XVII Вв.

Описанные до сих пор стилистические соотношения претерпели существенные изменения в более поздний период русского средневековья, в той культурно-исторической обстановке, которую мы застаем в эпоху роста и расцвета Московского государства.

Известно, что в культуре Московской Руси очень многое связано преемственными отношениями с культурой Киевской Руси. К числу самых важных культурных достояний, полученных Московской Русью по наследству от Киевской, принадлежит письменный язык, как он сложился в первый период русской письменности. Одним из элементов этого языка как выяснено в предшествующей главе, были живые восточнославянские говоры соответствующей эпохи их развития. За время, отделяющее эпоху возвышения Москвы от эпохи зарождения русской письменности, в живых говорах восточного славянства произошло очень много изменений. Кроме того, к тому времени, о котором у нас идет речь сейчас, определились уже основные отличия говоров великорусских, украинских и белорусских, причем именно великорусские говоры являются той естественной средой, к которой должен был приспособиться традиционный письменный язык для того, чтобы стать органом нового культурно-политического образования. Все это ведет к тому, что многие элементы письменного языка старшей поры, входившие в него на правах элементов обиходной речи или, по меньшей мере, стилистически нейтральных, для Московской Руси XV—XVII вв. были уже элементами вполне книжными. Например, в X в. как в бытовой, так и в письменной речи восточного славянства дательный падеж единственного числа от слов рука, нога звучал одинаково: руцп, нозп. Однако в XV в. в основных областях Московского государства живая речь уже утрачивала эти древние формы, и вместо руцп, нозп все чаще говорили рукп, ногп. В письменной же речи по-прежнему сохранялась возможность, а нередко и потребность, писать руцп, нозп, как в старину.

Таких новых книжных категорий в письменной речи XV—XVII вв. было немало. Сюда относятся, например, звательный падеж, двойственное число, в формах глагола — аорист и имперфект (так называемые простые прошедшие) и ряд других форм, существовавших некогда в живой речи восточных славян, но к эпохе XV—XVII вв. превратившихся для грамотного населения Московского государства в архаизмы, известные только из книг. Очень важно понять, что вследствие сказанного практически утрачивалось всякое различие между такими фактами книжной речи, которые по происхождению восходили к старославянскому вкладу в русский язык, как например градъ, нощь, и превратившимися в факты книжной речи древнерусскими словами или формами, вышедшими из живого употребления, в котором они некогда свободно обращались (вроде руцт, ногама и т. п.). Факты речи и того и другого рода представляли собой стилистически полное тожество, все это были факты языка ученого, церковного, отчетливо противостоящие фактам повседневного живого языка. Такие факты языка, как градъ, нощь, руцт, ногама, независимо от их происхождения, для времени после XV в. с стилистической точки зрения одинаково являются славянизмами. В дальнейшем число славянизмов в этом стилистическом смысле слова будет возрастать, по мере того как будут выходить из живого употребления, сохраняясь в употреблении письменном, те или иные элементы древнерусской речи. Так, к началу XVIII в. славянизмом

58

становится, например, дательный падеж множественного числа столомъ, потому что в живой речи в это время уже говорят столам, и т. п.

Существовали своего рода славянизмы и в области произношения.

произношение его вместо живого произношения ево, после того как он сделал некоторые первоначальные успехи в чтении. Так и в эпоху Московского государства существовала особая книжная произносительная традиция, в основании которой лежит чтение по буквам. Эта традиция сказывалась, например, в том, что букву е старались выговаривать всегда как е даже и в тех случаях, где живое произношение соответственно требовало гласного о, как например в словах женъ, медъ и т. д. (см. главу 5-ю). Этим объясняется, почему у нас до сих пор многие слова, в которых, согласно со сказанным в главе 5-й, вместо гласного едолжен был бы звучать гласный о, сохраняют все же гласный е, ср., например, небо при народном нёбо (небо как анатомический термин есть то же слово в живом русском произношении), крест при крёстный, вселенная при вселённый и многие другие Все это — славянизмы произношения, уцелевшие в современном языке, но некогда бывшие обязательными в соответствующем стиле речи. К числу явлений того же рода следует отнести сохранение оканья как произношения высокого стиля, после того как в обиходной столичной речи установилось аканье, стремление сохранить различие между т и е, утраченное в живом произношении столицы, вероятно, в течение XVII в. Наконец, книжное произношение характеризовалось еще выговором буквы г как знака фрикативного, а не взрывного звука. Фрикативное г (h) вошло в книжную традицию из южнорусского произношения как след той территории, где сложилась традиция русской книжной речи вообще.

