Глава 2. РУССКИЕ ГЛАГОЛЫ ГОВОРЕНИЯ—ДИНАМИЧЕСКАЯ МОДЕЛЬ КОГНИТИВНОЙ ДЕЯТЕЛЬНОСТИ ЯЗЫКОВОГО СОЗНАНИЯ ЛИЧНОСТИ И СОЦИУМА

lt;...gt; в первую очередь отбираются те признаки, для отражения которых в языке существуют употребительные слова. У членов языкового коллектива создаются стереотипные установки, определяющие единообразный способ членить действительность и фиксировать признаки в объектах.

В.Г.Гак

Всюду речь. Даже в письме. Ведь письмо — это редуцированный голос. Письменная речь. Речевое чувство вытесняет неречевое. Вторичное замещает первичное. И первичное теперь производится как удвоенное вторичное. Всё производно. Появляется нулевое письмо как абсолютная исписанность мира. Всё — слово. Везде слова. Что даёт выход бессловесному? Искусство. Или жизнь. А она примитивна. То есть искусство — это и есть немая речь жизни. Невербальное слово наивности.[51]

Ф.И.Гиренок

Поставив речевое действие в центр своего внимания в кон це XX века по праву обладающего колоссальной объяснительной силой, наука реализовала свой когнитивный потенциал ещё и объяснением этого своего выбора во всех отраслях научного знания. Подходим ли мы к Слову, Речи, Тексту, Дискурсу, Языку, речевому акту, речевому поведению, коммуникативной интенции человека с лингвистических (системных, функциональных, коммуникативных), логических, психологических, философских или риторических позиций, невзирая на гетерономинатив- ность объекта и разнофокусность внимания к нему, самое человечное из человеческих действий обладает объяснительной научной силой. Причём эта сила одновременно и феноменологическая, и интерпретационная. И, постигаемая как сила феноменологическая, она же даёт интерпретационный язык, концепт разнофокусного её постижения, будучи зафиксированной в человеческом языке, речевом опыте и знании о мире, воплощённых в наивной, языковой, концептуальной и научной картинах мира. А глагольное слово, именующее речевое действие, — квинтэссенция языковой материи, позволяющая моделировать все грани научного видения речевого действия.

Интенция данного обращения к этому фрагменту языковой и иных моделей речевого действия — постижение слепков с этих моделей, запечатлённых в функционирующем текстовом и системном русском глаголе говорения. В самой номинации ‘глаголы говорения’ есть определённый парадокс. С одной стороны, глагол — это уже в первом своём значении ‘слово, речь’, буквально, как это и понимал А.С.Пушкин, и, следовательно, определение говорения лексически и семасиологически избыточно. С другой, номинативная «экспансия» этого слова привела к такой глобализации его семантики, что первородное основание номинации и её внутренняя форма без их актуализации не считываются воспринимающим сознанием. Не считываются, даже если и кодируются говорящим. Но отечественным русским сознанием они и не кодируются уже целый век. Не наша задача вскрывать, какие причины способствовали тому, что разрушилось денотативно-сигнификативное и прагматическое пространство этой лексемы, превратившись в такую инородную среду, что литературные реминисценции великих, типа «Без глагола речь не есть речь, но мычание» уже не проявляют, как когда-то в пушкинские времена, онтологическое и феноменологическое единство глагольности и глагола, «народную лингвистику» языка ни в его поэтической функции, ни в своей номинативной общности. Вместе с тем, глаголы говорения вообще и их доминанта глагол говорить в частности непрерывно в истории русского языкового сознания остаются носителями народной языковой металингвистики. Именуя ментальный акт, глагол говорения (устной речи, речевой деятельности) является маркёром ситуации речевой деятельности всеми своими функциональными проекциями: ономасиологической, семасиологической, прагматической, синтагматической, текстовой.

Проследим за явлениями этого маркирования.

Ономасиологическая проекция речевого действия по существу открывает для нас само говорение во всём его объёме и во всех гранях, существенных для нашего восприятия, — онтологию говорения как реальности, которая и начинает введение говорения как текста в контекст культуры нации, человечества, человека и в интертекст.

