РОЖДЕНИЕ КОНЦЕПЦИИ И НОВЫЕ ПРЕСУППОЗИЦИИ СИСТЕМНОГО ПОДХОДА К ЯЗЫКУ

Язык становится как бы двойником homo sapiens. Он проникает внутрь человека. Он формирует его сознание. Он пишет портрет этноса и отдельныхличностей.lt;...gt; язык вводит человека в общество.

Н.Д. Арутюнова

Язык нации является сам по себе сжатым lt;... gt; алгебраическим выражением всей культуры нации.

Д. С. Лихачёв

Мы ещё недостаточно отдаём себе отчёт в том, что язык и культура являются двумя параллельными разновидностями более фундаментальной деятельности. Я имею в виду гостя, который присутствует здесь, с нами, хотя никто не подумал пригласить его на наши дебаты: это - человеческий дух

Леви-Строс

lt;...gt; дух понимает дух не только благодаря схожести структуры, но и благодаря тому, что при этом поддержзиваются и продолжаются частные дискурсы.

Поль Рикёр

Новая философия языка и философия культурного сознания современности возникли как рефлексия на новые явления в жизни и грани её осмысления в сфере искусства, науки, литературы и языка, определив не только современную научную парадигму языкознания, литературоведения и искусствоведения, но и новые — концептуальную и языковую — категориальные составляющие современной модели мира. И знаками этой модели стали текстоцентризм, дискурс, динамичность, вербоцентризм, когнитивность, субъективность, интертекстуальность, диалог, экзистенциональность, трансцендентальность, — всё, что определяет идеосферу постмодернизма, названного Ильёй Петровичем Ильиным «едва ли не самым причудливым из фантастичных научных мифов, за тридцать лет существования уже не раз удивлявшим капризами своей эволюционной траектории»: «Культурное сознание любой эпохи, принимаемое большинством современников как нечто само собой разумеющееся, тем не менее никогда не даётся им в виде абсолютно ясной и непротиворечивой системы идей.

При этом, какими бы химерно-мифическими ни казались самые актуальные научные концептуализации и категоризации современной действительности, Мысль и Слово о мире, воплощаемые языком, являются единственной правдой-истиной знания и о Мире, и о Мысли, и о Слове, и о Человеке, и о Знании. И, коль скоро жизнь всегда есть энерго-информационный обмен, в современном — информационном — мире человек и информация, сознание и жизнь вполне закономерно, естественно и логично приводятся к единой универсалии — Тексту. И возвращается Миру, Человеку, Пространству, Времени и Сознанию их изначальный источник — Слово, которое было и осталось единственной креативной силой (воплощающей Творца всего сущего на земле и на небесах) — и силой искомой: обладающей объяснительной способностью для всех феноменов Мира. А потому любые отождествления сознания, бессознательного и мира со знаком языка и с языком в целом аллюзивны новому научному моделированию действительности и человека. Так, читаем

• о тождестве бессознательного со структурой языка («работа сновидений следует законам означающего» [Lacan 1966, р. 116]);
• о сознании как тексте;
• о мире как феномене письменной культуры, бесконечном, безграничном тексте;
• о сознании и самосознании личности как о «некой сумме текстов в той массе текстов различного характера, которая и составляет lt;...gt; мир культуры»;
• о «панъязыковой и пантекстуальной позиции постструктуралистов, редуцирующих сознание человека до письменного текста, а заодно рассматривающих как текст (или интертекст) литературу, культуру, общество и историю», которая «обусловливала их постоянную критику суверенной субъективности личности и порождала многочисленные концепции о «смерти субъекта», через которого «говорит язык» (М.Фуко), «смерти автора» (Р.Барт), а в конечном счёте и «смерти читателя» с его «текстом-сознанием», растворённом во всеобщем интертексте культурной традиции» [Ильин 1998, с.
  21].

Причём постструктурализм говорит об особой — актуализирующей и моделирующей — когнитивной роли художественных текстов и «художественного творчества, и в первую очередь литературы, практически для всех областей научного знания, увидевшего в художественном постижении мысли не только особую форму знания, но и специфический метод познания, который может быть взят на вооружение самыми различными естественными науками, такими, как физика и химия, и даже такими логически строгими, как математика. Недаром среди математиков столь часты высказывания о глубинном родстве высшей математики и поэзии. Особенно часто такие сравнения возникают, когда речь заходит об интуитивизме, — философском направлении в математике и логике» [Ильин 1998, с. 82]. Однако, обосновывая с самых разных позиций текстоцентризм мира и изоморфизм текста всему сущему на земле, постмодернизм питает практически всю новейшую философию критикой языка, «в которой соединяются традиции, ведущие свою родословную от Г. Фреге (Л.Витгенштейн, Р.Карнап, Дж.Остин, У.В.О.Куайн), с одной стороны, и от Ф.Ницше и М.Хайдеггера (М.Фуко, Ж. Деррида) — с другой. Если классическая философия в основном занималась проблемой познания, т.е. отношениями между мышлением и вещественным миром, то практически вся западная новейшая философия переживает своеобразный «поворот к языку» (a linguistic turn), поставив в центр внимания проблему языка, и поэтому вопросы познания и смысла приобретают у них чисто языковой характер. В результате и критика метафизики принимает форму критики её дискурса или дискурсивных практик, как у Фуко» [Ильин 1998, с. 14]. Результаты этой критики языка распределяются в диапазоне от всеобъясняющей роли языка до признания его весьма субъективным и ненадёжным диагностом действительности мира и мысли о нём.