Очень большое значение для истории русской письменной речи с конца XIV в. имело так называемое второе южнославянское влияние. Этим термином принято называть своеобразный процесс, возникший в связи с перемещением главного центра православной культуры из балканских славянских государств в Москву, в связи с ту-

59

редкими завоеваниями. Указанному перемещению предшествовал период интенсивной литературной жизни у балканских славян, характеризовавшийся, между прочим, архаизаторскими и декадентскими тенденциями на византийский манер. Эту любовь к архаике и к стилистическим вычурам и занесли в Москву балканские эмигранты XIV—XV вв. Русская письменность запестрела разного рода архаизмами и болгаризмами в орфографии: снова стали употреблять букву юс большой (ж), по характерному признанию тогдашних грамотеев, «красоты ради, а не истинно»; стали избегать йотации при букве а и писать копіа, всеа, возглашаа вместо копія, всея,возглашая; смешивать ъ и ь, писать              по              старинному              старославянскому

образцу плъкы, връху вместо полны, верху и т. д. Но эта орфографическая мода в большинстве случаев оказалась скоропреходящей. Более заметный след второе южнославянское влияние оставило в самом письменном языке — в лексике, фразеологии, синтаксисе. Именно на почве второго южнославянского влияния пышным цветом расцветает то «извитие» и «плетение словес», которое иные из авторов данного времени были даже не прочь поставить себе в особую заслугу. Так, например, писатель XV в. Епифаний Премудрый в составленном им житии Стефана Пермского говорит о себе, между прочим: «Но доколЬ не остану много глаголати, доколЬ не оставлю похваленію слова, доколе не престану предложенаго и продлъжнаго1 хвалословіа? Аще бо и многажды въсхотелъ быхъ изъоставити бесЬду, но обаче любы его2 влечетъ мя на похваленіе и на плетеніе словесъ».

«Коль много лЬтъ мнози философи еллинстіи събирали и состав- ливали грамоту греческую и едва уставили мнозЬ ми труды и многыми времены едва сложили; перьмскую же грамоту единъ чрьнець сложилъ, единъ составилъ, единъ счинилъ, едшъ калогеръ3, единъ мнихъ, единъ инокъ, Стефанъ глаголю, приснопомнимый епископъ, едшъ въ едино время, а не по многа времени и лЬта, якоже и они, но единъ инокъ, единъ вьединеный и уединяася, едшъ, уединеный, едшъ у единого бога помощи прося, единъ единого бога на помощь призываа, едшъ единому богу моляся и глаголя: «боже и господи, иже премудрости наставниче и смыслудавче, несмысленымъ казателю4 и нищимъ заступниче: утверди и вразуми сердце мое и дай же ми слово, отчее слово, да тя прославляю въ вЬкы вЬкомъ».

Или в другом месте:

«Тебе же, о епископе Стефане, Пермскаа земля хвалить и чтить яко апостола, яко учителя, яко вожа5, яко наставника, яко наказателя, яко проповЬдника, яко тобою тмы избыхомъ6, яко то-

1. Пространного.
2. Однако              любовь              к              нему.
3. Монах.
4. Наставник              (звательный              падеж).
5. Вождя.
6. Благодаря тебе избавились от тьмы.