Для семиотики речевого действия глаголы говорения, — несомненно, ядерные знаки, фиксирующие все фокусы его интерпретационных видений и феноменологии речи, воплощённой предельно непосредственно в разговорном и диалектном дискурсах. Это связано и с принадлежностью большинства единиц ЛСГ глаголов говорения к основному словарному составу, и с общей для всех языков этически-эстетической прагматичностью этих глаголов во всех функциональных разновидностях языка и во всех языковых и речевых жанрах и типах текста. И в этом смысле монографического описания (вспомним во многом гиперболизированное утверждение академика Л.В.Щербы) для каждого из доминантных глаголов речи будет недостаточно для постижения их объяснительной силы и для выявления их роли в моделировании действительности мира, языка и психики — требуется серия разно- и многоаспектных монографических описаний как ядра, так и периферии ЛСГ глаголов говорения. Усилиями учёных эта серия уже начата: Т.П.Ломтев, М.К.Милых, В.Г.Гак, Э.В.Кузнецова, Н.Д.Арутюно- ва, Ю.Д.Апресян, Л.М.Васильев, И.А.Стернин, З.В.Ничман,

В.П.Руднев, И.М.Кобозева, С.М.Прохорова уже предложили концепции таких описаний русских глаголов, а зарубежные учёные: Ш.Балли, Э.Гуссёрль, Дж.Р.Сёрль, Дж. Остин, А.Вежбицкая, П.Ри- кёр — дали прецеденты таких монографических трудов на материале языков разных систем и философско-филологического осмысления природы речевого акта. Однако, возможно, главным в этом ряду прецедентом — прецедентом специального когнитивного вхождения в феноменологию, онтологию и денотативное пространство, моделируемые глаголами говорения, — является коллективный труд «Язык о языке» [2000], не просто интегрировавший разнофокусное видение глаголов говорения в их ипостаси «народной металингвистики», но выявивший через них онтологическое единство речи и языка, а также зафиксировавший не столько исчерпанность и окончательность выводов, сколько факт- момент и точку начала специального монографического рассмотрения глаголов говорения на предмет их моделирующей способности, за пределами которого не исследован, не познан и требует рассмотрения в указанном ключе гораздо больший континуум проблем и фактов эмпирического языкового бытия и материала, чем изучен, познан и воплощён.

Речевое действие сегодня наукой описано с самых разных сторон, а глаголы речи относятся к числу самых описанных в русской лингвистике, что страхует исследователя от однобокого представления их онтологии, неполноты фактов, но отнюдь не облегчает самоё интерпретацию их систематики, семантики и функциональных характеристик. И — помогает одолеть груз (если это не хаос!) интерпретационных устремлений и находок предшественников каждому новому исследователю, погружающемуся в этот семиотизированный мир говорения, сам язык. И поэтому к продолжающейся когнитивной рефлексии глаголов говорения следует относиться не как к избыточному знанию, а как к проверке, уточнению и переописанию, вне которых нарушается семиотически переописанный принцип Бора: ничто не может быть адекватно описано (эффективно переописано), если при описании использовать лишь один язык описания [Руднев 1997, с. 150].

Феноменология речевого действия, актуальная для русского языкового сознания, постигается учёными на основе ономасиологического представления системы реалем говорения и её концептуализации — в словарной (вокабулярной — личностной и функциональной — лексикографированной), метаязыковой и собственно ономасиологической (номинативной, номемной) ипостасях. Эти грани семиотизации предсистемы говорения и его онтологии делают видение речевого действия стереоскопическим и гиперфокусным, т.е. приближающимся к адекватному естественному (в какой степени вообще может идти речь о «естественности» исследовательского взгляда). При этом следует, конечно, и отдавать себе отчёт в лингвистической относительности (по Уор - фу), и в языковом редукционизме, под знаком которого прошёл XX век в философии («Мир говорит, а мы только слушаем»), и в конечности каждого словаря-личности, заражены ли мы утопическими устремлениями феноменологизма или ироничны в духе Рорти [Рорти 1996].

Функционируя отнюдь не для «себя» или «в себе», язык служит для наименования экстралингвистической реальности, отражаемой в сознании говорящих.