Вместе с тем, какими бы путями ни велась интерпретация языкового знания о мире, культуре, человеке и пр. на основе художественного текста, общенаучные особенности верифицируемо- сти сохраняются в своей стадиальности и в специфических своих проявлениях на каждом из стадиальных уровней:

5.

2. СИСТЕМАТИЗАЦИЯ

1. ФИКСАЦИЯ

Каждое из научных высказываний принадлежит одному из этих уровней, т.е. обладает одним из модусов научности, и должно соответствовать фактам, а не фантазмам. Вместе с тем, самые научные факты не есть ещё вещи — объективно взятые или объективно существующие, т.е. вне зависимости от чьего-либо сознания, как нас убеждали-заклинали-зомбировали в течение почти целого столетия. Делает же вещь, существо, процесс, явление научным фактом то же, что делает их фактом художественным, — наблюдатель, занявший по отношению к действительности позицию актуализации реальности в одном из её аспектов, ракурсов, контекстов, т.е. фокус — точка зрения, воспринимаемая грань, регистр восприятия, интерпретация... можно и корректно даже было бы честно сказать: делает вещь научным фактом... «игра вещью», манипуляция ею со стороны познающего субъекта. Более того, эта самая «точка зрения», или «фокус», или «игра», или даже «манипуляция», есть не что иное, как единственный способ актуализировать вещь как научный факт, т.е. увидеть её под научным углом зрения как элемент или даже фрагмент научной картины мира, равно как и языковой или наивной, или сакральной. Наблюдатель и фокус в особенности, естествен и закономерен в художественной картине мира, где каждая вещь дважды и трижды и многажды рефлексивна: отражаемая сознанием автора, протагониста, антагониста, героя (героев) и читателя (читателей). Но и научный факт «всегда ответ реальности на вопрос учёного», «не безразличная к человеку действительность, но её актуальность для человека» [Тюпа 2001, с. 5].

Но учёный так же свободен в выборе своего фокуса и ведом своим объектным положением — фокусом наблюдателя — в научной картине мира: определён свободой, волей, необходимостью и возможностью, как и художник слова. Фокус «энергии чистого интеллекта (освободившего себя от субъективности эмоционально-личностных влияний), быть может, и способной высвечивать мир в его объектных, повторяющихся, сущностных связях и отношениях, так сказать, улавливать необходимости мира, далеко недостаточно для открытия мира возможностей, и прежде всего бесконечных возможностей самого человека.

Наблюдателю-лингвисту помогают выбрать в картине мира и языка свой фокус языковая и концептуальная картины мира, языковая личность и языковое сознание — слово и его значения, которые, как необыкновенно точно заметил Д.С.Лихачёв, существуют не сами по себе в некоей независимой невесомости, а в определённой человеческой «идеосфере». «У каждого человека есть свой, индивидуальный культурный опыт, запас знаний и навыков (последнее не менее важно), которыми и определяется богатство значений слова и богатство концептов этих значений, а иногда, впрочем, и их бедность, однозначность.

Составители словарей языка обычно тоже отмечают «участие» словоносителей пометами к слову типа: «устар(елое)», «про- стореч(ное)», «разг(оворное)», но этого, конечно, слишком мало, чтобы определить участие человека в характере значения, а тем более для содержания концепта. В сущности у каждого человека есть свой круг ассоциаций, оттенков значения и в связи с этим свои особенности в потенциальных возможностях концепта» [Лихачёв 1993; с. 4-5].

Сегодня время осознания последствий этих граней когнитивной деятельности любого человека, но в особенности — человека говорящего, думающего и творящего в языке. Прежде всего на эту роль претендует художник слова. Единственный (но возможно и не только он?) из ныне живущих видов человека сохранивший изначальную свою избранность на земле быть богоподобным и богообразным в своей креативной сущности и в отношении к Слову — творить Мір с помощью Слова из своей Мысли (по своему замыслу) и с помощью Творца, т.е.