60

бою свЬт познахомъ. ТЬмъ чтемъ тя яко дЬлателя винограду Христову, яко терніе востерзалъ1 еси, идолослуженіе оть земля Пермьскіа, яко плугомъ, проповЬдію взоралъ2 еси, яко сЬменемъ ученіемъ словесъ книжныхъ насЬялъ еси въ браздахъ сердечныхъ, отнюду же възрастають класы3 добродЬтели, ихъ же, яко серпомъ вЬры, сынове пермстіи жнутъ радостныя, и яко сушиломъ воздержаніа сушаще, и яко цЬпы терпЬніа млатяще4, и яко въ житницахъ душевныхъ соблюдающе пшеницу, тии тако ядять пищу неоскудную...»

Из числа отдельных признаков этого пышного риторического стиля следует указать, во-первых, на пристрастие к сложным словам, состоящим не только из двух основ, вроде доброуттшенъ, кра- сносмотрителенъ, языковредный, но также из трех, например: храб- родобропобтдный, каменнодельноградный; во-вторых, на пристрастие к плеонастическим построениям, вроде: злозамышленное умыш- леніе, скорообразнымъ образомъ, смиренномудростью умудряшеся, обновляху обновлетемъ, падетемъ падоша и многие другие.

«От умышлешя же зЬлныя5 ярости на своя рабы подвигся толикъ, яко возненавидЬ грады земля своея вся и во гнЬвЬ своемъ раздЬлешемъ раздвоенія едины люди раздЬли и яко двоевЬрны сотвори, овы усвояя, овы же отметашася, яко чюжи отрину6, не смЬющимъ отнюдь именемъ его мнозЬмъ градомъ нарицатися запрещаемомъ имъ, и всю землю державы своея, яко сЬкирою, наполы7 нЬкако разсЬче».

Но это — крайние примеры. Обычный повествовательный язык эпохи проще и спокойнее, но все же в большинстве случаев по составу форм и слов значительно расходится с живой великорусской речью, просачивающейся в литературу не часто и в небольших дозах. Типичный литературный язык этого времени встречаем, например, в макарьевских «Великих Четьих Минеях» излюбленном чтении древнерусского читателя. Вот отрывок из жития Иуара (19 октября).

«Утро же игемонъ8 повелЬ привести мученикы і, единому оставшю въ темницы і отъ ранъ изнемогше9, и рече имъ князь: се шесть, где седьмый? Тогда Иуаръ, разгорЬвся духомъ святымъ, ставъ предъ княземъ, и рече: тоть бо умерлъ есть, азъ в него мЬсто хощю пострадати за Христа. И рече князь: не прельщайся Иуаре; аще ли,

1. Вырвал.
2. Распахал.
3. Колосья.
4. Молотя
5. Сильной.
6. Одних делая своими, других же, отказываясь, как чужих отринул.
7. Пополам.
8. Начальник.
9. Так как один остался в темнице в изнеможении от ран.

61

то многыми муками живота гоньзнеши1. И рече Иуар: твори, еже хощеши. РазгнБвавъ же ся царь, повелБ на древБ повБсити. И біа-хуть по всему тБлу палицами. По семь ногты желБзны2 драхуть тБло его по ребромъ. И по семь повелБ стремглавъ пригвоздити его на древБ, и съдрати кожю съ хребта3 его. И повелБ суковатыми древы бити его и пробити утробу его, дондежа испадоша вся внутренняа его на землю».