Так, в книге А.И.Домашнева, И.П.Шишкиной и Е.А.Гончаровой [Домашнев, Шишкина, Гончарова 1989, с. 11-21] предлагается многомерная классификация текстов, включая такие названия текстовых единств, как соглашение, договор, закон, указ, приказ, реклама, объявление, агитация, учебники, инструкции, телефонная книга, наброски дневника для себя, рапорт, заявление, письмо, почтовая открытка. И фактически с каждым из этих названий в языке сопряжены глаголы говорения (соглашаться, договариваться, узаконить, приказать, инструктировать, рекламировать, объявлять, агитировать, учить, рапортовать, заявлять}, за исключением номинативно специфических обозначений (телефонная книга, дневник для себя, наброски), которые именуют предметные области, соприкасающиеся с говорением, и процессы, с ним связанные. Конечно, полного изоморфизма нет между ситуацией, лежащей в основе текстового единства, и её глагольной номинацией. Но поражает опять-таки не это, а то, что все эти ситуации язык охватил семантико-функциональными свойствами доминантных глаголов ЛСГ говорения — говорить и сказать.

Структурой лексического значения доминантных глаголов обусловливается возможность такого обогащения их семантики: поскольку глаголы говорения именуют в большинстве своём целенаправленное действие, конкретизация идентифицирующей лексической семы ‘воспользоваться устной речью’ осуществляется по цели говорения, причём в этой конкретизации заложена и синтагматическая база развития семантики, и собственно номинативный деривационный потенциал. Например, синтагматически глагольные доминанты обогащаются в сочетании с конструкцией прямой речи в диалектном дискурсе. При этом они получают способность именовать:

• просьбу: А он и гварит, матери сказал: «Чё-нибудь, мне, гварит, сделай» (Крив. Бар.); Я когда оттуда ехала, то я просила этого шофера. Я говорю: «Миленький сынок, остановись. Я пойду эту травочку сорву» (Мол.);
• приказ, волеизъявление: Он (врач) говорит: «Завтра пусть придёт». Записочку написал (Мол.); А мать его заставляет: «Давай подходи», — говорит (Крив. Бар.); говорю, два платьишки бери. Она одно взяла (Крив. Каз.); А я вечор говорю: «Ложись с ребятишками», а он: «Ох, там мороз, холодно спать» (В.-Кет. Мох.); А там старушка одна сказала, гварит: «Вы чё в больницу, вы, гварит, найдите знахаря...» (Крив. Бар.);
• обращение: Дружка говорит: «Усачи-бородачи, добры молодцы, дочери отецкие, жены молодецкие» (Пар. Нест.);
• вопрос: Я пришла, она и гварит. «Вас вызывают в Жукове по делу баушки» — секретарь сельсовета... А я гварю (Алексеем его звали): «Алексей, — грю, — с кого это у вас патрет висит- ся?» (Крив. Жук.);
• ответ: Она приходит, а я говорю: «Райка, а с кого у тебя этот патрет?» А она-то, после я, это, ажно заплакала. А она гварит: «Чё ты, мама, сама себя не узнала? С тебя», — грит (Крив. Жук.);
• обещание: Председатель уже говорит: «Мы тебе восемьсот, семьсот дадим денег» (Мол.);
• предложение: Когда от птицы дужки есть, старик говорит: «Давай поломаемся» (Пышк. Балаг.);
• пожелание: Раньше старики увидят друг друга, близки, дак с обручкой, и говорят: «Добра здоровья» (В.-Кет. Кур.);
• предупреждение: Вот говорю теперь, если только пропадут, всё, говорю, на вас акт составлю (Крив.).