Гипертрофированное внимание к речевому действию, дискурсу и нарративу как экспликаторам языкового сознания, языковой личности и коммуникативной проекции слова, которое обращают к этим когнитивным категориям современное языкознание, образовательные технологии в сфере филологического знания и риторическая феноменология речевого события, сегодня счастливо встретились с современным уровнем накопленного наукой многогранного и разноаспектного знания, разнофокусного видения, когнитивно-коммуникативной востребованности и прагматически потребительской заинтересованности («испрошенности») в постижении Homo sapiens, Homo loquens и даже Homo erectus как человека говорящего и в языке себя и мир творящего. И среди всего этого знания доля собственно лингвистического и открывшегося языкового знания о глаголах говорения[19] оказалась такой значительной, что они поистине превратились в центральную микросистему языка и его лексико-семантической системы с самым большим креативным текстообразующим потенциалом и с максимальной объясняющей когнитивной интенцией.

Единственная языковая личность, воплощающая реально коммуницирующую языковую личность и языковое сознание эпохи в целом, художник слова представляет гармонизирующий диалог сознаний, эпох и социумов в художественном тексте. Именно к нему как к эталону и камертону русского языкового сознания всегда была обращена русская лингвистическая и риторическая мысль. Тем не менее, сегодня мы имеем дело с парадоксом обострённого внимания к риторике как к науке о красноречии, законах эффективного общения и коммуникативной проекции языка и сознания на фоне игнорирования художественного текста, веками служившего воплощённым знанием о русском логосе, пафосе и этосе, о русском риторическом идеале. Именно она изначально была органической ипостасью существования, источником развития риторического идеала и реальным воплощением человеческого знания о человеке и его языке. При полной исключённости этого источника из исследовательского поля зрения фокус образовательного внимания смещается в сторону прагматики потре- бителя-коммуниканта, а эстетически воплощённый риторический код эпохи и действующие модели осмысления его (в диапазоне от идеала до парадокса, пародии и коммуникативного коллапса) утрачивают влияние на становление языковой личности. И именно с этими реальными, живыми воплощениями языковых личностей и сознаний связывал дальнейшее развитие риторики и филологии М.М.Бахтин, говоря о металингвистике, предметом которой им мыслились жизнь слова в диалоге, двухголосое слово, полифония. Этими же факторами вызваны к жизни коммуникативный подход к художественному тексту Л. С.Выготского, Н.И.Жинки- на, А.А.Леонтьева и филологическая риторика группы « М ».

Художественный текст всегда отражал самые разные модели речевого действия, языковую ситуацию, языковое сознание эпохи, социума(ов) и индивида(ов), языковую, концептуальную и, часто, научную картины мира. И эта мысль аксиоматична в том же смысле, в каком аксиоматично звучит мысль Гуссёрля: «Язык есть вторичное понимание реальности, но только в языке его зависимость от того, что ему предшествует, может быть выговорена». Но почему-то всё ещё требует доказательства то, что доказано и превращено в аксиому Иосифом Бродским, который в своей нобелевской речи связывал образование человеческой компетенции со сформированностью индивидуальной (частной) и социальной (общей) его (Человека) эстетического вкуса к литературе и к Слову: «Существование литературы подразумевает существование на уровне литературы и не только нравственно, но и лексически». И всё-таки думается, что это уже лингвистический постулат и относим он в первую очередь к профессиональному читателю, профессиональному знанию о Слове и к профессиональной же интерпретации чувства и знания Слова — к филологической науке в её формирующейся сегодня когнитивной парадигме, общефилологическому научному знанию, как оно мыслилось Ю.В.Рождественским и, тем более, к разрабатываемой автором предлагаемого научного проекта филологической риторике.

Сегодня можно говорить только о фрагментах научного знания о некоторых ЛСГ глаголов, осмысленных либо на уровне языковых единиц (см. работы Л.М.Васильева, Э.В.Кузнецовой, Л.ГБа- бенко, многочисленные исследования глагольных ЛСГ, выполненные уральскими и уфимскими семасиологами и томскими лексикологами), либо на уровне языка как системы подсистем (на диалектном материале работы Т.В.Матвеевой, В.Л.Козловой, А.Н.Ростовой, на материале разговорного русского языка —

Т.В.Кочетковой, на материале языка одного писателя или художественного стиля — работы Л.В.Уманцевой, Е. А.Покровской, Н.С.Болотновой и некот. др.). В нашей республике предприняты попытки когнитивного сопоставительного изучения глаголов в работах С. М.Прохоровой, В.И.Сенкевича, Е. Н.Михайловой, И.С.Лисовской.