Состав языка сохраняется примерно тот же и в таких случаях, в которых сдержанный библейский тон повествования сменяется более экспрессивным. Типичны в этом отношении воинские повести и родственные им виды литературных произведений. Хорошим примером могут служить выдержки из повести Катырева-Ростовского, посвященной событиям Смутного времени (относится к 1626 г.). Интересен в этой повести пейзаж:

«Юже4 зимБ прошедши, время же бБ приходить, яко солнце творяше подъ кругомъ зодБйнымъ теченіе свое, въ зодею же входить Овенъ, въ ней же нощь со днемъ уровняется и весна празнуется, время начинается веселити смертныхъ, на воздусБ свБтлостію блистаяся. Растаявшу снБгу и тиху вБющу вБтру, и во пространные потокы источницы протекаютъ, тогда ратай раломъ погружаетъ и сладкую брозду прочертаетъ и плододателя Бога на помощь призываетъ; растут желды5, и зеленБютца поля, и новымъ лисгаемъ облачаютца древеса, и отовсюду украшаютца плоды земля, поютъ птицы сладкимъ воспБвашемъ, иже по смотрБнію Божію и по Ево человБколюбію всякое упокоеніе человБкомъ спБетъ на услажденіе».

Вот стандартное описание военных действий:

«Той же прозванный царевичь повелЬ войску своему препоясатися на брань и повелЬ врата граду отворити и тако спустиша брань велію зЬло. Царевы же воеводы мужески ополчахуся противу враговъ царевыхъ, и тако брань плитъ6 велія, падутъ трупіе мертвыхъ сЬмо и овамо. Царевы же воеводы силу восхищаютъ и усты7 меча гонять, людіе же града того, хотятъ ли, не хотятъ ли, поля сставляютъ, и во градъ входятъ и врата граду затворяютъ; и тако отъ нихъ мнози на празЬ8 врать градныхъ умираху, и веліе паденіе бысть имъ».

Отрывок из знаменитого письма Курбского Ивану IV, талантливо обработанного Алексеем Толстым в его балладе «Василий Шибанов», может послужить образцом публицистического жанра:

«Что провинили предъ тобою, о царю! и чимъ прогнЬвали тя христіанскіе предстатели? Не прегордыя ли царства разорили и подручныхъ во всемъ тобЬ сотворили, мужествомъ храбрости ихъ,

1. Если же (прельстишься), то лишишься жизни от многих мук.
2. Железными              крюками.
3. Со              спины.
4. Уже.
5. Травы.
6. Шумит,              кипит.
7. Острием.
8. На пороге.

62

у нихъ же прежде въ работЬ быша праотцы наши? Не претвердые ли грады Германскіе тщашемъ разума ихъ от Бога тобЬ даны бысть? Сія ли намъ бЬднымъ воздалъ еси, всеродно погубляя насъ? Или безсмертенъ, царю! мнишись?[III] Или въ небытную ересь прельщенъ, аки не хотя уже предстати неумытному Судіи богоначальному Іисусу, хотящему судити вселеннЬй въ правду, пачеже прегордымъ мучителемъ, и не обинуяся истязати ихъ и до власъ прегрЬшенія, яко же словеса глаголютъ?.. Не испросихъ[IV] умиленными глаголы, ни умолихъ тя многослезнымъ рыдашемъ, и не исходатайствовахъ от тебя никоеяжъ милости архіерейскими чинами; и воздалъ еси мнЬ злыя за благія и за возлюбленіе мое непримирительную ненависть! Кровь моя, якоже вода пролитая за тя, вотетъ на тя ко господу моему!..»

Такова письменная речь эпохи расцвета Московского государства в наиболее распространенных литературных ее функциях. В ней по- прежнему скрещиваются книжные и обиходные средства языка. Но сравнивая приведенные отрывки с отрывками из литературных произведений более древнего времени, нетрудно заметить, что книжное начало стало выдерживаться в литературной речи более строго и последовательно, а обиходное, во всяком случае, не расширило область своего применения. Прежние границы церковно-книжного и литературного стилей речи становятся поэтому неотчетливыми. В области произношения и некоторых разрядов грамматических форм литературный язык XV—XVII вв., разумеется, не избег более или менее значительных воздействий со стороны живой речи. Но в лексике и синтаксисе он несомненно стал последовательнее и однообразнее, что становится особенно заметно              к концу XVI —              началу XVII в.              Так,