В результате такой конкретизации цели и содержания говорения обогащается семантика ядерного глагола и увеличивается его функциональная нагрузка — он используется в качестве функционального эквивалента своих гипонимов (обещать, советовать, приказывать, просить и мн. др.) Например: Просит купеческий сын опять принести эту барышню. Вершочный человек говорит (отвечает, обещает): «Я тебе такую, такую принесу...» (Из сказки). (Крив. Ст. Обь.); Как же я свою дитю брошу? Он и говорил (обещал), что вместе будем жить, а теперь не заглядывает (Кем. Яшк.); Придёт человек, а я стираю. Он скажет (пожелает): «Беленько тебе!» (Крив. Ник.); Курю. В Молчановой фершалица была, говорит (советует): Брось курить. Кашлять будешь» (Колп. К. М.); Жена и... говорить (советует): «Так ты бы объехал всё своё царство и, может, ты не стал сум- леваться» (Из сказки). (Ас. Митр.); — А как парень предлагал девушке выйти за него замуж? — Ну, как говорил (предлагал)... сказал да и всё... (Крив. Бар.); — Приезжают к вам артисты? — Приезжали. И говорили (велели), чтоб и нас всех приглашали, всю деревню, нам места дадут, все (Крив.); — А тут горе меня одолело: овечки съели веху — трава така. Объелись у меня. Врач разрезал и говорит (определил, сделал вывод, заключил): «Объелись». Их закопали: нельзя мясо ись (Крив. Ник.); Ну, это на вечё- ровку говорят (приглашают), пойдёмте (Туг. Браж.); Он всё говорил (успокаивал, подбадривал): «Мама, не горюй». Хоть этим взвеселит (Том. Н.); Бабушка пришла, а там три-четыре мужика да две-три бабы сидят за столом. Она и говорит (восхищается, хвалит): «Вот застолье, так застолье!» (Том. Калт.); А я давечь подержала в руках, говорю (хвалю, восклицаю): «Кака хороша ручка!» (Шег. Труб.).

Причём новое значение глагола осознаётся отчётливо самими диалектоносителями, что отражается в актуализации парадигматических отношений функциональной эквивалентности в ближайшем контексте. Например: А она (сиделка) говорит: «Чё, бабонька? У тебя, — говорит, — есть маленько, наверно» (имеется в виду денег) — говорит. Антиресуется так (Мол.). Такое расширение функциональной нагрузки доминантного глагола является, с одной стороны, рефлексом прошлого (эпохи формирования нации) состояния системы глаголов речи и, с другой стороны, — функциональной компенсацией ограниченной представленности в диалекте периферийных глаголов, заменяемых (вследствие их явно книжного характера) доминантой.

Ещё большими смысловыми нюансами обрастает ядро ЛСГ глаголов говорения в художественном тексте. Так, например, в языке В.Шукшина и В.Распутина глагол сказать употребляется в значении 22 глагольных лексем: произнести, написать, сообщить, предложить, пожелать, объяснить, обещать, заключить, предположить, подумать, предупредить, показать, рассказать, пригрозить, передать, назвать, спросить, ответить, возразить, соглашаться, приказать и просить.

Своими ономасиологическими гранями глагол говорения моделирует и текстовую структуру целого произведения, при этом и здесь актуализуются те же аспекты речевого действия, что и в синтагматике:

• манифестационный — «После театра», «Смерть чиновника» А.П.Чехова, «День без вранья» В.Токаревой;
• информационный — «Раскас» В.Шукшина;
• акустический — «Говорящая собака» М. Лоскутова;
• императивный — «Три грации», «Срезал» В.Шукшина;
• коммуникативный — «Тоска», «Письмо к учёному соседу»

1. П.Чехова, «Сельские жители» В.Шукшина;

• номинативный — «Скажи мне что-нибудь на своём языке»

2. Токаревой;

• все аспекты — «Давай я тебя выдумаю» А.Бархоленко.

Но, возможно, самым многоаспектным смоделированным

глаголами речевого действия, является рассказ Тэффи «Когда рак свистнул», вся ткань которого — смысловая и формальная — воплощает все уровни, грани и компетенции языковой личности и креативную силу слова. А повесть Виктора Голявкина «Что на лице написано» — актуализация связи речевого действия по ма- нифестационному аспекту с мышлением, выполняющая текстообразующую роль: герои повести ищут речевое поведение, соответствующее хорошему человеку, у которого и лицо выражает (манифестирует, или обозначает) существенность и красоту помыслов. А ещё это произведение, в котором мы видим трансформацию каждого героя как текста. Это процесс рождения интертекста из четырёх текстов, т.е. введения элементов содержательной структуры одного текстового образования в другое на основе цитатности — интенциональной или подсознательной, как действия творческой памяти, художественного «заражения». Четыре текста — дочь, мать, отец и бабушка — существуют в автономнопараллельных регистрах, пересекаясь лишь формально и в агрессивной среде. Поиск гармонизирующего диалога и синтона — длительный поиск включения чужого слова и чувства в свой текст — завершается обретением искомого. Читатель проходит путь постижения интертекста от приобщения к агрессивному речевому взаимодействию, примитивных разъединяющих реплик- текстов («Никогда!»; «Не лезь не в своё дело!»; (Безобразие и больше ничего!») — к гармонизирующему диалогу, ведущая реплика в котором (и это уж совсем примечательно как концептуальное воплощение проспекции понимания) принадлежит девочке-под- ростку:

• Нет-нет, — успокоила Нюся. — Я вас вполне понимаю. Мне не хочется думать, будто вы хотите ехать зарабатывать на «жестянку», то есть машину. Я поняла вас через себя: желай, говорят, другим того, чего себе желаешь. По-моему, вам, как и мне, стало попросту мало того, что есть! И захотелось побывать, где лёд и снег Ледовитого океана. Потому вы стремитесь туда, а вовсе не за деньгами на машину. Мне ведь тоже мало дома, улицы, школы, занятий в кружках и магнитофона. Всё, что происходит на свете, — мне тоже надо.
• Всё сразу видеть, слышать, знать и иметь — невозможно, нереально, не бывает такого, — сказала мать.
• Я знаю, — соглашается Нюся. — Но ведь надо хотя бы всё обмозговать. И решить, что своего к этому можно добавить. Ты сама меня учила, мама. Потом уж на месте сидеть и делать изо дня в день что надо. По-моему, вы тоже к этому подошли. Папа сам говорил, что у вас тоже переходный возраст. Благодаря своему возрасту я и вас поняла.
• Прямо как профессор рассуждаешь, — сказала мать.
• Разве так может говорить только профессор? Ты думаешь, не всякому человеку в голову это приходит? Что же вы раньше мне не говорили, что я, как профессор, умная, — смеётся Нюся.
• А нам тоже не всегда светлые мысли приходят в голову, не каждый день, а моментами, в престольные праздники — вот как сейчас, — говорит бабушка.
• Что значит — престольный праздник? — спрашивает Нюся.

— Каждый день в быту толчёмся и не всё сразу умеем осмыслить, ухватить. А вот собираемся за семейным столом — и к нам приходят достойные мысли, — пояснила бабушка

В вертикальном поле и дискурсе этого произведения предстают не только динамика речевого поведения в диапазоне от слёз, недомолвок, молчания, непонимания, ссоры, обмана к смеху, пониманию «через себя», включению чужого слова в свой текст, в себя, растолкование своего слова для собеседника, т.е. поиски оповещения (Э.Гуссёрль) и обозначения, но и согласие Мысли и Слова. А формальная фраза Нюси гармонизирует с ними и жест — духовный и физический: «Надо как-то нам с вами договориться о принципах, о нравственной силе, и я уверяю, на лице это обязательно отразится. Понимаете, всё, что с нами происходит, у нас на лице написано. Так пусть с нами происходит что-нибудь достойное, и лица тогда красивее будут» [Голявкин 1994, с. 155].

