§ 9. Рассудочный и научный слог XVIII в.
Если центр тяжести задач, выпавших на деятелей русского слова в третьем и ближайших десятилетиях XVIII в., сосредоточен главным образом на языке художественном (стихотворном, в меньшей мере — прозаическом), то серьезная, хотя и менее заметная, работа совершается одновременной в области рассудочного слога и в языке собственно-научном.
Первой и важнейшей проблемой организации научно-публицистической прозы остается проблема обогащения лексики. Стихийные заимствования петровского времени перенасытили русский научный язык иностранными элементами. Остро стоял вопрос, как быть с научной терминологией дальше — оставить ли ее в зависимости от той же стихийности, от случайностей влияния того или другого языка на того или иного ученого переводчика, или отнестись к ней с серьезным отбором и позаботиться о том, чтобы сообщить ей, насколько возможно, русский характер. Прин-. ципы и детали работы над терминологией позже,' в конце века, с известной определенностью выяснит Карамзин; в это время работа ведется еще ощупью. Важно, однако, то, что уже определенно заявило о своих правах стремление включить терминологическую лексику в живую ткань русского языка, не всегда, впрочем, в это время еще отчетливо отделяемого от старославянского, и сделать ее естественным орудием русской по форме научной мысли.
По поводу своей работы ,над «Физикой» Вольфа[79] Ломоносов замечает: «Принужден я был искать слов для наименования некоторых физических инструментов, действий и натуральных вещей, которые хотя сперва покажутся несколько странны, однако, надеюсь, что они со временем, через употребление, знакомее будут». Узость ученого круга позволяет Ломоносову действовать еще в большой мере индивидуалистически, но счастливое соединение в лице первого великого русского ученого — естествоиспытателя и человека выдающихся филологических способностей обеспечивает новообразования для его времени приемлемые, хотя и отдающие сильно церковнославянским языком, но в меньшей мере, чем этого можно было бы ожидать от умов мснсс критических.
Заимствование из иностранных языков только отчасти разрешало те словарные задачи, которые были поставлены жизнью в петровское время. Для большинства случаев чисто стихийно могла вноситься чужеземная терминологическая лексика, так как отсутствие традиции в терминологии производств для целого ряда новых технических умений и понятий позволяло без «колебаний пересаживать их европейские наименования (ср. мнение
В. Н. Татищева: «Умножение нужное языка есть от приобретения наук и вещей, которые мы от других народов приобрели и приобретаем»); новых наименований требовали учреждения и должности, но с их новизной легко сочетался психологически и заносный характер их названий; в значительной степени, поскольку новая бытовая «утонченность», новое понимание красивого и культурного должны были "совпадать с западноевропейскими, лексические потребности этого рода тоже легко удовлетворялись импортом с Запада. Сложнее обстояло дело с лексическим материалом абстрактного характера (отвлеченными именами существительными), который оказался нужным совсем в другом, чем раньше, составе, когда во всем ее значении выступила потребность осмыслить новый порядок, подвести под него рассудочные основания, стать в уровень с политическими и моральными идеями, сопровождавшими подобный строй в Европе.
Абстрактная лексика предшествующих столетий оставила XVIII веку исключительно обильное и, что особенно важно,
влиятельное наследство, которое легко могло быть использовано для новых целей. Кроме «готового», за нею была традиция достаточно широкого и свободного словопроизводства, т. е. то именно, что более всего соответствовало потребностям нового публицистического (философского) слога.
Преимущества легкости выбора словесного выражения для новых понятий, предлагаемых в иностранных книгах, уничтожались однако в значительной мере органическим пороком всякого искусственного языка — назвать было легко, но трудно было рассчитывать на усвоение и фактически добиться надлежащего понимания вновь вводимого слова.
«Темнота» переводов полити- ческо-философской литературы петровского времени хорошо сознавалась не только читателями, но и самими переводчиками, Гавриил Бужинский в предисловии к своему переводу книги Пуффендорфа «О должности человека и гражданина по закону естественному» (1726 г.) вынужден, напр., приложить перечень трудно переводимых слов: spontaneitas — самоволие, imputatio — вменение, norma — правило, injuria—бесправие, или обида, hypo- thetica — виновныя и подпричинныя, conditio — прилог, cognatio — средство, agnatio — свойство и т. д.Первые образцы новой абстрактной лексики выступали под пером переводчиков петровского времени и таких писателей, как Посошков и Татищев, в составе слога, очень близкого к церковнославянскому, и этот слог, вероятно, сильно поддерживал впечатление, что в этой сфере особенно серьезного сдвига собственно не совершается и что новый круг понятий есть в существенном прививка к старому дереву богословской этики и философии.
Русской абстрактной лексике в дальнейшем предстоял один- путь, который только и мог серьезно изменить ее особенности, слишком роднившие ее и внутренне и внешне с богословской схоластикой, — путь обработки понятий на основах наук, корнями своими связанных с опытом. Проблема новой абстрактной лексики была проблемой освоения и развития на русской почве соответствующих наук и создания научной или психологически родственной ей среды, для которой эти понятия были бы необходимы как орудие постановки и разрешения практически важных вопросов. Такая среда создавалась в России до самого конца XVIII в. медленно и количественно не только значительною, но даже заметною не была. Стоит внимания, что немногие выдающиеся философские умы этого века (наиболее выдающийся из них — Н. И. Новиков), соответственно новым запросам жизни направлявшие свою энергию главным образом на вопросы этические, отдались, вместо влияний научных, в плен западноевропейской мистики. Масонская мистика под их пером легко одевалась в одежды схоластики предшествующего века, и казавшиеся как будто вновь вырабатываемыми понятия на самом деле представляли собою гальванизацию уже лишившихся на-
стоящих сил абстракций церковного наследства.
Морфологическая легкость их пополнения оставалась долго соблазнительной, и количественно абстрактная лексика и в XVIII в. и позже никак не может подпасть под обвинение в скудости.Заслуживает упоминания сравнительно с современным языком одна черточка абстрактной лексики едва ли не всего XVIII в.: и в прозе и в поэзии — в нем свободнее абстрактные существительные образуют множественное число, приобретают часто значение персонифицируемых и потому создают впечатление несколько утрачивающих в своей отвлеченности: «...Но приложившего ближе к нему [воплю] свои слухи едва ль он в состоянии обольстив оглушить...» (Тредиак.); «Воздыханьи ты преврати мне в смехи» (Су- мар.); «Души моей Воображения бессильны...» (Держ.) и мн. др. Для Ломоносова в особенности, с его вкусом к риторической обработке художественной речи, игра персонификацией абстракций — излюбленный прием, органически связанный со всей системой его поэтики.