например, в тексте «Сказания о Борисе и Глебе» по списку XII в. слов с неполногласными сочетаниями (типа градъ и т. п.) вчетверо больше, чем слов с полногласными сочетаниями (типа городъ и т. п.). Но в повести Катырева-Ростовского 1626 г. их больше в 10 — 12 раз, и вообще во всей этой довольно обширной повести из числа слов с полногласными сочетаниями только и встречаются, что городокъ (исключительно редко городъ при постоянном градъ), хоромы, перемиріе, напередъ, шеломы. Этому противостоит громадный список слов, употребляемых исключительно              в              старославянском              виде,              как

например власы, врата, глава, гладъ, младъ, мразъ и              т. д.              При этом,              что

особенно интересно, заметно              стремление избежать              одновременного

употребления обоих вариантов того же слова.

К сказанному надо добавить, что литераторы XV—XVII вв. обладали рядом новых лексических дублетов, по сравнению с литераторами древнейшего периода. Из числа этих новых дублетов, возникших различными путями, особенно важны противопоставления, вроде жажа— жажда, то есть те русские и соответствующие им болгарские слова, в которых находим ж и жд на месте доисторических сочетаний dj (см. главу 1-ю). Дело в том, что в эпоху зарождения русской письменности в русском языке невозможно было сочетание звуков жд: слова ждать, триждытогда звучали жьдати, тришьды, но не было ни одного своего слова, в котором ж и д находились бы рядом. Поэтому старославянские слова с сочетанием жд русским языком не усваивались. Вот почему даже у таких писателей, как Кирилл Туровский, находим поражаешь, а не порождаешь, жажа, а не жажда и т. п. А, например, в «Повести временных лет» по Лаврентьевскому списку нет просто ни одного слова, в котором было бы болгарское сочетание жд. Однако к XV в. вместо жьдати,тришьдыстали уже говорить по- русски ждати, трижды. Появилась в языке самая возможность слов с сочетанием жд, и именно эта возможность послужила питательной почвой для проникновения соответствующих болгаризмов в русский язык после эпохи второго южнославянского влияния. Слова с жд начинают мелькать уже с XV в., но обычными они становятся только к концу допетровского периода (Катырев-Ростовский знает уже между, услажденіе, но также еще и рассуженіе, гражане,вожь и т. д.).

Примерами других языковых вариантов более нового происхождения могут служить, например, вттръ — вттеръ, возлюбити — взлюбить и др.

Рядом с описанным здесь литературным стилем письменного языка Московская Русь знала и другой его стиль — деловой. Этот стиль речи принято называть приказным языком, так как наиболее типичные его образцы находятся в приказном делопроизводстве XVI—XVII вв. Это, следовательно, язык канцелярских бумаг, юридических актов, хозяйственных записей, официальной и частной переписки, то есть таких явлений письменности, в которых нет стремления к литературности изложения. Вот текст жалованной грамоты великого князя Василия Ивановича (1505 г.):

«Се язъ князь велики Василеи Ивановичь всея Русіи пожаловалъ есми Бориса Захарьича Бороздина да сына его ©едора, в Новоторжскомъ уЬздЬ, въ Жалинской губЬ, селомъ Гавшинымъ съ деревнями, что было то селцо и деревни за Ондреемъ за Слизневымъ въ помЬстьЬ, и съ оброкомъ съ денежнымъ и съ хлЬбнымъ, и съ хлЬбомъ съ земнымъ съ селЬ тнимъ, и со всЬмъ съ тЬмъ, что къ тому селу и къ деревнямъ из старины потягло: и кто у нихъ въ томъ селЬ и въ деревняхъ живетъ людей, и намЬстници мои Новоторжскіе и ихъ тіуни Бориса да сына его ©едора и тЬх ихъ людей не судятъ ни въ чемъ, опричь душегубства и розбоа съ поличнымъ, а праветчики и доводчики поборовъ у нихъ не берутъ, ни въЬзжаютъ ни всылаютъ къ нимъ нипочто; а вЬдаетъ и судить Борисъ да сынъ его ©едоръ своихъ людей сами во всемъ, или кому прикажутъ; а случится судъ смЬсной1 тЬмъ ихъ людемъ съ городскими людми или съ волостными, и намЬстници мои Новоторжскіе и их тіуни судятъ, а Борисъ да сынъ его ©едоръ, или ихъ приказщикъ, съ ними жь судить,

1 С судьями смешанного состава.