Но эта гармония общения — лишь искомый идеал, к которому всегда стремилась русская риторическая традиция. Идеал Добра, Истины и Красоты Слова. К нему приближаться дано не всякому участнику речевого события и ему соответствует далеко не каждый текст и интертекст, как далеко не всякое представление речевого действия даёт полную — многоаспектную, в соответствии с самой феноменологией речи — его ономасиологическую представленность. Более того, практически все речевые события аномальны, если судить по их языковой экспликации, односторонни и представляют собою различные значимые — эстетически, этически и ономасиологически — отступления от идеала и нормы. Ономасиологическую норму речевому действию задаёт лишь ядерная ономатема, но именно её и желает избежать художник слова, как и обычный носитель языка в разговорном или диалектном дискурсе, стремясь быть не надоедливым, ни примитивным и преодолеть лексическую ограниченность своего конечного словаря. Таков ещё один парадокс одновременной устремлённости языковой семиотики к адекватности феноменологии речевого действия и онтологии языковой действительности. Не парадоксально только одно — совпадение языковой акцентуации граней речевых событий в языковом моделировании и во вторичных моделях мира, опосредованных языковой: в наивной и научной, в риторической и художественной. И акцент этот — шесть выделенных нами аспектов говорения (манифестационный, акустический, коммуникативный, информативный, императивный и номинативный), представляемых всеми гранями структуры, семантики и функционирования единиц глагольной ЛСГ говорения. При этом, возможно, самым неожиданным для нас было подтверждение изоморфизма обстоятельственных актуализаторов ядерных глаголов говорения, с одной стороны, и тональности коммуникации, определяющей семантику и вариативность речевых жанров, с другой стороны. Так, у Т.О.Багдасарян [2000] отмечены 36 таких эмоциональных обертонов общения, каждый из которых претендует на положение маркёра соответствующего речевого жанра, так как эксплицирует и диагностирует порождение различных новых смыслов у одной и той же пропозиции в разных коммуникативных условиях (выражение отношения адресата к тексту, реципиенту, действительности и к себе самому, что и кладётся в основу жанровой дифференциации речи): официально, серьёзно, шутливо, восторженно, дружелюбно, враждебно, саркастически, недоверчиво, безразлично, пессимистически, робко, мечтательно, с грустью, пренебрежительно, надменно, агрессивно, с отвращением, настойчиво, мрачно, удивлённо, взволнованно, хвастливо, с тревогой, раздражённо, с обидой, отрешённо, радостно, притворно, задумчиво, решительно, вызывающе, таинственно, грубо, испуганно, вежливо, ласково. И, хотя коммуникативная жанро- и текстообразующая роль этих маркёров настолько значима, что они, несомненно, заслуживают полного списочного представления [ Дементьев 2000, с. 163-164], не меньшая роль принадлежит им в трансформации ядерных жанровых характеристик, в обогащении жанрового спектра красок речи, в формировании признаков непрямой жанровой коммуникации и, вместе с тем, в «выпрямлении» коммуникации. Если же учесть тот факт, что художественный дискурс, как и публичный влиятельный и диалектный профанный, дают свои приращения и превращения жанрово-коммуникативной системы языка, становится понятной маркирующая и трансформирующе-деривационная роль сиркон- стантных показателей актуализуемой семантики говорения. Например, материалы наших наблюдений позволяют говорить о жанро- и текстообразующей роли таких (кроме перечисленных в работах Т.О.Багдасарян и В.В. Дементьева) сирконстант, как нежно, торжественно, заботливо, приветливо, сдержанно, холодно, лицемерно, пронзительно, искренне, старчески, с надеждой, молитвенно, с любовью, со страхом, смиренно, подстрекательски, по-военному, по-учительски, настойчиво, просительно, раскаян- но, удручённо, вкрадчиво, интимно, по-ученически, проповеднически, пафосно, трепетно, трогательно, с удовольствием, отчаянно, храбро, миролюбиво, дипломатично, менторски, иронически, с насмешкой. Причём, как нам представляется, список сирконстантных идентификаторов жанрово-коммуникативной нюансировки речевого акта может быть пополнен и за счёт семантического, и за счёт грамматического, и за счёт категориального лексического варьирования показателя непрямой коммуникации. И «если речевой жанр — это поле, центр которого составляют единицы, наиболее явно (то есть прямо) выражающие полеобразующую содержательную категорию», а периферия — «единицы, выражающие данную содержательную категорию непрямо» [Дементьев 2000, с. 164], то роль лексической категоризации и семантизации этих жанровых показателей, приходящуюся на глагольную номему речевого акта и его слагаемые, следует определить как детерминирующую, дифференцирующую, трансформирующую, квалифицирующую и маркирующую жанры прямой коммуникации. Выполняемая жанром роль «аттрактора (области упорядоченности для открытой, сильно неравновесной системы коммуникации)» — единственного средства (1 ) преодоления неопределённости, излишней энтропии смысла и (2) создания неконвенциональной аналогичной структуры [Герман 2000, с. 41, 91 и далее] — в непрямых жанрах способствует уменьшению непрямоты коммуникации, а в фатичес- ких жанрах является единственным экспликатором коммуникативной природы речевого акта: его пропозициональной структуры и её языкового воплощения, фиксирующей все пе- реакцентуации ядерных жанровых слагаемых и признаков вторичных речевых жанров.

Таким образом, выстраиваются жанровая, текстуальная, дискурсивная и интенциональная актуализующие проекции в феноменологии речевого действия, онтологии его системного отображения в языковых знаках, экспликации этой онтологии и развития её всеми доступными языку и языковому сознанию способами и средствами по парадигматической, синтагматической и деривационной осям.

92

Лексическое значение слова как макроструктура