Накопленный нами за 30 лет осмысления проблемы функционирования глагольного слова как источника знания о языковой, концептуальной и художественной картинах мира, опыт наблюдения и систематизация выявленных особенностей функционирования глаголов различных лексико-семантических групп (мышления, чувства, речевого поведения, говорения, мимики и жеста) в нарративе А.С.Пушкина, Ф.М.Достоевского, А.П.Чехова, И.Бу- нина, А.Платонова, М.Булгакова, Б.Пастернака, М.Шолохова, К.Симонова, Ф.Абрамова, В.Шукшина, Ю.Бондарева, В.Быкова, Б.Васильева, Ю.Гроссмана, В.Аксёнова, Ю.Нагибина и В.Токаревой[20] позволил увидеть глаголы говорения не просто сквозь призму их когнитивной ценности и информативности, системного и многоаспектного динамического подхода, но и как лексико-семантическое единство, лежащее в ядре лексико-семантической системы языка и ЛСС глагола, а также как динамическую модель языковой и концептуальной моделей мира, тексто- и жанрообра- зования.

«Удачно выполненный анализ, или расчленение исходной совокупности слов на более мелкие части, означает по существу вскрытие той организационной структуры, которая пронизывает лексическое единство, поскольку членение проводится тем легче и естественнее, чем вернее найдены «швы», имеющиеся в нём. Подобные швы, или соединения, обладают разной степенью прочности, специфической конфигурацией, неодинаковой глубиной проникновения внутрь рассматриваемой сущности, т.е. имеют разные качественные и количественные характеристики, которые можно расшифровать или обнаружить, применяя различные методы анализа. Самые очевидные и «грубые» швы могут вскрываться более простым инструментом анализа, а «тонкие» и невидимые соединения требуют использования сложного «хирургического» инструмента, позволяющего производить необходимые разъединения по имеющимся в анатомируемом явлении швам, а не по живым тканям и клеткам. Именно такой анализ делает возможным обратный синтез выделенных частей в исходное единое целое (выделено нами — С. А.) и обеспечивает установление того вида устройства, которое свойственно рассматриваемой сущности» [Плотников 1989, с. 11].

Симптоматична, на наш взгляд, одна закономерность. Все исследователи глаголов говорения брались за «анатомический нож» и за «мастерок» с одной общей уверенностью и с одним общим стремлением: поскольку единицы группы скреплены в целое многоуровневыми связями, благодаря чему, стоит выявить швы, соединяющие их на одном уровне, сами собой обнажатся швы на всех других по закону межуровневой связи, по закону изоморфизма. Собственно, эта уверенность не только согревала «анатомов» в их титаническом труде, но и формировала цель этого труда — найти именно те естественные, определяющие таксономию швы, которые и вскрывают механизм межуровневого взаимодействия, гармонию и динамику языковых элементов, и браться за мастерок для возведения здания, за порождение языка из вычлененных кирпичиков, скрепляя последние «раствором» познанных законов организации языковых элементов в систему. И чем глубже проникали исследователи в сокрытые от обыденного взгляда клеточки языкового устройства, тем большее разочарование должны были вызывать результаты их поиска. Так было с синтаксистами, пытавшимися выйти на семантику глагола от его сочетаемости [В.П.Бахтина] и конструктивных свойств [А.В.Величко, Г.К.Касимова]. Так было с семасиологами, разложившими семантическое пространство ЛСГ на мельчайшие компоненты смысла [Л.М.Васильев, Л.А.Клибанова]: находки на глубине одного уровня не материализовались на глубине другого уровня. И, как следствие, — констатации типа: «Построенная типология субъектных связей информационных глаголов обнаруживает отсутствие регулярных соответствий между лексическими группировками и соответствующими синтаксическими типами» [Касимова 1989. с. 245]. Или: «Некоторые свойства ЛСГ, например, общность валентности и семантическую однородность, нельзя считать обязательными» [Ничман 1980]. Или: «Глаголы речи не обладают общей сочетаемостью» [Васильев 1971].

Таким образом, опыт предшественников либо должен убедить в нецелесообразности искать взаимно однозначное соответствие между семантикой и синтаксисом вообще или, как минимум, на участке ЛСГ глаголов говорения, либо доказывает наличие скрытых пока от исследователей механизмов межуровневого взаимодействия языковых элементов. И в таком случае раскрытие этих механизмов должно предваряться разработкой направлений поиска и концептуальным обоснованием его целесообразности. Автором данного исследования избран второй путь.

Цель данного монографического исследования проблемы — выявить когнитивно релевантные компоненты в денотативном, концептуальном, системно-языковом, текстовом и дискурсивном пространствах ЛСГ русских глаголов говорения.