64

а присудомъ дЬлятся по половинамъ; а кому будеть чего искати на БорисЬ да на его сынЬ ©едорЬ, или на ихъ приказщикЬ, ино ихъ сужу язъ князь велики или мой бояринъ введеной. А дана грамота на МосквЬ лЬта 7014 Декабря 20 день».

Далее приводится отрывок из царской грамоты 1623 г.:

«И какъ къ тебЬ ся наша грамота придетъ, и ты бъ на УстюжнЬ на посадъ и около Устюжны которые люди вино курятъ и привозятъ къ УстюжнЬ на продажу, а иные люди и корчмы держать, или которые люди пива варятъ безъявочно, и ты бъ у тЬхъ людей то корчемное, продажное и не явленое питье и питуховъ, и винные суды, котлы и кубы велЬлъ выимати, не боясь никого... А у кого корчемное продажное питье вымутъ вдругорядь, и на тЬхъ людехъ велЬлъ имати заповЬди по пяти рублевъ, а на питухЬхъ по полтинЬ на человЬка, а тЬхъ людей, у ково продажное питье вымутъ въ другіе, велЬлъ метати въ тюрьму дни на два и на три, а ис тюрьмы вынявъ, велЬлъ ихъ бити батоги нещадно, чтобъ стоило кнутья, а бивъ батоги, велЬлъ ихъ подавати на крЬпкіе поруки з записьми въ томъ, что имъ впередъ продажного питья не держати и никакимъ воровствомъ не воровата».

Из других разделов деловой письменности этой эпохи приведем еще образцы крестьянских писем XVII в. В 1639 г. боярину Ф. И. Шереметеву была подана следующая челобитная:

«Государю ©едору Івановичю бьетъ челомъ стольника АлексЬя Никитича Годунова, вотчины ево, села Никольскаго харчевничишко Сергунька Артемьевъ сынъ Торховъ, жалоба, государь, мнЬ на твоево, государева на бобыля, вотчины твоей, государевы села Покровскаго на Казарина Михаілова сына: в нынЬшнемъ, государь, в 147-мъ году1, декабря въ 18-й де. в ночи и покралъ, государь, тотъ Казаринъ оу меня сироту2 а спровался было оу меня ночевать, а оукралъ, государь, манисто, а манисту цена полтора рубли, да серги, цена сергамъ сорокъ алтынъ, да каетанъ свитноі, цена дватцать алтынъ, да рукавицы борановые с вареги, да на два алтына колачеі, да три рубли денегъ... Оумилостивися государь ©едор 1вановичъ, пожалуй, вели, государь, на того своево бобыля дать своі праведноі судъ и оуправу в тоі гибели. Государь, смилуйся, пожалуй».

К 70-м годам XVII в. относится следующая челобитная, поданная преемнику Ф. И. Шереметева по владению селом Покровским (в Галицком уезде, в пределах будущей Костромской губернии) князю Н. И. Одоевскому и его сыну:

«Государю, князю НикитБ Ивановичю и государю, князю Якову Никитичю биетъ челомъ сирота вашъ, государевъ Галицкие вотчины, села Покровского, деревни Карпова Ульянко Кириловъ:              судомъ

Божиимъ, по грБхомъ своимъ, овдовБлъ по другому году и сталъ без пристрою, а женатъ былъ двема, а третьево не молитвятъ3, а трое

1. То есть в 7147 (1639) году — летосчисление «от сотворения мира», разнящееся с нашим              на              5508              лет.
2. По-видимому,              вместо              сироты.
3. В третий раз не венчают.

65

ребятишекъ, и живучи животъ свой мучю, робятишки малы, другъ другу не пособить, а земли подо мною десетіна съ четью, а живота одна клеченко, а больше того живота нБтъ ничево, і пить, Бсти нБчево, хлБбъ не родился» и т. д.

Нетрудно видеть, что язык в приведенных отрывках из грамот и челобитных очень сильно отличается от показанных выше образцов литературного языка эпохи в его различных оттенках. Язык грамот весь состоит из обиходного материала — в нем нет старославянской лексики, в нем нет архаизмов морфологии; например, во втором отрывке находим на питухтхъ, вместо чего в книжном языке, если бы там было употреблено это слово, следовало бы ждать на питустхъ, прошедшее время в обеих грамотах только такое же, как в современном языке, синтаксис в них необработанный, рассредоточенный без закругленных предложений, без дательного самостоятельного и т. д. Резкая противоположность двух описанных типов письменной речи и их отчетливое размежевание по функциям и есть то, что выразительно характеризует языковую жизнь эпохи, о которой здесь говорится. Надо иметь в виду, что размежевание обоих типов речи было действительно функциональное, то есть выбор того или иного типа речи для составления данного текста определялся главным образом жанром и характером составляемого документа, но, например, не степенью образованности пишущего, не его социальным положением или профессией и т. д. Все это в лучшем случае могло иметь только побочное значение. Но, как общее правило, одно и то же лицо свободно переходило от изысканной литературной речи к речи деловой, как только это подсказывалось обстоятельствами. Мы видели, каким языком писал Курбский свое письмо Ивану IV. А вот каким языком написано одно из его деловых писем, адресованное в Печерский монастырь:

«Вымите бога ради положено писаніе подъ печью, страха ради смертнаго. А писано въ Печеры, одно въ столбцЬхъ, а другое в тетратяхъ; а положено подъ печью в ызбушке въ моей въ малой; писано дЬло государское. И вы то отошлите любо къ государю, а любо ко Пречистои въ Печеры. Да осталися тетратки переплетены, а кожа на нихъ не положена, и вы и тЬхъ бога ради не затеряите».

Деловым языком писаны не только грамоты и письма, но в отдельных случаях и более пространные тексты, если назначение и содержание документа подсказывало это. Крупным памятником приказного языка, к тому же напечатанным типографски, является известное «Уложение» 1649 г. Некоторый налет книжности на языке этого памятника имеет специальное объяснение в особых условиях его появления и, в частности, в том, что ему была придана типографская печатная форма. Зато совершенно лишены всякой книжной примеси пространные хозяйственные главы «Домостроя», в которых содержится, например, «оуказъ ключнику какъ держати на погребе запасъ просолнои и в бочкахъ, и в кладахъ и в мЬрникахъ и во тчанахъ и в ведерцахъ, мясо, рыба, капуста, огурцы, сьливы, лимоны, икра, рыжики, грузди», или говорится «о том же коли што коупитъ оу кого селъ нЬтъ и всякои домашнеи обиходъ и лЬте и зимЬ и какъ запасати в годъ и дома животина всякая водить, и Ьства и питие держати всегды» и т. д.

По сравнению с первой эпохой письменности в показанной стилистической системе недостает среднего члена, то есть такого стиля письменной речи, который представлял бы собой результат скрещения двух описанных. Действительно, почва для такого скрещения появляется в Московском государстве не сразу. Однако еще во вторую половину XVII в. оно становится реальностью и сказывается в русском письменном языке важными изменениями, которые кладут рубеж между древним и новым периодами в истории русского языка и связаны с зарождением общерусского национального языка, то есть того именно языка, которым мы и сейчас пользуемся как нашим национальным достоянием, который служит языком нашей науки, нашей письменности, нашего государства.